Русская власть, Россия и Евразия:

1. Гибель евразийских богов?

Десять лет назад в три дня в августе и два дня в декабре «слинял», пользуясь выражением В.В.Розанова, коммунистический строй и развалился СССР – великая «евразийская империя», у которой только один неполный аналог в истории – Великая монгольская. Неполный аналог и – предтеча. И если говорить серьезно, то Москва – это не третий Рим, а второй – Каракорум: первый находился на Дальнем Востоке великой евразийской степи, второй – на Дальнем Западе.

С Советским Союзом в прошлое ушли не только проект земшарной республики, не только системный антикапитализм – замороженные в одном флаконе русская смута и перманентная мировая революция, но и Евразия как некая геоисторическая целостность, нависавшая с наполеоновских войн над Западной Европой, а с гитлеровских – над миром. Та самая русская Евразия, которая успешно противостояла англосаксам в течение последних двух веков. СССР, помимо всего прочего воплощенного в нем, стал пиком, высшей точкой властной организации Евразии, развитием в модернизированном, усовершенствованном виде того, что возникло задолго до появления СССР и чему СССР пытался придать глобальное измерение (что и стало одним из серьезнейших противоречий его жизнедеятельности, но в то же время уроком «добрым молодцам» принцип которых – «при всякой неудаче давать умейте сдачи, иначе вам удачи не видать»).

Что будет с Евразией и прежде всего с Россией-Евразией в эпоху научно-технической революции (НТР) и глобализации? Ведь что такое глобализация? Это такой процесс производства и обмена, в котором благодаря господству информационных («нематериальных») факторов производства над вещественными («материальными») капитал, превращающийся в электронный сигнал, оказывается свободен практически от всех ограничений локального и государственного уровня – пространственных, социальных, политических. Это победа времени над пространством и, естественно, тех, кто контролирует время и его «организацию» над ними, кто контролирует пространство и его «структуры». Как заметил З.Бауман, глобализация – это Великая война за мир без границ, 25-летняя война времени за свою независимость от пространства, завершившаяся полной победой времени, а потому говорить следует не о «конце истории», а о «конце географии». Теперь, продолжает Бауман, когда пространство лишили всех физических характеристик-ограничителей, оно оказалось встроено, вдавлено в сингулярную темпоральность времени-мига; мы живём в постпространственном мире, свободном от детерминированности пространством.

Даже если Бауман сгущает краски, его в целом верная оценка подводит к вопросу: что будет с Россией-Евразией в ситуации, когда НТР и глобализация ведут к уценке её главного богатства, её главного геоисторического капитала – пространства, которое она в нужные моменты бросала в качестве сверхтяжелой гири на Весы Истории? Это пространство можно было контролировать посредством такого типа власти, который как субъект не имеет аналогов в мире и в то же время представляет процесс и результат активного, экспансивного приспособления Руси-России-русских к окружающему миру, прогибания под ним и в не меньшей степени прогибании его под себя.

В течение двух последних столетий Россия/СССР противопоставляла англосаксам (англичанам и американцам) и их капитализму (капитал – овеществленный труд, материализованное время) пространство и адекватные ему тип власти и тип развития, главным образом экстенсивный. Теперь эта геоисторическая карта оказалась битой. Что остается у России-Евразии, редуцированной до РФ? Вода – богатство XXI в.? Плохо связанное пространство, которое сами не можем заселить и которое все больше растягивается, включаясь в различные подсистемы и макрорегионы мировой экономики? Ресурсы, которые сами не может освоить? Что можно противопоставить геоисторическому оппоненту теперь? Какую власть? Какое развитие? Какую революцию? Ведь русские революции были успешными, помимо прочего, и потому, что им в России противостояла весьма незначительная и слабо организованная масса «овеществленного времени» – собственности, капитала.

Это очень хорошо понимал Лев Тихомиров, записавший во время путешествия по Западной Европе следующее. «Перед нами открылось свободное пространство у подножия Салев, и мы узнали, что здесь проходит уже граница Франции. Это огромное количество труда меня поразило. Смотришь поля. Каждый клочок огорожен толстейшей, высокой стеной,склоны гор обделаны террасами, и вся страна разбита на клочки, обгорожена камнем. Я сначала не понимал загадки, которую мне всё это ставило, пока, наконец, для меня не стало уясняться, что это собственность, это капитал, миллиарды миллиардов, в сравнении с которыми ничтожество наличный труд поколения. Что такое у нас, в России, прошлый труд? Дичь, гладь, ничего нет, никто не живет в доме дела, потому что он при самом деде два-три раза сгорел. Что осталось от деда? Платье? Корова? Да ведь и платье истрепалось давно, и корова издохла. А здесь это прошлое охватывает всего человека. Куда ни повернись, везде прошлое, наследственное… И невольно назревала мысль: какая же революция сокрушит это каменное прошлое, всюду вросшее, в котором все живут, как моллюски в коралловом рифе».

Если предположить, что шансы на успех революций против капитала (т.е. против «материального времени», используемого для эксплуатации и самовоспроизводящегося накопления) тем ниже, чем больший объем этого времени надо сокрушить, то шансы новой русской антикапиталистической революции и оформления новой русской государственности (власти), её освобождения от (и из) административно-криминальной матрицы, возникшей в конце 1980-х и сложившейся в 1990-е (эти две задачи совпадают на нынешнем этапе развития России), невелики. Однако это одна сторона дела. Есть и другая, более жизнеутверждающая: НТР и глобализация дематериализуют и капитал, превращают его в электромагнитный импульс, а его время – в миг, и это вселяет определённую надежду: новая борьба потребует новых форм, но прежде всего – новой мысли, ибо «вначале было Слово».

Что будет с Евразией и с Россией в эпоху глобализации – это зависит и от того, состоится ли эта глобализация вообще (не исключен процесс фактической деглобализации), если да, то как – будет ли это глобализация по-американски или как-то иначе? Будущее не является линейным, количественным продолжением настоящего, так же как настоящее – это не просто продленное прошлое, а структурно более сложная протяженность. Тем не менее, чтобы прогнозировать тенденции развития данной зоны, системы, страны в будущем необходимо представлять себе логику и динамику тенденций развития прошлого. И чем глубже в прошлое, тем предпочтительнее, поскольку именно крупные временны΄ е (и пространственные) параметры позволят максимально отразить и учесть фактор качественных изменений, включить в анализ бифуркации и скачки, разрывы времен, избежать «дурной количественности» (или количественной дурной бесконечности), сконцентрироваться на необходимом и закономерном, которые наиболее отчетливо выявляют себя именно в долгосрочной перспективе и, last but not least, избежать «деформирующего эффекта» случайности – эволюция крупных и сложных систем, как резонно отмечает А.А.Зиновьев, необратима. В связи с этим именно широкомасштабный и долгосрочный анализ позволяет, с одной стороны, указать случаю его место, с другой – дать адекватную интерпретацию «философии случая» (Ст.Лем), феномена, без которого история имела бы «вполне мистический вид» (К.Маркс).

Хочу оговориться заранее и в случае необходимости вернуться к этому вопросу: для меня Евразия – это прежде всего географическое понятие. Любая попытка придать ему социокультурное значение и в качестве такового подменить им Россию представляется мне методологически ошибочной и идейно вредной: при таком подходе Россия как особая целостность и объект исследования исчезает, а все споры о специфике русского типа развития сводятся к выяснению соотношения европейскости и азиатчины – чего больше. В зависимости от «подсчета» получается либо Евразия, либо – Азиопа. Ну а на практике все сводится к борьбе за развитие по европейскому или азиатскому направлению, тогда как собственно русское, северное, а не западное или восточное, исчезают. Мне все равно, на какой лад кастрируют Россию – европейский, азиатский или евразийский; важно, что при всех этих подходах от России ничего не остается и она превращается в восковую фигуру.

О евразийскости России и СССР много писали евразийцы, причем написали они и много интересного и важного. Однако, во-первых, по сути они были людьми XIX в., реагирующими на век ХХ; во-вторых, путали научную методологию с политической и научной мифологией, мистикой, идеологией и религией; в-третьих, они жили в начале ХХ в. и, естественно, не могли знать его исторических результатов. Любая попытка всерьез(я не имею в виду относящиеся по большей части к разряду фольк-науки работы популярного у определенной части читающей публики Л.Н.Гумилёва) возродить евразийство обречена на провал – время и эпоха «евразийцев» ушли, причем произошло это во многом еще при их жизни.

Вообще с распадом СССР и уходом в прошлое коммунизма как системы русской истории (и антикапиталистической системы истории капитализма), свернулись «листом Мебиуса», а то и просто сжались в нечто вроде сингулярной точки многие споры XIX–XX вв. по поводу русской истории. Исторический пресс сжал, сдавил, сплющил в некую целостность большинство (оказавшихся в известном смысле ложными) дилемм и оппозиций русской мысли, равно как и западной мысли о России: славянофилы против западников, народники против марксистов, консерваторы против либералов, большевики против меньшинств, архаисты против футуристов, евразийцы против Ильина, «физики» против «лириков», «перестройщики» против «антиперестройщиков» и т.д. и т.п.

Vixerunt. Прожили.

Но именно эта относительная «прожитость» позволяет относительно спокойно и отстраненно читать тексты прошлого – «let us write down right things», как говорит мой уважаемый коллега И.Валлерстайн. При этом, однако, следует помнить, что, во-первых, время, в которое создаются те или иные теории, в значительно большей степени является ключом к этим теориям, чем они к нему; во-вторых, новая эпоха, в которую мы вступаем, требует принципиально новых теорий, а возможно, и новых форм организации знания. Я уже не говорю о том, что эта эпоха требует осмысления исторического опыта развития Евразии как огромного пространства в очень-очень долгосрочной перспективе. Ф.Бродель мог бы сказать – «très-très grand espace dans une très-très longue durée».

2. О пользе «взгляда с высоты»

В детстве я очень любил книгу знаменитого американского фантаста и биохимика Айзека Азимова «Взгляд с высоты» («View from a height»). Это – общий обзор состояния астрономии, физики, химии и биологии на конец 1950-х годов. Согласно Азимову, есть два способа смотреть на реальность, будь то «сад науки» или некая эмпирическая данность: один – взгляд вблизи от себя, «снизу», или, максимум, с небольшого возвышенья. В этом случае мы видим много деталей, вплоть до мельчайших, но со временем оказываемся в положении человека, который знает все больше и больше о все меньшем и меньшем. Второй подход – это взгляд с высоты, он позволяет увидеть сад в целом. Разумеется, теряются некоторые детали, однако, общий выигрыш очевиден – мы видим целое и лучше понимаем его отдельные элементы, поскольку целое определяет элементы, а не наоборот.

В принципе два взгляда, о которых идет речь, дополняют друг друга. Однако в последние десятилетия значительное распространение, по крайней мере, в социально-исторических науках, получил первый. Эта тенденция, усиленная постмодернизмом, не могла не привести к фрагментации многих объектов исследования на все более мелкие и мелкие парцеллы, кусочки, теряющие связь друг с другом, уход исследователя от «grand narrative», от триады Чарлза Тилли «Big structures, large processes, huge comparisons», от исследования крупных пространственных ареалов и долгосрочного развития сложных систем.

Сегодня – с глобализацией, с крушением целых систем и множащимися «войнами миров», с наступлением новой эпохи, с приближением капитализма к историческому «выходу» – необходима (как когда-то на «входе» в капиталистическую эпоху) разработка новых широкомасштабных теорий; этого требует не только наука, но и практика, не случайно Альберт Эйнштейн любил повторять: «Что может быть практичнее хорошей теории?»

Однако невозможно сложить одну теорию из сотни эмпирических обобщений, как невозможно сделать кошку из сотни мышей. Необходимы некие предварительные шаги, настраивающие на теорию, обеспечивающие «поворот мозгов» в ее сторону. Один из таких шагов – целостный взгляд с высоты на изучаемый объект, при этом последний берется в долгосрочной перспективе, большой нарратив по поводу обширного пространства и длительного времени. «Место» (пространство) которое интересует меня – Евразия, время – последние 30–35 веков.

Когда мы говорим «Евразия», то в геоисторическом плане подразумевается не весь континент и не просто обширная территория в одной из двух составляющих его частей света – Европе или Азии, а целостный «пространственный массив», расположенный в Европе и Азии одновременно.

В истории было только два исторических массива, охватывавших бóльшую часть евразийского хартленда. Это Великая Монгольская держава (Их Монгол улус), просуществовавшая как единая евразийская чуть больше полувека – с 1243 по 1289 гг., и Россия/СССР, срок «жизни» этого образования – четыре столетия. Кстати, евразийской державой, несмотря на значительные потери в Европе и Азии, остается РФ, хотя ее геополитическое, а следовательно и геоисторическое «качество», во многом соответствующее состоянию России в правление первого Романова (1613–1646) намного ниже таковых самодержавной России и коммунистического СССР.

Итак, Монгольская империя и Россия/СССР суть великие евразийские державы. Есть соблазн отнести к Евразии Османскую империю, однако, это было бы неверно как с формальной, так и с сущностной точек зрения. Во-первых, если быть точным, то Османская империя – не евразийская, а евразийско-африканская, т.е. старосветская. Причем ее европейская часть не была значительной, а африканская, протянувшаяся от Алжира почти от Гибралтара до Египта, территориально лишь немного уступала (мало) азиатскому ядру. Во-вторых, если говорить о европейском измерении по сути, то дело не только в том, что европейские владения Османов не были велики и постепенно уменьшались. Главное в том, что Османская империя, несмотря на две осады Вены, никогда, даже в период между двумя этими осадами (1529 г. и 1683 г.) не была, в отличие от России, европейской державой и совершенно правильно рассматривалась как исключительно азиатская и была таковой. Что касается Римской империи, то её азиатская часть была столь невелика, особенно по сравнению с европейской и африканской, что эту империю в лучшем случае можно назвать средиземноморской. То же можно сказать об Умайядах, владевших в Европе (и то очень недолго) лишь Пиренейским полуостровом – остальное Азия и Африка. Держава Александра Македонского по сути так и не стала империей, быстро развалившись. Все это оставляет Россию в блестящем евразийском одиночестве.

В настоящей работе меня интересуют следующие вопросы.

– Членение Евразии и роль в ней Центральной (срединной, сердцевинной) (Евр)Азии;

– великие исторические циклы истории Евразии («маятник Старого Света»);

– центрально-евроазиатская модель власти, ее исторические модификации и влияние;

– возникновение и развитие в Восточной Европе особого евроазиатского исторического субъекта – русской власти;

– советский коммунизм как чистая власть (власть, в основе которой власть – «кратократия»), как возвращение русской власти к исходной (кратофундаментализм) центральноевроазиатской модели, НО: посредством коммунистической (антикапиталистической) революции, на основе системного антикапитализма (негативного коммунизма);

– роль России как персонификатора евразийского хартленда, противостоящего англосаксонскому (североатлантическому) миру; роль России/СССР в мировых войнах; «холодная война» как глобальная; значение крушения советского коммунизма и распада СССР для Евразии и мира.

Ясно, что в небольшой по объему работе невозможно дать исчерпывающие ответы на все из указанной «великолепной семерки» вопросов. Я ставлю иную задачу – поставить эти вопросы, очертить поле поиска ответов на них и высказать свою точку зрения на направление поиска ответов.

3. Прибрежный Пояс, Хартленд, Центральная Евразия

Евразия делится на две отчетливо выраженные части, или зоны. Первую, меньшую по размерам, обычно называют Прибрежным Поясом (Littoral Belt), или евразийской каймой (Eurasian Rim). На территории именно этой полосы, протянувшейся ломаной линией от Японского моря до Северного и кольцующей по пути Средиземное море, возникли величайшие цивилизации Старого Света. Прибрежный Пояс – побережье длинной индийско-средиземноморской морской дороги, которая «объединяет все средиземные межматериковые моря старого Света»: европейское Средиземное море, Красное море, море муссонов (север Индийского океана. – А.Ф.) и экваториальное Австрало-азиатское средиземное море» (К.Валю) и плавно «перетекает» в восточно-азиатскую морскую дорогу (Южно-китайское и Жёлтое моря). Цивилизации прибрежного Пояса (за исключением Китайской с XVI в.) были тесно связаны с морем и нередко выступали в качестве талассократии. Однако полностью реализовать эту форму можно было лишь на океанских просторах, путем контроля на ними, а не над «средиземными морями», что и сделали англичане в XIX в. (этому предшествовали две архаичные о сути и потому неудавшиеся попытки португальцев в XVI в. и голландцев в первой половине XVII в.).

Вторая зона – огромный континентальный хинтерланд, который обычно называют Хартлендом (Heartland). В то время, как Пояс был почти полностью земледельческим и обильно «сдобрен» городами, для Хартленда были характерны как земледелие, так и кочевое скотоводство. Хартленд, естественно, удален от моря, что ставит его в невыгодное положение, особенно по сравнению с теми, кто контролирует побережье и устья рек.

Весьма показательны различия между побережьем и Хартлендом в Европе, т.е. между ее Западной («франкской») и Восточной («русской») частями. Если на западноевропейском полуострове 51% территории расположен менее, чем в 250 км от моря, то в «русской» Европе таких территорий всего 15%; если в Западной Европе наиболее удаленная от моря точка находится в 600 км, то в Восточной Европе есть точки, от которых до моря – около 1 тыс. км. Как говорил Гоголь, три года в любую сторону скачи и не доскачешь. Аналогичная картина при сравнении южноазиатского (Индостан) полуострова, где наиболее удаленная от побережья точка находится в 750 км, и расположенной за пределами Прибрежного Пояса частью Китая, континентальной Восточной Азией; помимо прочего, именно этот факт не позволил Западу превратить Китай в колонию. В то же время, китайцы, несмотря на их плавание в XV в. на «океанских джонках» аж по Индийскому океану (Чжэн Хэ), никогда не были хозяевами Индоокеанской торговли, в отличие от индийцев в XV в. или арабов – до того.

У Хартленда было свое ядро – нечто вроде суперхартленда – горы, степь, полупустыни и пустыни. Это ядро – сердце Евразии, Центральная Евразия. Речь идет о территории, которую в настоящее время занимают Монголия, Южная Сибирь, китайские провинции Синьцзян и Тибетский автономный район, части провинций Ганьсу и Цинхай, пять государств–«станов» Центральной Азии, север Афганистана (особо важная часть, не случайно великий поэт Икбал называл эту страну «сердцем Азии», а великий империалист Керзон – «капитанским мостиком Азии») и, наконец, степная зона от северного Прикаспия (Южный Урал) и Северного Причерноморья до Оки, которую в старину называли Берегом – между Степью и Лесом.

Грубо говоря, Центральная Евразия – это неправильный с извилистыми очертаниями эллипс; его северная граница проходит примерно по 60^оСШ, «ныряя» от Урала на юго-запад в сторону Москвы и на юго-восток по Хингану до Цинхай Нур; южная идет примерно по 35^о СШ (широта Кабула) от Цинхай Нур до Каспия, а затем вверх на северо-запад, к Москве. И хотя западной границей Центральной Евразии (далее – ЦЕ) можно считать линию январской изотермы – 6^о, крайняя западная точка этого «пространного массива» – Москва (а крайняя восточная – Улан-Батор/Каракорум).

Неправильность эллипса обусловлена тем, что границы ЦЕ определяются не только широтами и долготами, но и «качеством» природной среды, например, степенью труднодоступности, «транспортной сопротивляемости». Так, Лхаса находится примерно в 900 км от Бенгальского залива, однако, она так закрыта Гималаями от Прибрежного Пояса, что ее вполне можно отнести не просто к Хартленду, а к ЦЕ. Есть еще несколько аналогичных точек и районов.

В течение многих столетий ЦЕ была «царством» номадов, живущих кочевым скотоводством, крупными набегами, мелким грабежом и торговлей на дальние расстояния, точнее, ее «рэкет-охраной». Если Хартленд – периферия по отношению к Прибрежному Поясу, то ЦЕ – периферия периферии, или периферия в периферии, глубинная периферия. Так она и трактовалась историками – как периферия Китая, мусульманского мира (главным образом персидских империй), России. Фиксировалось, что главные исторические импульсы возникали в Прибрежном Поясе, а оттуда распространялись на периферию и вглубь нее.

И, действительно, так было в течение последних трех–четырех столетий, в XVII–XX вв., – исторические импульсы действительно шли из Прибрежного Пояса в Хартленд. Однако было бы серьезной ошибкой проецировать эту ситуацию на эпоху, грубо говоря, между XV в. до н.э. и XV в. н.э. (или, как минимум, между XII в. до н.э. и XIII в. н.э.): тогда ситуация была иной, противоположной. Разумеется, со времен так называемой «неолитической революции» именно Прибрежный Пояс был и остался лидером в экономике и культуре; именно здесь возникали цивилизации и новые социальные системы, именно здесь изобретены колесо, порох и кулачковый вал, именно здесь возводились пагоды, фаллосоподобные индуистские храмы, пирамиды, мечети и готические соборы.

Тем не менее, в политическом, а следовательно, и в историческом (геоисторическом) плане доминирующей стороной, ядром, центром Евразии, вплоть до военной революции XVI–XVII вв. был Хартленд, а еще точнее – ЦЕ и ее номады. Их широкомасштабные миграции, великие нашествия, «степные империи» играли решающую, центральную роль в Евразии и Старом Свете в целом.

В течение двух с половиной–трех тысячелетий события, сдвиги в ЦЕ можно назвать, пользуясь «пригожинским» языком, чем-то вроде бифуркаций, которые вызывали флуктуации в Хартленде, а те, в свою очередь, нарушали равновесие во всей Евразии.

Сердцевинный район (Срединная Евразия) был центром или, точнее, эпицентром крупнейших социальных и демографических потрясений, почти всех крупнейших изменений в Евразии и Старом Свете в целом. Народы ЦЕ и их лидеры действовали как настоящие геоисторические конструкторы и инженеры. Каскадные события их жизни – прежде всего образование и распад степных племенных держав, которые по сути дела были военными мегамашинами, «перманентными» «подмороженными» кочевыми нашествиями, – играли роль спусковых крючков. Они вызывали сходы людских лавин, которые несясь с Дальнего Востока на Дальний Запад Евразии сметали если не все, то очень многое на своем пути, резко меняя исторический ландшафт, способствуя крушению старых и подъему новых империй, а на Дальнем Западе Евразии – возникновению новых социальных систем.

В течение «длинного» XVI в. (1453–1648), Срединная Евразия утратила свою (эпи)центральную роль, роль социогенератора изменений Старого Света. Сегодня, после распада СССР, с образованием на месте бывших среднеазиатских республик СССР государств в Центральной Азии – пяти «станов», как их называют на Западе, – с подъемом исламизма, с нацеленностью США на этот регион как «зону своих интересов» (ресурсы, близость к источникам сырья, транспортно-транзитные качества, геостратегическое положение, особенно по отношению к Китаю, который постепенно занимает место главного противника США), ЦЕ или, как минимум, азиатско-кавказская ее часть опять оказывается в центре событий. Конечно же, эта «центральность–2» существенно отличается от центральности–1 по качеству, масштабу и происхождению, и я не случайно заключил ее в кавычки. Нынешняя «центральность» не есть возрождение старой, она носит не столько субъектный, сколько объектный характер: сегодня регион – в центре интересов различных государственных и негосударственных, легальных и нелегальных сил и структур и связано это с глобализацией, с ее нынешним, «американским» этапом, с новым мировым переделом.

Тем не менее, пусть и объектная, но нынешняя «центральность» значительной части ЦЕ отличается от той ситуации, в которой регион находился в XVII–XX вв., сдавленный, а затем разобранный на части.

4. Центральная Евразия: география, метафизика, власть

Однако – парадокс! – именно в XVII–XX вв. косвенное мировое влияние ЦЕ, а точнее – центрально-европейской модели власти (ЦЕМВ), выкованной номадами и модифицированной русскими в эпохи самодержавия и коммунизма, достигло своего пика.

Как географическая реальность физически ЦЕ существует только в пределах своих естественных границ, она не может покинуть их. Однако ЦЕ существует также и как метафизическая реальность, материализующаяся в определенных принципах, формах, структурах/организациях. В таком или же более или менее модифицированном виде, в виде некоего наследия (например, организации власти) она может существовать и развиваться в пространстве и времени вне своих физико-географических рамок.

Обычно в данном контексте говорят о монгольском наследии; однако, во-первых, основы этого властного наследия были созданы в державе хунну за полторы тысячи лет до монголов; во-вторых, монгольская форма ЦЕМВ была лишь первой, архаичной и локальной, основанной исключительно на кочевом скотоводстве формой данного типа, который вовсе не был статичным и, подобно королеве из «Алисы в стране чудес», должен был постоянно бежать, чтобы оставаться на месте; в нашем контексте это значит: оставаться самим собой. Получается по Заболоцкому:

«Как мир меняется! И как я сам меняюсь!

Лишь именем одним я называюсь…»

Эта модель, созданная в ее законченном виде монголами в XIII в., распространясь по Хартленду, приобрела свою автономную динамику и логику (в Прибрежном Поясе ее инкапсулировали и даже более или менее переварили существовавшие там в течение многих веков формы властной организации). Позднее, по мере того как мир становился более сложным, ЦЕМВ трансформировалась или мутировала в новые формы, в основе которых лежали соответственно земледелие и промышленностью. Речь идет о русском самодержавии (хартленд) и советском коммунизме (Евразия, после 1945 г. – мир).

Хочу сразу, с самого начала, подчеркнуть: ни русское самодержавие, ни тем более советский коммунизм не выводятся непосредственно, напрямую из монгольского властно-организационного наследия, из формы ЦЕМВ. Они суть результаты синтеза, симбиоза, иными словами, взаимодействия исходной формы с новыми условиями, в которые переживающая перманентную экспансиюЦЕМВ попадала и к которым активно адаптировалась, чтобы сохранить базовые черты. Это позволяет нам говорить не только о некой модели, но и об исторической линии развития – евразийской, обусловленной этой моделью, которая в ходе указанного развития определенным образом организует пространство. Как показала многовековая историческая практика, только ЦЕМВ в своих формах и модификациях могла реально охватить пространство евразийского Хартленда и обеспечить эффективный контроль над ним. А вот попытка выйти существенным образом за евразийские рамки в виде коммунистической земшарной республики окончилась крушением, но мы забежали вперед.

5. Большие циклы Евразии,

Маятник Старого Света и Колодец Истории

В прошлом Евразии мы видим миграции и нашествия, движения огромных масс людей. Это, например, монгольские завоевания, крестовые походы, Volkwanderung IV–VI вв. н.э., «Drang nach Osten» Александра Македонского. До сих пор, однако, странным образом три особенности движения этих великих людских волн не замечаются. Странным – поскольку они лежат на поверхности.

Первое. Исходный импульс великих миграций зарождался в ЦЕ, точнее в ее восточной, азиатской кочевой части, и распространялся оттуда в западном направлении.

Второе. Эти экспансии в западном направлении вызывали реакции в виде контрэкспансий с запада в восточном направлении, т.е. последние носили реактивный характер. Чередующиеся движения с востока на запад и с запада на восток напоминают действие маятника, и я так и называю этот феномен – Маятник Старого Света (МСС).

Третье, наиболее интригующее. Колебания МСС носили циклический характер – 700–800 лет; в результате возникало то, что я называю Большими циклами Евразии. Приглядимся к ним повнимательней.

В XIII–XII вв. до н.э. в Северное Причерноморье, на Дальний Запад великой евразийской степи, ворвались на своих колесницах индоевропейские племена. По-видимому, это была миграционная волна, зародившаяся на 100–200 лет раньше в Центральной Азии в результате острой межплеменной борьбы. С юга Восточноевропейской равнины индоевропейцы двинулись на Балканы, дав старт процессу, именуемого историками «кризис XII в. до н.э.». По сути это было первое крупное переселение народов, древний Volkwanderung. Оно разрушило старый средиземноморский мир, открыв эпоху «темных веков» в ранней Античности – так же, как переселение народов IV–VI вв. открыло эпоху «темных веков» раннего Средневековья. Даже Египет – североафриканская, а не евразийская часть Старого Света – подвергся нападению и разрушениям «народов моря». Аргонавты, подвиги Геракла, Троянская война – все это происходило в период затухающей фазы кризиса XII в., было его элементом. Кризис XII в. ударил по восточному Средиземноморью, однако бикфордов шнур подожгли на востоке ЦЕ.

Прошло 800 лет, и маятник двинулся на Восток: Александр Великий начал свой Drang nach Osten; за ним последовали римляне. Греко-римская (западная того времени) экспансия достигла предела при императоре Траяне (98–117 гг. н.э.). В течение почти столетия римляне пытались удерживать limes, однако после смерти Марка Аврелия стало ясно: сил не хватит, и хотя до захвата Рима Алариком оставалось 230 лет, а до падения Рима – 286 лет, тенденция, пусть пунктиром, уже наметилась, а на Дальнем Востоке Евразии «Аннушка макроистории» уже пролила масло.

Марк Аврелий умер в 180 г., а в следующем году в монгольских степях умер Таньшихай, великий хан квазиимперии Сяньби. Именно Сяньби сокрушили, а затем нанесли смертельный удар великой державе Хунну (конец III в. до н.э. – II в. н.э.), современнице китайской династии Хань. Держава Сяньби по сути не пережила смерти своего великого хана, в степи начался очередной виток борьбы – и очередная миграция на запад. В III–IV вв. н.э. Хунну смерчем пронеслись по евразийской степи, превратившись в гуннов – конгломерат разных народов и племен различного этнического происхождения. Столица, Гуннигард, находилась где-то в районе нынешнего Киева.

В IV в. н.э. – 800 лет спустя восточного похода Александра – Европа ощутила новый страшный удар с востока. Переведя свои войска через Дон и разбив и обратив в бегство готов, вождь гуннов Баламир (славянское имя?) начал второе, на этот раз по-настоящему, великое переселение народов. Держава гуннов распалась в 453 г. после смерти великого Аттилы, однако великое переселение народов на этом не закончилось – оно только начиналось. К концу V в. западная часть Римской империи была разрушена, и в VI–VII вв. на ее руинах возник «brave new world» Барбарикума – жестокий и кровавый. Картину довершили своими завоеваниями арабы в VII – начале VIII вв. и викинги в IX в. На запад Евразии опустилась вторая эпоха «темных веков» или, если пользоваться толкиновской метафорой, «завеса мрака» (впрочем, опустилась она не только на запад, но и на восток).

Прошло еще 800 лет, времена Баламира, Аттилы, Одоакра Теодориха и первых Меровингов не только уже стали легендами, но и легенды успели превратиться в мифы, и маятник качнулся на запад – с крестовыми походами. Однако в истории не бывает буквальных повторений – мир начала II тысячелетия н.э. стал на порядок сложнее и многомернее, чем мир I тысячелетия до н.э. – I тысячелетия н.э.; мир менялся, в нем появлялось нечто новое. Речь идет о том, что во время и после шестого крестового похода на Западе (1228–1229) новая волна покатилась с востока; словно пройдя лишь половину пути, маятник Старого Света начал возвратное движение. Я имею в виду великие монгольские завоевания. Если до монголов нашествия на запад с востока Евразии носили стихийный характер «снежного кома», то монголы – отражение более сложного и плотно населенного мира – были первыми (и последними) «имперскими», «державными» номадами, чьи нашествия носили не стихийный, а плановый, систематический характер, характер запланированного завоевания всего известного монголам мира («до последнего моря») и создания мировой державы. Отсюда – некоторый сбой в «работе» маятника.

По сравнению с великими монгольскими завоеваниями два последних крестовых похода, ассоциирующиеся с Людовиком Святым, выглядят хлипко – не только потому что провалились, но прежде всего из-за различий в масштабе и, главное, в исторических последствиях. В нахлесте двух волн более мощной по геоисторическим последствиям оказалась восточная, кочевая. В известном смысле, с некоторым упрощением, можно сказать, что ситуация XIII в. – это антипод ситуации второй половины I тысячелетия до н.э., когда скифская, а затем сарматская «восточные» волны натолкнулись на превосходящие их силы греческую, а затем и римскую стену. Монголы будто распространили ЦЕ на весь Хартленд, создав нечто вроде Великой (Большой) ЦЕ далеко за ее пределами собственно ЦЕ.

Прошло 700–800 лет со времен крестоносцев и великих «имперских» монголов, и мы видим новое движение маятника. Но мир за время четвертого евразийского цикла (XII/XIII–XIX/XX) стал еще на несколько порядков сложнее, и в колебаниях маятника, естественно, появились новые черты: он опять двинулся на восток, но уже из Европы – эмиграция из Старого Света в Новый в XIX в. (сюда, по данным П. Бэрока с 1851 г. по 1915 г. прибыли около 41 млн. европейцев, с 1915 г. по 1951 г. к ним добавились еще 12–13 млн., а затем поток резко сократился); в XX в. к этому добавилась массовая миграция Юг–Север (тот же Бэрок дает цифру 27 млн. иммигрантов из «третьего мира» в «первый» между 1950 и 1989 гг., но это только легальная миграция; в 1990-е годы и в новом веке процесс продолжается; за полтора столетия с начала XIX в. и до начала II мировой войны в Европу и в меньшей степени в Америку мигрировали всего 1–2 млн. человек, главным образом китайцы). Обе эти миграции, однако, выходят за рамки Евразии, они разворачиваются в мировом масштабе, логика евроазиатского развития начинает подчиняться мировой. Причина проста: в середине четвертого евразийского цикла на Дальнем Западе Евразии возник капитализм, который сформировал внеевразийский – североатлантический – мир и начал интегрировать в этот мир Евразию, прежде всего с юга азиатской части ее Прибрежного Пояса (Индия). То была первая не континентальная, а морская экспансия Европы в восточном направлении.

Довольно быстро в XVIв. «из двух океанов» (Атлантического и Индийского) возникла европейская мир-система, в середине XIX в., когда, как заметили Маркс и Энгельс, мировой рынок заново переживал свой XVIв., превратившаяся в (капиталистическую) мировую систему. Ее ритмы, тренды и циклы начали взаимодействовать с евразийскими, стремясь подчинить их. Поэтому с середины четвертого евразийского цикла, с «длинного XVI в.» (1453–1648), возникает качественно более сложная чем прежде, включая усложнившуюся ситуацию взаимоналожения западной и восточной евразийских волн в XIII в., картина. Она была обусловлена взаимодействием двух миров, двух систем, капиталистической и «докапиталистической» («паракапиталистической»), океанической и континентальной (впрочем, как это будет показано чуть ниже, XVI «мировой век» обусловлен XIII «евразийским веком»). С момента своего возникновения североатлантический мир, лицо и суть которого почти с самого начала были англосаксонскими, начал борьбу с гигантами на континенте.

Сначала это были западноевропейско-полуостровные государства – Испания, Франция, Германия, а затем – евразийско-континентальная Россия/СССР, которая в течение двух веков была самым серьезным противником англосаксов (Россия – Великобритания, СССР – Великобритания и США). Сегодня на роль противника англосаксов объективно выталкивается азиатский гигант Китай, но это отдельная тема. В то же время и сама североатлантическо-евразийская борьба, и подъем в середине четвертого цикла капитализма как качественно новой социальной системы с североатлантическим (англосаксонским–англо-американским) ядром хорошо вписываются во внутреннюю логику Больших Циклов Евразии, суть ее проявления, воплощающие в себе одновременно преемственность и разрыв с евразийскими циклами.

Преемственность видна в следующем. Самая интересная особенность самих геоисторических циклов Евразии заключается в том, что с точностью часового механизма в середине циклов происходили крупные, макроисторические изменения, часто менявшие ход истории. Они выражались в появлении новых крупных держав («империй»), а в Европе, на Дальнем Западе Евразии – в великих социальных революциях, в появлении новых исторических субъектов, создававших качественно новые социальные системы.

В VIII–VI вв. н.э., посреди первого цикла, в Древней Греции произошла полисная революция, обеспечившая социальную основу для новой системы, основанной на рабстве. Несколько раньше произошла «железная революция» – тоже косвенное последствие великого переселения народов рубежа II–I тысячелетий до н.э. Именно «железная революция» во многом обеспечила материально-техническую базу полисной революции в Греции. На Ближнем Востоке она стала основой появления новых военных («марширующих» –“marchstates”) держав все в той же середине первого цикла. Во второй половине VIII в. до н.э. при Тиглатпаласаре III резко усиливается Ассирия, а в Иудее появляются пророки; в начале VII в. до н.э. наступает расцвет Нововавилонского царства при Набопалосаре; в VI в. до н.э. возникает персидская держава; в VII в. до н.э. в Китае на руинах Чжоу оформляется система, именуемая в традиционной китайской истории “Уба” (“Пять гегемонов”) – государства Ци, Сун, Цзинь, Чу и У.

В I–II вв. н.э., в середине второго евразийского цикла, в Средиземноморье происходит величайшая духовная и социальная революция в истории человечества – возникает христианство. Эта революция не привела к оформлению новой социальной системы, однако ее результат был серьезнее, масштабнее и долговечнее любой социальной системы – индивидуальный субъект, вступавший в индивидуальные, а не коллективно предписанные отношения с Абсолютом (именно то, за что афинский полис обрек на смерть Сократа), а следовательно с людьми, т.е. личность как снятие в одном отдельно взятом человеке противоречия «коллектив – индивид».

Одновременно с христианством в Евразии возникли две мощные державы – Римская империя, которую в V в. н.э. сметет, пользуясь термином А.Тойнби, «внешний пролетариат» – варвары, и Младшая (Поздняя) Хань в Китае, которую в начале III в. н.э. сметет «внутренний пролетариат» – крестьянские восстания «Жёлтых повязок» и «Армии Чёрной горы». Показателен и хронологический параллелизм кризисов: кризис Рима начала III в. н.э. при Северах (193–233 гг. н.э.) и Китая в эпоху Троецарствия (220–265 гг. н.э.). Такое впечатление, что словно по «принципу домино» с запада на восток Евразии распространялся кризис великих держав того времени, ведь помимо кризиса III в. н.э., после которого Рим уже так и не стал прежним, и крушения Поздней Хань в 220 г., в начале III в. н.э. рухнула еще одна великая империя – парфянская, главный противник Рима на Ближнем Востоке: в 226 г. в Персиде поднял восстание Ардашир, будущий основатель государства Сасанидов, которое заложило институциональный фундамент ближневосточной государственности на тысячу лет.

В VII–VIII вв. н.э., в середине третьего цикла – генезис феодализма, Каролинги, подъем ислама (халифат Умайядов), взлет Второго тюркского каганата, расцвет Танского Китая.

Наконец, в XV–XVII, в середине четвертого цикла по всей Евразии почти одновременно возникли и (или) расцвели великие империи – Карла V Габсбурга, Ивана IV Рюриковича – Мамаевича – Палеолога (после присоединения Казани и Астрахани), Османская империя, Сефевиды в Иране, Моголы (Тимуриды) в Индии, Цин в Китае, сегунат Токугава в Японии. Кроме того, в «Европейской Евразии» возникли две принципиально новые социальные системы: на Западе, в «атлантикизированной» Европе – капиталистическая (англосаксонская), на Востоке – самодержавная (русская).

Изменения середины циклов были результатом и конкретной региональной формой перестройки той или иной части Евразии, обусловленные новым раскладом сил, новой «пересдачи Карт Истории» (Ф. Бродель), состоявшейся в самом начале цикла. Эти изменения определяли и выражали суть и качество цикла, спусковой крючок которого находится в ЦЕ, в кочевом сердце Хартленда. Циклы, о которых идет речь, отражают центральность ЦЕ в течение 2,5–3 тыс. лет. Именно она была настоящим геоисторическим ядром континента и Старого Света, именно из этого ядра вылетали полчища всадников, менявшие ход истории; именно здесь была создана величайшая степная и первая евразийская держава – Монгольская, которая открыла четвертый цикл и во многом определила развитие мира аж до 1991 г. до крушения СССР, – как прямо, непосредственно, так и косвенно, опосредованно.

6. Четвертый цикл: взлеты и падения

геоисторических конструкций

Четвертый евразийский цикл (XII–XX) – крайне важен и драматичен по своему содержанию. По сути он начался триумфом ЦЕМВ в форме Великой Монгольской империи, само существование которой изменило судьбы Евразии, включая ее западную часть. Конец цикла – распад СССР (второй евразийской «империи») и крушение советского коммунизма, «внучатой», антикапиталистической модификации ЦЕМВ.

Я не утверждаю, что мир четвертого цикла – это мир, который создали монголы, это было бы слишком сильно. Однако, используя броделевскую метафору, я говорю: во-первых, монголы раздали и ухватили наиболее важные козыри при той пересдаче Карт Истории, которая имела место в XIII в., воистину монгольском веке истории Старого Света. Во-вторых, монголы непосредственно определили многие важные траектории развития Евразии, которые вывели ее к «длинному XVI в.», а опосредованно и то, что за этим веком последовало – в «короткие» XVII (1648–1713), XVIII (1714–1789) и ХХ (1914/17–1991) и «длинный» XIX (1789–1914) века.

В связи с этим, на мой взгляд, вполне резонно утверждать: фундамент четвертого евразийского цикла спланировали и заложили монгольские геоисторические конструкторы и инженеры. Косвенным, побочным и незапланированным результатом их деятельности, представляющей собой сложное переплетение причинно-следственных рядов, стало и то, что четвертый евразийский цикл на самой своей середине начал трансформироваться в мировой, его пик стал началом мирового этапа (или цикла?) исторического развития. Точнее, часть Евразии, ее Дальний Запад, физически оставаясь евразийской, начала свое особое, внеевразийское, внеконтинентальное развитие. С превращением Дальнего Запада Евразии в Североатлантический регион и превращением его в ядро, в центр (принципиально новый тип ядра и центра, воплотивший одновременно экономическое и военно-политическое превосходство над миром) на историческую сцену впервые вышел новый тип геоисторических инженеров – оксиденталы, или западоиды (westerners), новый агент истории – Homo Occidentalis он же Homo оeconomicus.

Этот «геоисторический вид» действительно был побочным результатом возникновения Paх Mongolica. В течение нескольких десятилетий XIII в. Чингис-хан и его преемники (Угэдэй, Гуюк, Монгкэ, Хубилай) объединили огромную часть Евразии, почти весь Хартленд, впервые в истории связав его в единое целое в политическом, торгово-экономическом и культурном отношениях. И даже после распада Великой монгольской империи на четыре державы (юаньский Китай, улус Чагатая, Иран иль-ханов и Золотую Орду) по всей Евразии контакты самого разного рода были облегчены и ускорены. Речь идет о свободной циркуляции товаров, идей, вообще информации. В Великой Монгольской державе благодаря четко организованной почтовой – ямской – службе, гонцы, меняя на станциях скакунов, делали 335 км в день (хотя и это не рекорд – 380 км в сутки делали гонцы в персидской державе Дария в V в. до н.э.). Таким образом, 4500 км, разделявшие Дальний Восток Их Монгол Улус – столицу Каракорум и Дальний Запад – Сарай (Бату, а позднее Бэркэ), столицу улуса Джучи (позднее – Золотой Орды) весть пролетала примерно за две недели. Не телеграф, конечно, но сильно. Однако с носителями товаров и информации приходили микробы – возбудители страшных болезней – every acquisition is a loss.

Одним из результатов евразийского объединения стала панъевразийская эпидемия чумы – «черная смерть». Она унесла 20 млн. жизней – треть тогдашнего европейского населения и, совпав с началом упадка феодализма, открыла эпоху (середина XIV – середина XVII вв.), которую, несмотря на Ренессанс и многие другие блестящие вещи можно считать, по крайней мере, под определенным углом зрения, очередными «темными вехами», столь контрастирующими с блестящим, светлым периодом XI–XIII вв.

«Черная смерть» изменила сделочную экономическую и социальную позицию крестьян по отношению к сеньорам. Взрыв «народных революций» (М.Молла, Ф.Вольф) конца XIV в. (восстание Уота Тайлера, «белых колпаков» во Франции и чомпи во Флоренции) не только надломил хребет феодализму и весьма напугал сеньоров, заставив их искать средства против эволюции аграрной Европы в сторону крестьянско-кулацкого рая.

Социальная инженерия («новые монархии» середины XV в.) вкупе с открытием Америки, притоком американского серебра, формированием нового международного разделения труда и военной революцией XVI–XVII вв. господствующих групп изменила ситуацию в их пользу. Одним из результирующих побочных следствий названных выше процессов, старт которым дали поиски сохранения социальных («классовых») позиций и привилегий господствующих групп позднефеодального общества, стали возникновение мирового рынка и генезис капитализма.

Возникновение капитализма и приход оксиденталов (западноевропейцев) как нового типа геоисторических инженеров был косвенным, но логически обусловленным (закономерным, хотя и не необходимым) результатом монгольского объединения Евразии, точнее, реакции господствующих групп позднефеодального «франкского» Запада на угрозу утраты своих социальных позиций из-за «черной смерти» – монгольского «привета» Европе, своеобразного «чингисхановского обмена» (по аналогии с «колумбовым обменом», выкосившим в XVI–XVII вв. значительную часть Центральной и Южной Америки и Океании). Генезис капитализма стал одним из возможных следствий сложного каскадного события, чем-то вроде социальной рецессивной мутации, сначала вытесненной на периферию, а затем подчинившей почти весь мир, но иным, более эффективным образом, чем это пытались делать монголы.

К этому времени не только великие имперские монголы, но и их прямые наследники уже давно сошли со сцены, а ЦЕ стала кладбищем кочевой державности, царством мертвой славы. Нельзя, однако, сказать, что монголы сошли со сцены, не оставив евразийского наследия и евразийских наследников. Наследием был особый тип власти, способный к модификации и саморазвитию в новых условиях, эдакий вирус, ядро без клетки, которое либо проникало в чужую клетку либо наращивало ее вокруг себя.

Одновременно с началом капиталистической мутации Западной Европы в Запад, а европейцев – в оксиденталов, западоидов, в руках которых оказалось столь мощное социальное оружие, как капитал и «монархическое» («барочное») государство (часто его неточно именуют «абсолютистским» – этот термин, как показал Н.Хеншел, на самом деле не имеет адекватной ему реальности, так как во многом является мифом историков XIX в.), параллельная мутация происходила в Восточной, Русской Европе.

Здесь тоже появились новый исторический субъект, новое социальное оружие – русская власть, самодержавие. Они были такой же новацией по отношению и к удельной (княжеско-боярской) Руси и к Золотой Орде, как «монархическое государство» и капитал – по отношению к «новым монархиям» второй половины XV в. и, тем более, к феодализму.

Сначала русское самодержавие устранило других наследников Золотой Орды (Казань, Астрахань, позднее Крым), затем – конкурентов в Северной Европе (Польша, Швеция). В войнах XVIII в. Россия взяла верх над Османской империей. Что не менее важно, с момента своего возникновения, русская власть, империя Ивана Грозного, русские начали мощную экспансию на восток – в Сибирь и Приморье. Уже в XVII в. они вышли на восточное побережье Тихого Океана. В это же время англосаксы, начавшие мощную экспансию на запад, оказались на восточном побережье Атлантического океана. Прошло еще немного времени, и два новых «вида» геоисторических инженеров – оксиденталы и имперские русские, западная и восточная волны их экспансий встретились на северо-восточной оконечности Северной Америки, на Аляске – русской Аляске. И эта встреча была не менее символичной, чем встреча на Эльбе в 1945 г., своеобразной репетицией, «воспоминанием о будущем».

Уже в начале XVIII в. наметилось будущее соперничество между русскими и англосаксами (Великобританией) в Европе, однако, «вторая Столетняя война» (Дж.Сили) между Англией и Францией (1689–1815) отодвинула его на добрую сотню лет. После наполеоновских войн ключевой чертой, осью евразийского и мирового развития становится борьба между двумя типами и логиками геоисторического развития, воплощаемыми североатлантическим, англосаксонским (англо-американским) миром, капитализмом, с одной стороны, и евразийским, русским (русско-советским) миром, представленным самодержавием, а затем коммунизмом – с другой. Дальновидные люди (Гиббон, Токвиль, Наполеон и др.) предвидели этот конфликт уже в конце XVIII – начале XIX вв.

Весьма символично, что прологом к началу эпохи революций в Европе, стартовавшей в 1789 г. во Франции и совпавшей с началом экономического роста современного типа и первого кондратьевского цикла, стали социальные потрясения именно в России и Америке. Они произошли синхронно, в один и тот же год – 1773 – в своих странах и в то же время были связаны, хотя и по-разному, с логикой развития мирового рынка, т.е. имели не только местные корни.

В России включение в мировой рынок привело к расширению крепостничества и ужесточению эксплуатации крепостных в третьей четверти XVIIIв. и как следствие к казацко-крестьянской войне под руководством Пугачёва (первый манифест и начало движения к Яицкому городку – в сентябре 1773 г.).

В Америке в Бостоне в декабре 1773 г. (т.е. когда Пугачёв застрял под Оренбургом) колонисты проникли на английские корабли и сбросили в море привезенный на них чай. Причина проста: в 1773 г. английский парламент принял TeaAct(Акт о чае), согласно которому Ост-Индская компания получила право ввозить чай в северо-американские колонии, что очень не понравилось местным купцам, ввозившим чай контрабандой. Этот параллелизм – не единственный в истории России/СССР/РФ и США – за последние 200–250 лет, есть и другие «эквиваленты», например, «правая» (неолиберальная) революция 1990-х, но это тема отдельного разговора.

В качестве второй евразийской империи (как в ее чисто евразийском, так и в евразийско-мировом вариантах) Россия/СССР стала камнем преткновения для экспансии капсистемы и двух ее англосаксонских гегемонов. Вызов, который бросил антикапиталистический СССР североатлантическому миру и прежде всего США после 1945 г. в рамках и посредством ялтинского мироустройства, был самым серьезным за всю его историю. Упадок и крушение СССР в 1991 г. завершило Большой евразийский цикл, стартовавший в 1211 г. походом Чингис-хана на Северный Китай.

7. Центральная Азия между падениями

«второго» и «третьего» Рима

В период между началом «длинного XVI в.» (1453) и концом «короткого ХХ в.» (1991), между физическим падением Константинополя («Второго Рима») и метафизическим Москвы («Третьего Рима»), геоисторические роль и значение ЦЕ постоянно уменьшались. Три главных изменения совершенно очевидны в истории евразийской сердцевины в XVI–XX вв.

Первое: не определяя более судьбы евразийского хинтерланда, ЦЕ в своем развитии все более подчинялась импульсами и движениями, исходящими из окружающего ее мира. Второе: культурно-историческое пространство, Lebensraum Центральной Евразии стало сжиматься, скукоживаться: сначала до Центральной Азии, затем – до Средней (среднеазиатские республики СССР) или вовсе автономных районов (КНР). Третье: более мощные и находящиеся в состоянии экспансии соседи – самодержавная Россия и Цинский (маньчжурский) Китай – не только сдавили ЦЕ в исторических клещах но и начали постепенно включать ее части в свои «политико-административные рамки», т.е. подвели геополитическую черту под историей старой ЦЕ.

Сначала Иван IV в середине XVI в. в двух скоротечных, почти блицкрижных войнах за золотоордынское наследство (с Казанью и Астраханью) присоединил значительный кусман ЦЕ к России, превратив последнюю по формальным характеристикам в империю. Затем Цины в XVII в. включили западную часть Монголии в состав Китая, а центральную – Халху – поставили под полный контроль; в XVIII в. цинский каток прокатился по западно-монгольскому Джунгарскому ханству (1758). Еще до этого, спасаясь от джунгарской угрозы, в российское подданство в 1726 г. запросилась и в 1731 г. была принята большая часть Малого жуза (Западный Казахстан), а в 1740 г. – Средний Жуз (Центральный Казахстан). В 1760-е годы, оказавшись под угрозой поглощения Цинским Китаем, уже проглотившим Джунгарское ханство, в состав России запросился и был принят Старший жуз (Восточный Казахстан).

Во второй половине XIX в. азиатская часть Центральной Евразии стала ареной русско-британской борьбы, известной под названием «Большая Игра» (термин ввел еще в конце 1830-х годов английский военный разведчик капитан Артур Конолли, нашедший свою смерть в Бухаре, а обессмертил Киплинг, в том числе и романом «Ким»). К середине 1880-х годов две империи оказались на волосок от войны, которой, однако, удалось избежать – договорились. В 1907 г., после того как Россия и Великобритания стали союзниками, Большая Игра закончилась, но уже через 11 лет возобновилась в Закавказье и Центральной Азии как советско-британская. К концу 1920-х годов СССР нанес поражение Англии и в Закавказье, и в Центральной Азии, активно поддержал Иран и особенно Афганистан. В течение почти семидесяти лет СССР неплохо, хотя нередко и поверхностно контролировал Среднюю Азию. Если добавить к этому 150–200 лет истории самодержавной России, то мы получаем абсолютный рекорд столь длительного контроля над чрезвычайно турбулентным регионом Евразии.

По иронии истории, хронологически (а отчасти и не только хронологически) прологом к крушению соцлагеря и распаду СССР стало его поражение в войне в «сердце Азии» – в Афганистане. Вывод советских войск из Афганистана произошел в этот же год, что и восточноевропейские «антикоммунистические революции», а еще через два года не стало СССР, и русско-советская страница в истории Центральной Азии была закрыта. На месте СССР возникли 15 государств, 5 из которых были центрально-азиатскими странами.

8. Глобализация, или

пришествие геоисторического терминатора

Помня о том, что с историческими аналогиями следует быть осторожным – как предупреждал еще Гегель, бóльшая часть аналогий носит поверхностный характер, – рискну сравнить нынешнюю ситуацию азиатской части ЦЕ под определенным углом зрения с ситуацией после крушения Великих империй – Монгольской и особенно Тамерлана, с ситуацией XV–XVIII вв. Правда, теперь, вместо султанатов, ханств и эмиратов, раздираемых меж- и внутриплеменной и клановой борьбой, перед нами – суверенные государства с современным республиканско-демократическим фасадом. Однако как отмечают многие исследователи и журналисты, этот фасад скрывает реальность клановой и этноплеменной организации власти, которую новым западным «друзьям» центрально-азиатских государств не удастся преодолеть, как когда-то это не удалось КПСС.

Постсоветские государства Центральной Азии сталкиваются с намного более серьезными, опасными или даже зловещими проблемами, чем те, с которыми сталкивались азиатские и африканские государства, возникшие в результате распада колониальной системы в 1950–1960-е годы. В отличие от периода 1945–1975 гг., который совпал с повышательной волной кондратьевского цикла, с послевоенным подъемом мировой экономики (французы не случайно называют это тридцатилетие «славным» – «lestrentesglorieuses»), сегодня мы живем в эпоху глобализации по-американски – внешне прекрасной и многообещающей, но жестокой по сути, по крайней мере для 80% мирового населения. Будучи побочным и непредвиденным продуктом глобальной «холодной войны», глобализация одним из первых похоронила одного из двух своих родителей-участников этой войны – СССР. В результате впервые пространство евразийского хинтерланда (за относительным исключением Китая) оказалось уязвимым со стороны и зависимым от глобального мира, в котором доминируют англосаксы.

Глобализация вообще изменила все, а многое просто прикончила, выступив геоисторическим терминатором. Если в конкретной социальной истории сначала жертвами глобализации стали средние классы в огромной части «третьего мира» – в Латинской Америке и Африке (почти уничтожены посредством реализации экономических «Программ структурной стабилизации» – «Structuraladjustmentprogrammes» – МВФ в 1980-е годы), а затем «коллективный» средний класс мировой системы – социалистический лагерь и прежде всего СССР, т.е. «второй мир» (в первой половине 1990-х годов количество людей живущих за чертой бедности в Восточной Европе увеличилось с 14 млн. в 1989 г. до 168 млн. в 1995 г.) и, наконец, «welfare state» в «первом мире», то с институциональной точки зрения первой и главной жертвой глобализации стало национальное государство (nation-state).

Национальное государство оказалось под давлением как «сверху» – глобальный финансовый рынок, наднациональные структуры типа Евросоюза, неправительственные организации, транснациональные корпорации, так и «снизу» – более динамичные регионы внутри отдельных государств (например, Силиконовая долина в США, Ломбардия в Италии, Сан-Паулу в Бразилии и т.д.) и пересекающие их границы и формирующие то, что К.Омаэ назвал «регион-экономиками» (region-economies) (Лангедок – Русийон – Каталония, Пенаг – Медан – Пхукет и т.д.). Кроме того, государство испытывает давление со стороны мегасити (города с населением более 8 млн. человек) и международных криминальных структур. О могуществе глобальных финансовых рынков я уже не говорю: объем чисто спекулятивных межвалютных финансовых трансакций в 1990-е годы в среднем достигал 1 трлн. 300 млрд. долл. в день, т.е. в 5 раз больше, чем объем мировых торговых обменов и почти столько же, сколько составляли в то время резервы всех национальных банков мира (1 трлн. 500 млрд. долл.). Ни одно национальное государство (за исключением США, и то, за счет политических мускулов) не продержится и нескольких дней против глобального спекулятивного давления, достаточно вспомнить, как в начале 1990-х годов Сорос и К^ообвалили английский фунт. Разумеется, государство ядра капсистемы остается достаточно сильным, чтобы сопротивляться негативным последствиям глобализации. Совершенно иначе обстоит дело с полутора сотней государств мировой периферии и полупериферии, особенно недавно возникшими, к которым и относятся 5 центрально-азиатских «станов».

В условиях глобализации национальное государство перестает быть единственным агентом на мировой арене, а международные (интернациональные отношения, т.е. отношения между нациями-государствами) составляют все меньшую часть мировых отношений, а эти последние становятся менее значимыми.

Глобализация ослабляет государство. Если же говорить о совсем молодых государствах, тем более о южных осколках СССР, она (в лице ТНК, западных государств и т.д.) деформирует, а то и просто блокирует процесс их образования, тормозя развитие необходимых для нормального государства функций и структур и стимулируя гипертрофированное, а подчас и уродливое развитие структур и функций, обслуживающих внешние для данного государств интересы. В своих интересах ТНК и государства ядра стремятся редуцировать «национальную», общесоциальную «часть» государственности периферийных государств (и это тем легче, чем в меньшей степени в данном государстве присутствуют нации и гражданское общество, чем сильнее его этнополитические, кланово-племенные характеристики) к функциям, необходимым для обслуживания глобальных интересов. В результате социологи и политологи уже заговорили о «денационализации» государства – и чем дальше от ядра капсистемы, тем в большей степени; разворачивается процесс приватизации государственной власти-насилия (по-разному этот процесс в 1990-е годы шел в столь разных странах как Колумбия, Заир, Россия), и на месте нации-государства (или чаще под его скорлупой) возникают «государства»-функции: «рынок-государство», «полиция-государство», «корпорация-государство», «мафия-государство» или даже «бандит-государство» (именно так назвал государство в Заире 1980-х годов М.Шатцберг в своей книге «The dialectics of oppression in Zaire», 1988).

В условиях глобализации, заметил З.Бауман, многие государства вообще не могут выполнять те функции, которые всегда считались raison d’être cамого существования государства (определение долгосрочного развития, поддержание равновесия между производством и предложением, обеспечение cоциальных гарантий хотя бы нижней половине населения страны). Один из лидеров восставших в Чьяпасе (Мексика) крестьян заметил (его фразу приводит все тот же Бауман в своей книге «Globalization», 1998): «В “кабаре глобализации” государство начинает заниматься стриптизом и в конце представления на нем остается только то, что является крайней необходимостью – репрессивная мощь… У новых хозяев мира нет потребности непосредственно править миром. От их имени административная задача возложена теперь на плечи национальных правительств», которые служат уже не столько своему населению (напротив, от этой службы в виде обеспечения социальных гарантий они отказываются), а новой – глобальной – “железной пяте”».

По сути во многих частях «третьего» и бывшего «второго» миров государство постепенно «ржавеет» (Г.Х. фон Райт) или тает – даже термин появился: fading away of the state, оставаясь лишь картографической реальностью. Такое функциональное (одномерное) государство становится лишь одной из сил, действующих в рамках «политических границ», которые приобретают иллюзорный характер.

Ясно, что глобализация усиливает экономическую и социальную поляризацию (ее правильно называют «свободой без равенства), усиливая социально сильных и обогащая богатых. Результат – социальные волнения, конфликты, которые еще более ослабляют государство, а тот факт, что оно не может с ними справиться, еще более подрывает его легитимность, как следствие на первый план, пробиваясь сквозь и так довольно тонкую пленку современного государства периферии в качестве формы организации и фокуса идентичности выходят досовременные (premodern) социальные и религиозные формы организации и верования. Это – своеобразный периферийный политэкономический постмодернизм. Парадоксальным образом кланы, племена, религиозные общины и секты, их борьба и сотрудничество в постсовременном (postmodern) мире обретают (позитивно или негативно) адекватную им базу в виде глобальных финансовых рынков, глобальной экономики в единстве ее легальной и особенно внелегальной составляющих. Именно это в значительной степени происходит в Центральной Азии, хотя и по-разному в каждом из отдельно взятых «станов». Наиболее рельефно это проявляется в отличиях новой Большой Игры (Большой Игры–2), разворачивающейся в Центральной Азии и Закавказье, от Большой Игры-1 (вторая половина XIX в.).

9. Большие Игры больших империй

на больших пространствах

Во-первых, в XIX в. было только два участника – оба легальные, оба – государства, оба – империи. В Большой Игре–2 участников намного больше, не все они – государства (есть и ТНК) и не все они легальные (есть и криминальные сообщества).

Если говорить о государствах, то теперь (не говоря уже о государствах – местных наследниках СССР) это Россия, США, Турция, Иран, Пакистан, Китай, отчасти Индия; Великобритания на этот раз представлена главным образом спецслужбами (неясно, в какой степени они выступают в качестве самостоятельного агента), пытающимися контролировать наркотрафик из Афганистана, и ТНК. Разумеется, здесь хватает спецслужб и других стран, а также, естественно, ТНК – хищники и стервятники почуяли добычу.

Во-вторых, Большая Игра–1 была связана практически лишь с евразийской геополитикой. Сегодня, помимо геополитики, а в чем-то возможно и в большей степени, чем она, геоэкономика определяет цели и ход Игры. Нефть, газ, уран, линии коммуникаций, проходящие по Центральной Азии и связывающие евразийское пространство в единое целое – вот факторы, многое определяющие в Большой Игре–2 и резко усиливающие геополитическое значение региона. К тому же к легальной экономике мы должны добавить нелегальную – наркотрафик и торговлю оружием. Интенсифицировавшийся наркотрафик становится не менее важным экономическим и политическим нервом региона, чем газ и нефть, чем-то вроде пути, но не Шелкового, а наркотического, наркокоридора из Афганистана в Европу.

В-третьих, впервые в истории Евразии неевразийская держава – США – становится активным и по сути главным участником Большой Игры в Центральной Азии, важным фактором в евразийской (гео)политике. США имеют интересы в регионе и как государство, и как кластер ТНК, и как матрица глобального финансового капитала. Степень вовлеченности США в дела Центральной Азии уже такова, что аналитики говорят о воплощении в жизнь мечты американской геополитики – от теоретиков Мэхэна и Макиндера до геополиттехнолога Бжезинского.

Все они считали: тот, кто контролирует Евразию, ее Хартленд, контролирует мир. А ключ к Хартленду – его центральная часть и особенно Афганистан. Правда, это очень хитрый и опасный «ключ», ведь исторически Афганистан не раз играл роль «кладбища империй» – последние два случая это Великобритания и СССР.

ЦЕ вообще и Центральная Азия в частности занимают уникальное геостратегическое положение. «Отсель» грозить можно крупнейшим евразийским державам и регионам – России, Ближнему Востоку, Ирану, Индии, Китаю; отсюда удобно наблюдать за их наземным и воздушным пространствами, прослушивать. К тому же, Центральная Азия не только соединяет эти части Евразии, но и разделяет их, как – это уже дело техники и технологии (геополитической и геоэкономической).

Необходимо отметить, что с распадом СССР и включением Центральной Азии в глобализацию, центрально-евразийской модели власти брошен вызов на ее территории (то же самое, но, естественно, иначе, происходит в России): теперь здесь тоже каким-то образом, хотя бы внешне, формально должны практиковаться свобода и демократия либерального образца – «права человека», «примат индивида над коллективом», «многопартийность», «свободный рынок» и т.д. Однако история политической модернизации Азии, Африки и Латинской Америки показывает, что, как правило, формальная демократия остается поверхностным явлением, тонким покрывалом и одновременно средством функционирования кланово-племенной организации в различных ее формах. Повторюсь, но либеральную демократию в Центральной Азии скорее всего ждет та же судьба, что советскую и партийную демократию.

Представляется, что в начале ХХ в. и на заре третьего тысячелетия во многих частях мира сквозь контуры сверх- и постсовременного мира проступают черты архаичного, досовременного мира, которые становятся постмодерном Юга. Центральная Азия относится к этим частям. И как в досовременную, «докапиталистическую» эпоху она начинает обретать «центральность» – новую, уже не геоисторическую и не столько геополитическую, сколько геоэкономическую и геостратегическую. Мы не знаем, что это – начало нового евразийского цикла, середина мирового, стартовавшего в XVI–XVII вв., или начало глобальной эпохи со своими собственными циклами, как общими, так и особыми для различных частей мира, включающихся в глобализацию в разном качестве. В любом случае, возвращение «центральности» азиатской части ЦЕ, «центральности» нового, иного чем до XV в., качества и масштаба (теперь как функции глобализации, глобальной, а не чисто евразийской основе) – значительное и знаковое явление и по сути, и по возможным последствиям.

Монгольско-имперская («панмонгольская») центральность Центральной (Евр)Азии («центральность–1») объединила континент, и одним из ее результатов стало распространение эпидемии чумы. Американизированная глобализация объединила мир, открыв небывалые возможности обогащения для 10–20% населения планеты и торжества капитала. Но она же сделала близкими соседями западных миллиардеров, президентов и премьер-министров террористов-исламистов.

Нынешняя «центральность» Центральной Азии («центральность–2») существенно отличается от прежней. Начать с того, что первая носила субъектный, активный характер, тогда как вторая – в большей степени объектный: Центральная Азия, лишенная русско-советского «евразийского щита и меча», оказалась объектом интересов многих конкурирующих структур, которые вовсе не собираются ее развивать, как это делал СССР, а стремятся выкачать из нее максимально возможные прибыли. В первом случае главными были геоистория и геополитика континентального масштаба, во втором – геоэкономика и геостратегия глобального масштаба. Основой прежней центральности были Евразия, ее Хартленд, контроль над сушей, основа второй – глобализация, аэрокосмическое и океаническое пространство, контроль над ними, в рамках которого ЦЕ не захватывает внешний мир, а притягивает его силы к себе. Наконец, «центральность»–2 длится всего лишь 10 лет, тогда как «центральность–1» – почти триста раз по десять лет.

И все же, несмотря на различия и масштаб, две «центральности» (они же – две «турбулентности») отличаются – и в этом их сходство – от периода, который с некоторыми допущениями можно обозначить как «1453–1991», периода, когда ЦЕ перестала оказывать прямое, непосредственное влияние на судьбы континента. А что в это время происходило с влиянием косвенным, опосредованным, сложно-причинным?

У меня нет сомнений, что здесь мы подходим к одной из наиболее интересных и поразительных проблем истории ЦЕ – ее косвенному влиянию на Евразию и мир в целом в то время, когда ее прямое влияние стремилось к нулю. Суть в том, что именно в это время косвенное влияние ЦЕ было огромным, достигло своего максимума. Более того, трудно сказать, какое влияние ЦЕ на Евразию и мир по своим результатам было больше – прямое или косвенное, в виде ЦЕМВ.

На первый взгляд такая постановка вопроса кажется странной, почти невозможной. Тем не менее, я рискну высказать парадоксальную, на первый взгляд, мысль: наибольшим влиянием, оказанным ЦЕ на мир, было косвенное – посредством возникшей в ней и модернизированной для условий Хартленда на экстенсивной аграрной (русское самодержавие) и экстенсивной индустриальной (советский коммунизм) основах форм ЦЕМВ. Повторю: хотя между различными формами ЦЕМВ имеются важные сущностные различия, ядро этих форм оставалось неизменным. Болеетого: la plus ça change la plus ça reste la même chose. Эта неявная, косвенная центральность ЦЕ или, как минимум, ее скрытый шифр заслуживает, на мой взгляд, самого пристального внимания. Чтобы лучше понять и оценить это, нам придется вернуться в прошлое Евразии.

10. ЦЕМВ: mobilisinmobile

Базовые, сущностные черты ЦЕМВ в самом общем виде впервые оформились в державе («степной империи») хунну (конец III – I вв. до н.э.), т.е. одновременно с формированием циньско-ханьских основ китайской системы. После этого в течение почти полутора тысячелетия различные степные державы макрорегиона воспроизводили и в какой-то степени шлифовали исходную модель. Свой завершенный вид она приняла в Великой монгольской империи; именно это обычно имеется в виду под “монгольским наследием”.

Хозяйственной основой исходной, первой формой ЦЕМВ было кочевое скотоводство, которое практиковалось на обширных пространствах и в котором, в отличие от земледелия, земля выступает не в качестве природного орудия труда, поля, а в качестве естественного всеобщего условия этого специфического вида труда, пастбища. Как сказал бы Маркс, в качестве locus stаndiи field of employment. Кочевники легко снимаются с места и уходят от того, кто слишком их прижимает. Все это обусловило тот факт, что, во-первых, контроль над людьми в ЦЕМВ важнее контроля над землей, а, следовательно, во-вторых, власть важнее собственности (племенная собственность растворяется в племенной власти); в-третьих, социальная организация по сути совпадает с военной – социальная единица выступает в качестве производственно-боевого блока.

Монголы создали крупнейшую и последнюю из великих “степных империй”, которая в то же время была первой евроазиатской, а не просто азиатской или центрально-азиатской “степной империей”. Монголы установили контроль над территорией, намного превосходившей (и просуществовавшей миг – несколько лет) империю Александра Македонского, и “средиземноморскую” империю Рима, и афро-азиатский халифат Аббасидов. Такие размеры Могольской империи были вполне закономерны с точки зрения логики развития степных держав. Хунну доходила на западе до озера Байкал. Граница следующей крупной державы, Тюркского каганата, передвинулась западнее – к Каспийскому морю. И, наконец, монголы отодвинули границу степных держав максимально далеко на запад степной, а точнее – равнинной зоны, почти на самый край восточно-европейской (русской) равнины. Несколько спрямляя и огрубляя, можно сказать, что в климатическом плане граница прошла по январской изотерме – 6º, которая в то же время исторически была границей расселения русских. Последний исторический вал “степных имперских” волн, таким образом, накрыл русских и в течение почти 250 лет население русской равнины было зависимой (даннической) частью, улусником сначала Великой Монгольской империи, а затем ее наследника – Золотой Орды.

В Азии монголы поставили под контроль Китай, Центральную Азию и Иран. Завоеванное земледельческое население Евразии стало объектом монгольской власти, ЦЕМВ. Однако стало – в различной степени и по-разному. Это зависело от демографического потенциала, исторической глубины и мощи культурных и властных традиций, наличия или отсутствия опыта централизованной власти, исторического опыта отношений с кочевниками.

К моменту монгольского нашествия Китай и Иран насчитывали соответственно три и два тысячелетия социальной эволюции, в ходе которой были отточены устойчивые модели централизованной власти и высокоразвитой культуры. В течение веков кочевники Центральной Азии заимствовали многие компоненты этих моделей. Кроме того, в течение тысячелетий китайцы и персы выработали довольно эффективный опыт ассимиляции или даже растворения завоевателей-номадов в своей среде – культурно, демографически, политически. В результате в азиатской части континента влияние номадов на социальную и властно-административную ткань завоевываемых обществ не было сильным.

Совершенно иной была ситуация в восточно-европейской части континента, в русских землях. Русские княжества на рубеже XII–XIII вв. были в основе своей поздневарварскими обществами, в которых не только феодализмом не пахло (и это естественно: феодализм – первая, ранняя, аграрная стадия развития западной системы), но и антагонистические отношения «докапиталистического» типа не сформировались окончательно. Разумеется, эти отношения постепенно развивались, однако развитие это тормозилось несколькими факторами.

Во-первых, почти до конца ХI в. торговля, а следовательно, движимое имущество, получаемое в виде дани и грабежа, а не земля и эксплуатируемое живущее на ней население, была доминирующим источником богатства верхушки. Во-вторых, верхушка эта выступала не как феодальная иерархия в Западной Европе, организованная на основе и посредством политико-правового вассалитета, а как патриархальная семья, в которой политический вассалитет не обособился от генеалогического, и где все князья были членами одной фамилии. В-третьих, имелся значительный массив свободных земель, куда можно было бежать не только от степняков, но и от эксплуатации.

В то же время верхушке в условиях обилия земли не надо было отнимать землю и на такой основе строить отношения отчуждения воли и экономического продукта; поэтому, как отмечают исследователи, развитие крупного землевладения на Руси, в отличие от Западной Европы с ее малоземельем, а следовательно, важнейшей ролью земельной собственности, шло не по линии захвата общинных земель, наступления на них, а по линии освоения новых земель, распашки нови, вкладов, пожалований; в любом случае сначала с помощью торговли накапливалось богатство, а затем разворачивалось наступление на общину – медленно, осторожно и не всегда удачно. Потому что, в-четвертых, в домонгольской Руси так и не произошло окончательного разделения труда между мирными и военными функциями. Не случайно герои западноевропейского эпоса – короли и рыцари, а русских былин – богатыри, представители вооруженного народа. Как подчеркивает И.Фроянов, даже в XII в. мы имеем вооруженный народ, который, как известно, плохой объект для эксплуатации.

Наличие вооруженного народа обусловливалось не только вечевыми традициями, присутствовавшими помимо трех северных народоправств во всех русских городах, но и наличием постоянной – от хазар до половцев – степной угрозы, справиться с которой силами одной дружины было практически невозможно, нужно было городское ополчение. В связи с этим в домонгольскую эпоху ни один русский князь не имел массы насилия достаточной для такого уровня контроля над населением и его эксплуатации, который превращает социум в антагонистическую структуру «докапиталистического» типа в ее азиатских (Китай, Индия) античном или западном вариантах.

Домонгольские русские не имели сколько-нибудь развитой традиции централизованной власти: Киевская Русь была «ассоциацией военно-торговых домов» (М.Покровский), а ничего другого не было. Поэтому если монголы многое в формах своей державно-кочевой централизации заимствовали у китайцев и персов, то русские, напротив, сами заимствовали ее у монголов. Золотоордынская система была первым опытом русской централизации. И конечно же, у русских не было исторического опыта взаимодействия с «имперскими номадами». Хазары, печенеги, половцы совершали сезонные набеги, но не превращали русские княжества в постоянный внутренний улусный элемент властной структуры, который они модифицировали в своих интересах и который сам должен был модифицироваться в целях самосохранения. (Это – не говоря о том, что Золотая Орда просуществовала на сто с лишним лет дольше, чем монгольские династии иль-ханов в Иране и Юань в Китае, т.е. и времени для влияния было больше. К тому же Золотая Орда осуществляла дистанционные контроль и эксплуатацию Руси, в результате она могла влиять на Русь, а Русь – практически нет.)

Однако дело не только в модификации русских княжеств и прежде всего – Московского à la Horde в целях самосохранения, хотя и это очень важно. Более существенными представляются те изменения содержательного и системного характера, которые обусловлены целостным долгосрочным воздействием Ордынской системы на ее русский элемент.

11. Золотая Орда и Москва:

метаморфозы и бифуркации

Начать с того, что включение в Ордынскую систему изменило соотношение сил во властном «треугольнике», характерном для домонгольской Руси: «князь – бояре – вече». За исключением трех северных народоправств (Новгород, Псков, Вятка) практически везде в Ордынской Руси доминирующим «углом» стал княжеский. Орда обеспечивала послушным князьям ту массу насилия, которой тем, даже в Северо-восточной Руси, не говоря уже о других русских землях, не доставало для эффективного контроля над населением. Перед лицом «двойной массы» «Орда – князь» даже союз боярства и населения не представлял значительной силы.

Такой союз, однако, не материализовался не только по причине трезвого расчета боярами и населением своих перспектив противостояния князю. Была и другая причина, более веская. В рамках Ордынской системы шла конкуренция княжеств за ярлык, за благосклонность, за место под солнцем. Наилучшие шансы были, естественно, у тех княжеств, в которых, во-первых, князь и боярство не противостояли друг другу, а выступали как единое целое, в идеале – в виде княжеско-боярского комбайна (наиболее в этом преуспела Москва); во-вторых, в которых население поддерживало свои верхи. Таким образом, поскольку положение населения княжества в Ордынской системе зависело не столько от «социальной конкуренции» внутри него, сколько от конкуренции с другими княжествами, вектор общественной борьбы существенно сместился, по сравнению, например, с Западной Европой. Это не значит, что прекратились бунты и столкновения между князем и боярством, отнюдь нет. Однако у них появился внешний (для Ордынской системы в целом он был внутренним) ограничитель и, в известном смысле, регулятор.

В рамках такой регуляции князь, особенно тот, в чьих руках находился ярлык на великое княжение, volens nolens становился, по крайней мере функционально, по поручению «ханом» (квазиханом, миниханом) – как по отношению к боярам (с первой половины XV в. русские бояре, воспроизводя отношение князя к хану, начинают именовать себя холопами великого князя, ситуация невозможная не только в домонгольской Руси, но даже в XIV в.), так и по отношению к населению.

Ордынизация Руси привела к тому, что, во-первых, центральная власть (по ханскому поручению) стала единственно значимой, реальной. Во-вторых, власть, сила, насилие стали главным фактором жизни – не случайно В.О.Ключевский писал об ордынско-удельной эпохе как о времени измельчания общих интересов, падения морали, ориентации только на силу – Орды или ее московского наместника. В-третьих, эта власть оказывалась, по крайней мере по исходному импульсу, по генетической тенденции развития, по воле единственным субъектом, стоявшим в качестве наместнической власти над русской землей так же, как Орда стояла над ней, или стоявшим вместе с Ордой в качестве ее нижнего, улусно-служилого элемента над русским обществом. Так возник – не с необходимостью, но закономерно – мутант и одновременно новая форма ЦЕМВ, ордынско-московская власть.

Эта власть, ордынско-московская (или ордынская власть в «ордынской системе» по отношению к Руси) обрела новые качества, которых исходно не было в ЦЕМВ и которые возникли в процессе и в результате взаимодействия Орды, ханской власти, с одной стороны, и русских порядков, христианского общества, – с другой.

Оказавшись в иных по сравнению с исходными природно-хозяйственных, социально-экономических и исторических условиях, ЦЕМВ модифицировалась применительно к конкретным обстоятельствам, можно даже сказать мутировала; и эта мутация, частная, ad hoc модификация привела к неожиданным общим последствиям евразийского и мирового масштаба, став самой настоящей макросоциальной точкой бифуркации. В то же время и русская княжеско-боярская власть должна была мутировать адекватным образом. Результат, как уже говорилось, – появление своеобразного мутанта, гибрида, во многом – чужого, alien обеим властным формам, а именно ордынско-московской (московско-ордынской власти).

Как уже говорилось выше, внутри ордынской Руси власть московского князя-наместника, опиравшаяся на «двойную массу» насилия, стала главным, единственно значимым властным фактором. Поскольку эта власть существовала в христианском (православном) обществе, в котором субъектность фиксируется вплоть до уровня индивида, власть эта автоматически оказывалась субъектом. И в этом заключалась первая из качественных модификаций.

Монгольские и ордынские ханы, как и любые верховные владыки азиатского типа, не выступал в качестве субъекта. В азиатских обществах субъектность растворена в системности, институциализируется именно системность или, в лучшем случае, «несубъектность» (например, китайский император – Сын Неба) (не случайно, в различных восточных философских системах нет оппозиции субъект – объект, субъект-объектной проблематики). Поэтому русская власть, возникшая как ордынско-московская, ни в коем случае не есть ни простое заимствование, ни просто перенос на русскую почву степного азиатского типа. Она представляет собой субъектизацию несубъектной формы власти, превращение типа в субъект; московско-ордынская власть построена на внутреннем отрицании, снятии системного начала.

В этом коренится одно из ее противоречий, которое, однако, заключается не в том, что внутри этой власти существует скрытый конфликт между системным степным азиатским и субъектным европейским (христианским) началами. Суть в другом – в наличии в ней по сути двух субъектов: один из них существовал исходно, имеет положительный заряд, а второй возник в ходе и в результате отрицания – снятия несубъектной субстанции и обладает отрицательным зарядом. Точнее, конечно же, будет сказать не о бисубъектности русской власти, а о двух аспектах, – положительном и отрицательном – ее автосубъектности, внутреннее противоречие между которыми отчасти компенсирует отсутствие полисубъектных противоречий, характерных для христианского общества. Впрочем, у этого властного раздвоения-расщепления властной шизофрении есть своя цена, и немалая.

Итак, русский персонификатор московско-ордынской власти с необходимостью выступает как субект. Однако поскольку на него проецировалась власть хана, порученцем и ревизором которой он был, то объективно князь оказывался единственным субъектом, так как его власть по сути была единственно значимой. Так единственная по ордынской басурманской логике власть приобретала тенденцию к функционированию в качестве единственного христианского субъекта. Но в христианском обществе это есть нонсенс, поскольку оно является полисубъектным, в нем фиксируется субъектность различных и разноуровневых (индивид, группа, институт) социальных агентов, а сам социальный процесс развивается как положительное (сотрудничество) и отрицательное (борьба) взаимодействие субъектов. Именно межсубъектное взаимодействие делает социальных агентов субъектами. Но так – в христианском социуме. В симбиотическом, двусоставном ордынско-христианском – иначе. В нем получался еще один парадокс, что власть-субъект существует как таковая, т.е. как власть, а следовательно, и как субъект по поизволению-поручению высшей, вынесенной куда-то далеко вверх, к Их Тэнгри (Великому Небу), за рамки русского социума несубъектной ханско-царской властью.

Как известно, христианин выступал (индивидуальным) субъектом, поскольку вступал в индивидуальные отношения с Богом, Абсолютом. Именно последний посредством этих отношений наделял субъектностью социальных агентов христианского мира.

Субъект ордынской власти по поручению наделялся субъектностью не Абсолютом, а вполне земной, хотя далекой и внушающей страх и ужас властью ордынского царя-чингисида.

Последнее очень важно: Дмитрий Донской вышел против Мамая прежде всего потому, что будучи узурпатором, тот не принадлежал к «цаган ясун», т.е. к «белой кости» – роду Чингисову; от Чингисида Тохтамыша Дмитрий бежал, и летопись точно зафиксировала причину: «То слышав, что сам царь идет на него со всей силой соею, не ста на бои противу него, ни подня руку противу царя, но поеха в свои град Кострому». То есть убоялся законного государя. И тем не менее: земная власть Орды оказалась чем-то сравнимым эквивалентно-нишевым, по крайней мере функционально и во властной сфере, с властью Абсолюта. На Руси по сути не Пётр I вывел службу государеву из разряда Божьего дела, а Орда. По крайней мере, она сделала чертежи, Москва скопировала, а Петр лишь реализовал с европейским размахом. Творцом власти-субъекта на Руси был не Бог, а ордынский хан-царь. Позднее ордынская квазиэквивалентность Богу перейдет на самодержавную власть (ср. русскую поговорку, сводящую вместе – в равноудаленности – Бога и царя: «До Бога высоко, до царя далеко»).

Поскольку московско-ордынская (будущая русская) власть оказывалась субъектом не в результате взаимодействия с другими субъектами, а по воле верховной власти, которая сама субъектом не являлась, а выступала в виде некой почти безличной силы, то реализовать свою субъектность русская власть могла лишь по отношению к самой себе – она, эта власть – субъект-чужой орган, была исходно сконструирована как автосубъект, т.е. субъект-сам-для-себя, субъект, реализующий свою субъектность в отношении к самому себе. Такой субъект не только не нуждается в другом субъекте, но и стремится не допустить его появления/существования, это субъект – терминатор субъектов, негативный субъект, стремящийся к единственности, к моносубъектности.

Русская власть – это не моносубъект, как кажется на первый взгляд и как я склонен был считать шесть лет назад (что и нашло отражение в «Русской системе» и было повторено три года назад на страницах «Русского исторического журнала» (М., 1999. – т.I, № 3. – С.13-95) в статье «Русская система: генезис, структура, функционирование (тезисы и рабочие гипотезы). Это прежде всего автосубъект, который по своей сам-по-себе субъектности должен стремиться и стремится к моносубъектности, но по сути, за исключением нескольких исторических мгновений, связанных с демонархиями трех апостолов русской власти – Ивана, Петра и Иосифа, в которых персонификатором моносубъектности становится человекомасса с ее энергией (и эта масса нарастает от Ивана к Иосифу), ее не достигающий (асимптота, только асимптота, нередко удаляющаяся от цели) и в результате превращающийся в гиперсубъектность. Гиперсубъектность, которой оборачивается тенденция к множественности персонификаторов моносубъектности («полимоносубъектность»? – «хлопок одной ладонью») – все это реакция христианского, множественно-субъектного по социогенотипу общества на собственную же форму, возникшей из взаимодействия с не (и вне) субъектным ордынским началом, «ответ Бога отца, сына и святого духа» ордынскому хану, «цару Калину». И этот ответ обрекает автосубъекта русской власти на вечное внутреннее борение, превращает его самого в поле (само)разрушительной борьбы, которая и есть его развитие. Но это тема отдельной работы по философии истории – не России, автосубъекта русской власти.

Если автосубъектность – это субстанция, то моносубъектность есть ее атрибут. Это тенденция, которую стремится реализовать автосубъект. Моносубъект в полисубъектном обществе? Аномалия.

В дальнейшем развитии такого аномального сочетания теоретически либо автосубъектность с ее тенденцией к моносубъектности должна была исчезнуть, либо общество должно было перестать быть полисубъектным. В реальности ни то, ни другое не получило своего полного логического завершения. Однако первая тенденция победила со значительным перевесом и окрасила в свои тона проявление субъектности в русской истории и жизни, деформировав полисубъектность.

Полный и всеохватывающий триумф моносубъектности в христианском обществе невозможен. Точнее: возможен на краткий миг, в редкие и исключительные моменты, как правило, в период генезиса новых структур власти, на основе террора-насилия. Так, моносубъектность «побеждала нокаутом» при Иване Грозном, Петре I, Сталине, (когда возникали структуры, которые я именую «демонархиями» – демократическая монархия, демоническая власть, якобы монархия, поскольку строй этот по содержанию много сложнее и «плотнее» монархии). Моносубъектность всегда может (по сути – должна) быть оспорена в христианском по социокультурному генотипу обществе. И как показывает русская история XVI–XX вв., постоянно оспаривалась; полисубъектность все равно пробивала себе путь в виде превращенной, порой негативной или даже уродливой форме борьбы за моносубъектность, за лишение других субъектов субъектности или за предотвращение приобретения теми или иными социальными единицами субъектных качеств.

Повторю: князь (или даже «княжебоярский комбайн») является субъектом, поскольку он – социальный агент христианского общества, «существующего по воле Абсолюта», субъектного Бога. Однако властью-автосубъектом он является по воле вне(над)субъектной земной силы – Орды и этим своим качеством обязан ей и только ей: автосубъектность оказывается важнее субъектности.

Поскольку полностью реализовать моносубъектность, существующую как тенденция (атрибут, акциденция), и полностью устранить полисубъектность власть-автосубъект-субстанция не может, результаты ее усилий носят в основном асимптотический характер, особая – и вообще, и по отношению к обществу – природа этой власти реализуется и посредством иной, чем моносубъектность тенденции-стратегии. Речь идет о гиперсубъектности, сверхсубъектности: власть стремится быть одновременно и единственным субъектом, и субъектом высшего, недостижимого для других качества, субъектом-гулливером среди субъектов-лиллипутов. Это со всей очевидностью проявляется в периоды, когда власть допускает субъектность тех или иных социальных агентов во второстепенных и третьестепенных для функционирования общества сферах и комплексах отношений (подр. см. ниже). Гиперсубъектность – это компромисс власти-автосубъекта с христианским обществом, пряник, а мсоносубъектность – кнут.

Таким образом, русская власть как автосубъектная субстанция выступает в (три)единстве (и противоречии) со своими атрибутами (функциями) – моносубъектностью и гиперсубъектностью. Последние могут воплощаться в реальности: первая – крайне редко и на крайне короткие отрезки времени, вторая – значительно чаще. Моносубъектность – это вообще максимально редкое и краткое состояние автосубъектности; пользуясь физическими аналогиями, её можно считать корпускулой, тогда как гиперсубъектность – волной, состоянием значительно более частым и длительным.

Реализация как моносубъектности, так и гиперсубъектности в христианском обществе – явлений поразительных, экстраординарных и аномальных – требовала адекватных качеств и характеристик власти не менее экстраординарных и аномальных. И они тоже возникли в ордынско-московской власти, а затем укрепились в русской власти. Речь идет о таком качестве, о такой характеристике как надзаконный, экстралегальный характер власти, который и позволил ей реализовать себя как субстанцию с обеими акциденциями – моно- и гиперсубъектностью. Суть в следующем.

Власть в Золотой Орде, как и в великих «степных империях», как в Китае, Индии и других странах регулировалась и ограничивалась определенными, уходящими в далекое прошлое, правилами, обычаями и законами, ритуалом и т.п., т.е. носила легальный характер. В симбиотической структуре «Золотая Орда cum Русь» власть ордынского хана по отношению к русским княжествам носила по сути надзаконный характер; хан, его воля, милость и т.п. сам был законом для русских князей, его власть была внеположена Руси. Русь не имела ни возможностей, ни средств регулировать эту власть (взятки и бунты в счет не идут, это из другой области).

Ни в юаньском Китае, ни в Иране иль-ханов власть монгольских династий не была надзаконной, экстралегальной. Она встраивалась в существующие системы – конфуцианскую и мусульманскую и регулировалась ими в большей или меньшей степени. Так же была законной и власть русских князей по отношению к своему населению. А вот власть ордынских ханов по отношению к русскому населению была надзаконной, экстралегальной, в этом ее уникальный исторический характер, обусловленный уникальными системно-историческими обстоятельствами – не завоевание и растворение в завоеванном населении, а дистанционный контроль в течение почти двух с половиной столетий; другой симбиотической структуры типа «Орда – Русь» история не знает.

Таким образом, в ходе 250-летнего взаимодействия Орды и Руси был выкован принципиально новый тип власти, которого до этого не существовало ни в «степных империях», ни на Руси, ни на Востоке, ни на Западе. Эта власть представляла собой мутацию-модификацию ЦЕМВ в новых – не кочевых, а земледельческих хозяйственных условиях. Но дело не только в специфически восточноевропейской хозяйственной базе, хотя и она очень важна – без нее не было бы дистанционного симбиоза. Важно и то, что одним из элементов симбиоза было христианское общество, т.е. общество, в котором социально фиксируется субъектность и которое признает субъектом индивида. В нехристианской зоне, например на Востоке, экстралегальная власть не имела никаких шансов укрепиться, здесь она была бы поставлена под контроль системной социальности, системного порядка, подавлена ими. На христианском Западе против попытки ее самоосуществления тут же восстали бы другие субъекты. Экстралегальная власть теоретически имела возможность стать на ноги и укрепиться только там, где было христианство и где она могла (или имела тенденцию и волю, пусть сначала слабые) стать замкнутым на себя субъектом (автосубъектом), стремящимся к единственности (моносубъектности), там где власть сильнее общества. Это и была русская периферия Орды. Она же периферия Византии, сущностные роль и значение наследия которой в русской истории постоянно и неправомерно преувеличиваются. Говорить можно лишь о форме. Византийские формы власти и церковности в России, помимо прочего, были необходимы для того, чтобы придать христианскую форму странной для христианства власти – недо- и сверххристианской одновременно. Сверхакцент русской власти на ее священный характер – вплоть до монополизации священства и превращения церкви в одно из «ведомств» отражает одновременно как специфически христианский, так и отчасти нехристианский/сверххристианский характер русской власти. При этом теоретическое наличие возможности вовсе не гарантировало автоматически ее реализацию; последняя была весьма вероятной, однако самоосуществиться она могла лишь в ходе и посредством жестокой социальной борьбы. В то же время без ордынского влияния и вне ордынско-русского асимметричного и неравного взаимодействия такая власть никогда не появилась бы вообще.

Наконец, есть еще один момент, связанный с надзаконным характером русской власти. Будучи унаследован от ордынско-московской мутации ЦЕМВ, он оказался весьма адекватен социуму с небогатой сельскохозяйственной, а затем и индустриально-аграрной базой. Юридическое оформление этого типа централизованной власти ограничивало его и давало населению определенные свободы. Однако в то же время юридизация русской власти в социальной реальности освобождала из-под ее контроля чиновников среднего уровня, на местах, что немедленно оборачивалось их произволом, как властным, так и экономическим, по отношению к населению, сводившему на нет обретенные свободы, и тотальным расхищением всего, что можно расхитить, не опасаясь кнута, выдранья ноздрей, ссылки в Сибирь, лагеря или, на худой конец, конфискации имущества.

Парадоксальным образом либерализация и юридизация власти в России оборачиваются произволом, ужесточением эксплуатации населения, расхищением ресурсов. Надзаконный характер власти был единственным средством держать в узде особенно низшие и средние, а также во многом и высшие ее сегменты в условиях «скудного экстенсива» – огромных пространств с незначительной хозяйственной продуктивностью, с производственными комплексами, не создающими значительного прибавочного продукта, что заставляет многие сегменты власти зариться на продукт необходимый. По закону в русских условиях контролировать это было невозможно, со всеми вытекающими положительными и отрицательными последствиями. Отсюда – блюстительная (так назвал ее П.Пестель) функция русской власти как главная, «контроль и учет» (Ленин). Но мы забежали вперед. А сейчас хочу повторить: только на просторах восточноевропейской равнины, объединенных в единое целое Ордой, могла возникнуть русская власть.

12. О пользе сомнений

И здесь возникают важные и очень интересные вопросы и сомнения: так что же, если бы не Орда, то феномен русской власти (в форме самодержавия) никогда не возник бы? Значит, это не закономерное, а случайное явление, плод игры, случая? Значит, решающую роль сыграл внешний фактор? Нет, не значит.

Зададимся вопросом: случайностью ли были появление в XVI в. испанцев в Центральной и Южной Америке, разрушение отрядами Кортеса и Писарро держав и цивилизаций астеков и инков? Для астеков и инков – случайностью. Для испанцев – конечно, нет. С точки зрения возникающего с конца XV в. нового международного разделения труда в Европе, возникновения мирового рынка или, как сказал бы И.Валлерстайн, “европейской мир-экономики”, т.е. с точки зрения более крупного целого, элементом которого становились прибрежные регионы Центральной и Южной Америки, появление испанцев там было закономерным. То, что является случайным на одном уровне, в рамках ограниченного пространства, оказывается закономерным или даже необходимым явлением на другом уровне, в рамках более широкого геополитического пространства, в другом масштабе.

С точки зрения русских княжеств, относительно ограниченного пространства киевской и посткиевской истории, монгольское нашествие (хотя из 90–120 тыс. войска, пришедшие в 1237 г. с Бату и Субудаем, только четверть были собственно монголами; остальные – “интербригады” хартленда, главным образом тюрки, хотя, конечно, не только они) было случайностью. С точки зрения евразийской истории, в которую монголы включили Русь, это нашествие было закономерным явлением, подчинявшимся логике вековых (7–8-вековых) евразийских циклов и трендов количественного (территориального) роста “степных империй”: рано или поздно степная евразийская держава по логике экспансии должна была “зацепить” русскую равнину. Другое дело – конкретные исторические последствия и их формы, это зависит от исторических обстоятельств, условий взаимодействия и характера эпохи. Таким образом, именно с евразийской, а не “киевско-русской” точки зрения возникновение феномена русской власти в форме самодержавия и превращение Москвы во Второй Сарай, Второй Каракорум, Второй Константинополь и Третий Рим было закономерным явлением.

Теперь о роли внешнего фактора. Привыкнув за последние полтора столетия мыслить категориями “национального государства” (nation-state), мы переносим, проецируем его «реалии и универсалии» на прошлое – то прошлое, когда nation-stateне существовало и когда “внутреннее” и “внешнее” определялось не политико-административными границами, а иными. Доордынская Русь была интегральным элементом более широкой экономической целостности, макрорегиональной системы производства и обмена, осью которого исходно был путь “из варяг в греки”. Орда расширила эту систему, политически оформив экономическую включенность в нее русских земель. Эта система охватывала значительную часть евразийского Хартленда. Таким образом и здесь мы имеем общеевразийскую логику развития, противопоставлять которой и обособлять от которой домонгольско-русское развитие было бы ошибкой, перенесением на XIII в. реалий XIX–XX вв.

В середине XV в. полукочевая Золотая Орда стала анахронизмом для предсовременной Европы, историческое время работало против нее. В 1480 г., выстояв на Угре, Русь освободилась от распадающегося Ордынского ханства, чтобы тут же оказаться под властью своего, «православного ханства» – Москвы. Впрочем, несмотря на освобождение, генетическая память и генетический страх перед Ордой были живы еще сотню лет. Похоже, Рюриковичи так и не избавились от него, навсегда запомнив свое положение в качестве улусников чингисидов.

– согласно «докончанию» (договору), заключенному Иваном III со своими братьями Борисом и Андреем в 1486 г., только он имел право вести отношения с Ордой, если ее власть (или власть кого-то из ее государств-наследников) над Русью восстановится;

– в 1521 г. сын Ивана III Василий II дал подступившему к Москве крымскому хану Менгли-гирею грамоту, в которой объявлял себя “вечным данником царя (!; крымского. – А.Ф.) так же, как были его отец и предки”; только находчивость рязанского воеводы И.В.Хабара спасла ситуацию;

– в 1572 г., накануне битвы при Молодех, завершившейся победой земско-опричного войска под командованием Воротынского и Хворостинина над крымцами, Иван IV в переговорах с послами Девлет-Гирея, отряды которого второй год подряд опустошали русские земли, готов был не только отдать Казань и Астрахань, но и возобновить дань. Иными словами, почти весь XVI в. Россия прожила под тенью “исчезнувших предков” (по власти) – Орды, пока с конца XVI в. над страной не нависла другая тень – Запада, заставившая русскую власть еще раз мутировать – теперь уже при Петре I.

13. Русское Кольцо Всевластия

С уходом Золотой Орды Русь не вернулась к домонгольским формам организации власти. Напротив, она консолидировала ордынское наследие, нарядив его в пышные византийские одежды, что до сих пор смущает иные умы и заставляет их говорить о византийском наследии. На самом деле новая, постмонгольская Русь (Г.Федотов назвал ее “православным ханством”) унаследовала основные черты ЦЕМВ.

- Примат контроля над людьми над контролем над землёй;

- примат власти (службы) по отношению к собственности;

- военная форма социальной организации господствующих групп.

Все это на Руси XIV–XVI вв. (т.е. на Руси Ордынско-удельной, 1252–1480 и Руси “православного ханства”, 1480–1565) обусловливалось не только ордынским фактором, привнесенной на Русь ЦЕМВ, но и местными русскими условиями – географическими, хозяйственными, историческими и даже геостратегическими: если и была на территории евразийского Хартленда земледельческая зона, максимально близкая по своим природно-историческим условиям таковым кочевой сердцевины Евразии, то это Русь.

Огромные пространства, возможности перманентной колонизации, “кочевой” характер земледелия, экстенсивный характер хозяйственного развития (за счет пространства – как у кочевников!) – все это делало контроль над людьми более важным, чем контроль над землей, а следовательно, власть, службу – более важными, чем собственность, владение. Для огромного числа представителей господствующих групп (чем дальше к низу, тем больше; чем на меньшие части дробились уделы, тем тоже больше, особенно если учесть невысокий – урожайность сам-треть, сам-четверть – потенциал продуктивности русского земледелия) именно служба обуславливала доступ к “вещественной субстанции”, а не наоборот. Показательно, что при появлении врага бояре защищали не свои родовые гнезда, как европейские сеньоры, а стекались в град-столицу. Не менее показательно и то, что лишь меньшая часть (как правило, это были представители титулованной верхушки, Рюриковичи) русской знати носила фамилии по земельной собственности: Шуйские, Стародубские, Одоевские. Бóльшая часть фамилий носила патронимический характер, т.е. образована от имен или прозвищ тех представителей рода, которые преуспели на службе. Отсюда нередкая смена фамилии представителей одного и того же рода. Классический пример – Романовы. Прежде чем стать царствующей династией, они несколько раз меняли фамилию: Кошкины, Захарьины, Захарьины-Юрьевы и, наконец, Романовы.

С точки зрения соотношения власти/службы-собственности, важно было и то, что, например, в Москву как главного (с конца 1320-х годов) представителя Золотой Орды, хлынули бояре из других княжеств. Многочисленное, текучее боярство – это, во-первых, зависимое от князя боярство; во-вторых, небогатое боярство. Как добыть богатство? Службой и войной, для которых нужны тесная спайка и организация – военная.

Уже в 1446 г. в Москве под руководством Ф.Басёнка проводится перестройка Двора – по-видимому, первая перестройка в русской истории. Из него выделяются Дворец (по-монгольски – Ордон, т.е. Орда) – хозяйственно-административная организация и Новый Двор – военно-административная корпорация служилых людей, военная машина, единственным условием и способом существования которой могла быть только экспансия. “Новый двор” Басёнка/Василия II может стать в один ряд с такими шедеврами русской технологии власти как опричнина Ивана IV и “партия профессиональных революционеров” Ленина. По сути это была организация нового типа – организация таких господствующих групп, для которых власть значила больше, чем собственность. Такая власть должна была быть сильной и воинственной, или, по крайней мере, экспансивной, а следовательно, постоянно увеличивать свой военный потенциал, прежде всего людской – эффект снежного кома. И призом этого “кома” могла быть только Русь, но уже не ордынская, а свободная от нее.

“Только сильная и воинственная власть, – писал А.А.Зимин в замечательной книге “Витязь на распутье”, – могла обеспечить своим служилым людям и землю, необходимую для того, чтобы с нее получать хлеб насущный, и челядь, которая должна была ее обрабатывать и пополнять кадры военных и административных слуг, и деньги, которые можно было тратить на заморские вина и ткани и отечественное вооружение. Но землю надо было захватить у соседа, деньги отнять у него же, а в холопа в виде благодарности можно было обратить того же простака”.

Военный (опять же как у кочевников Центральной Азии) характер социальной организации позднеордынской и особенно постордынской Руси усиливался в XIV–XVI вв. еще двумя факторами. Первый – геостратегическая открытость русских земель с севера (Швеция), запада (Литва, Польша), юга (Крым, ногаи), востока. Постоянные войны по обороне своих рубежей, до XVI в. – исключительно оборонительные, требовали столь значительного войска, что само количество становилось фактором качества и типа социальной организации в целом. Второй – нарастание с конца XV в. напряжения внутри автосубъектной власти между князем и боярством, нарастающая борьба между “индивидуальной” и “коллективной”, “единодержавной” и “олигархической” формами ордынско-послеордынской власти. Создание массового среднего и нижнего слоев господствующего “класса” как средства в борьбе с бояро-олигархиями могло происходить только в военно-служилой форме посредством поместной системы. Так усиление военно-служилого характера общин в целом, увеличение войска как совокупности представителей низа и середины господствующих групп оказалось следствием, функцией развития, развертывания того внутреннего конфликта, который был встроен в русскую власть генетически и который разрешился посредством опричнины в виде самодержавия. Наконец, как уже говорилось выше, власть в послеордынской Руси сохранила, пожалуй, главное, то, что гарантировало сохранение трех основных черт ЦЕМВ в новых условиях – ордынско-московский принцип надзаконности, так сказать, ордынско-московское (русское) Кольцо Всевластия. Но его мало было выковать в течение двух с половиной столетий. За него надо было побороться. Хозяин – Орда – ушел, и теперь князь остался один на один с боярством и ленинским вопросом: «Кто – кого?» (Или вместо: «Удержат ли большевики власть?»; «обретет ли ордынско-московская власть самодержавную форму?»)

14. Самодержавие: метаморфозы и чужие лики

Самодержавие возникло и оформилось в ходе и посредством революционного социального процесса, стартовавшего опричниной в 1565 г. и завершившегося принятием Соборного Уложения в 1649 г. Почти посередине между двумя этими датами «лежит» Смута 1584/98–1613/19 гг. – фаза, в которой генезис самодержавия принял крайне острую форму гражданской, а точнее социальной войны всех против всех. Попытка верхов (боярство) и низов (казачество, крестьянство, боевые холопы) свернуть развитие системы с самодержавно-крепостнического пути, «указанного» Иваном IV и Борисом Годуновым, провалилась, и к концу 1640-х годов общество вырулило к законодательному оформлению «проекта Ивана Грозного»: самодержавие из опричного эмбриона оформилось в военно-служилую систему. В этой системе закрепощенным (т.е. прикрепленным к военно-служилому человеку, несущему службу, а следовательно и к определенному месту) оказалось не только крестьянство. Как заметил С.Князьков, уложение Алексея Михайловича закрепостило на обязательную службу государству все слои московского населения, причем наиболее полно и последовательно это было проведено по отношению к жителям не деревень, а городов и слобод: согласно указу 1658 г. житель посада, самовольно покинувший его, подлежал смертной казни.

По сути закрепощены тяглом центральной власти были и господствующие группы: они должны были нести военную службу, и именно это оправдывало крепостную службу им крестьян (не случайно, что после того, как 18 февраля 1762 г. Пётр III разрешил дворянству на европейский манер не служить, крестьяне посчитали, что их должны освободить на следующий день. Так и произошло, заметил с горькой иронией В.Ключевский, но только через 99 лет – 19 февраля 1861 г.). У военно-служилых людей, помимо военного тягла, было еще одно: сбор налогов в государеву казну со своих крестьян. Дело в том, что в отличие от некоторых стран Восточной Европы, в России ставшие частновладельческими, т.е. закрепощенные, крестьяне остались тяглецами по отношению к центральной власти, должны были платить налог, а их помещики должны были это обеспечить.

Таким образом, закрепощение крестьян, увенчавшее в 1649 г. длительный процесс, начатый Андреем Щелкаловым и Борисом Годуновым в 1590-е годы, было элементом более крупного целого – системы самодержавно-дворянского контроля над крестьянством и посадским людом в рамках самодержавного контроля над всем обществом, включая дворянство. А главным контролером выступала надзаконная – русская – самодержавная власть. В XVII в. у нее еще были пусть слабые, но ограничители: церковь, тот факт, что крепостное состояние еще не пустило глубокие корни – люди помнили «волю времен Грозного царя», к тому же была социальная группа ниже крепостных – холопы, наконец, один и тот же по принципам социокультурной конструкции быт, бытовой уклад жизни. Иными словами, московское самодержавие было слишком патриархальным, а потому патримониальным, незавершенным, не стопроцентным, самодержавием; московская форма не вполне годилась для самодержавия, поскольку в ней сохранялась связь власти и господствующих групп, с одной стороны, и населения, – с другой: одна религия, одна культура, одна традиция, один быт. Все эти русские формы сковывали, связывали и сверхсубъектность, и надзаконность. Эти качества русской власти требовали для ее самореализации, как это ни парадоксально, нерусских форм. Впрочем, почему парадоксально? Ведь и родилась эта власть из ордынско-московско-византийского замеса, т.е. как евразийская, а потому вполне могла (и, более того, должна была) использовать для своего развития евразийские формы. Местные в силу ее надзаконности и сверхсубъектности не годились. У русской (евразийской) власти должен был быть нерусский (евразийский) облик (по крайней мере так должно было быть до сих пор).

Логика развития самодержавия, его природа требовали разрыва связи с московскими формами, что и было осуществлено Петром: церковь поставлена под контроль власти; служба государства перестала быть Божьим делом; над дворянством был установлен жесточайший военно-служебный контроль; центральная власть (самодержавие) превратилась в автономную от населения (общества) и существующую для себя систему (идеал автосубъектности); между дворянством и народом произошел социо-культурный раскол – логическое завершение религиозного раскола между властью и частью народа; крестьяне низведены до положения холопов (слиты с ними); в стране введен по сути оккупационный режим (размещение армейских полков по стране; армия следила за сбором подушной подати, выполняла полицейские функции) – второе издание «батыевщины», теперь на -голландско-шведско-прусский лад, но с сопоставимыми результатами для потерь народонаселения и экономики. Самодержавие переехало в Петербург в прямом и переносном смысле. Не будучи революцией в марксистском, системном понимании этого феномена (смена социцально-экономического строя), мероприятия Петра I были, безусловно, революцией, в субъектном плане: они обеспечили субъект русской власти той единственной формой, в которой он мог реализовать свою субъектность, и форма эта была не русской (так уже бывало – Орда, и так будет – коммунизм).

Петровское самодержавие – идеально-типическое, модельное, абсолютное, и ясно, что чистая, «стопроцентная» модель автосубъектности-моносубъектности долго существовать не может. Она постепенно уступает части субъектности, превращаясь в сверхсубъекта, в гулливера сверхсубъектности среди лиллипутов и микропутов субъектности. Сразу же после Петра начинается эрозия его модели. Конкретно, физически этот метафизический процесс проявляется в том, что самодержавная власть мелкими порциями дает послабления господствующим группам, позволяет им вообще не служить (1762), т.е. признает их субъектность вне службы, вне системообразующего общественного отношения; затем дает им внеслужебную социальную организацию (1785), затем начинает законодательно ограничивать самое себя – в 1797 г. (и – пунктиром – в 1830-е).

История автосубъектной власти не может быть ничем иным как ее постепенной коллективизацией, разложением, отходом от идеала: единственная форма развития социального абсолюта – это утрата его качества, деабсолютизация. Однако поскольку любой абсолют не есть нормальное состояние, разложение абсолюта становится нормализацией общественной жизни. С точки зрения нормальной жизни лучшие периоды в истории социумов русской власти суть периоды между абсолютом власти и абсолютом безвластия (хаоса, распада, смерти) – периоды «оттепелезастоя» («оттепель» нормализует жизнь, а «застой» оформляет это организационно и материально). То же произошло с советским коммунизмом, который в ускоренном темпе – за 70 лет – «проиграл» схему «развитие как разложение». Но это отдельная тема, выходящая за рамки данной работы, и потому мы возвращаемся к самому феномену самодержавия – заквашенного в Орде и испеченного в русской печке («русский и монгол – братья навек»?), к феномену надзаконной автосубъектной власти.

15. Самодержавие – «сколь много в этом слове для сердца русского…»

Одни приравнивают самодержавие к западному абсолютизму, другие – к восточному деспотизму. Обе эти интерпретации представляются ошибочными. На самом деле, самодержавие – исключительно русский феномен. Хотя «западный абсолютизм» (как и русское самодержавие) – власть субъектная, а «восточный деспотизм» – системная, не предполагающая субъекта, растворяющая его в себе, по линии ограниченности законом, подзаконности, высокоинституциализированного характера; у них больше общего друг с другом, чем с самодержавием.

На Востоке, будь то Япония, Китай или Индия, власть тэнно/сёгуна, хуанди или султана была ограничена – традицией, ритуалом, обычаями, наконец, законом. Если говорить о Западе, то там власть абсолютных монархов ограничивалась правом, на котором строился весь оксидентальный порядок: король, даже если речь идет о Франции XVII–XVIII вв., считающейся модельной абсолютной монархией, мог менять законы (хотя и это было вовсе не так просто), но он должен был им подчиняться. Последние два года своей жизни Людовик XIV (тот самый, которому приписывают фразу “l’État c’est moi” – «государство – это я») провел в слезах. Дело в том, что регентом при наследнике должен был стать ненавидимый Людовиком Филипп Орлеанский. И Людовик ничего не мог с этим поделать – все было по закону. Можно ли представить в такой ситуации русского самодержца от Ивана IV, готового передать престол хоть принцу датскому (моя воля), до Екатерины II, собиравшейся возвести на престол внука вместо сына? Конечно нет. В “натуральном” самодержавии по самой его природе такая ситуация невозможна. Ведь самодержавие предполагает, что государева воля – единственный источник власти и закона, внутренней и внешней политики, что, кстати, и было зафиксировано Петром I в 1722 г. Самодержавный царь – это вам не король, император и не падишах какой-нибудь. Это царь-самодержец. Аналогов не имеет. По сути это замороженная революционная власть. Не случайно самодержавие возникло революционным путём (опричнина), посредством и в результате сверхсубъектного, волюнтаристского акта. Волюнтаризм – имманентная черта русской власти.

Первое самоограничение самодержавной власти произошло 5 апреля 1797 г., когда Павел указом о престолонаследии установил порядок передачи престола; по сути и логике самодержавия такого порядка быть не должно – все определяется волей монарха. Следующий крупный шаг в самоограничении – октябрьский (1905) манифест Николая II. Третьим – летальным для самодержавия – «ограничением» стала февральская революция 1917 г. Так сказать, мат в три хода. За ней, однако, последовала октябрьская революция и установление коммунистического режима, сутью которого была надзаконная и автосубъектная власть, но уже не в виде монарха, а в виде партии, точнее – ее ЦК, а еще точнее – генсека. Налицо торжество ЦЕВМ, правда опять в модифицированном, мутировавшем виде. Выходит, самодержавная власть логически шла к советскому коммунизму, который был ее историческим отрицанием? И это при том, что, казалось, Россия в XVIII–XIX вв. все более европеизируется и уходит, удаляется от ЦЕВМ, от ордынского наследия. Вот именно, что казалось. И то на первый взгляд.

Один из парадоксов русской истории 1649–1917 гг. заключался в следующем: в то время как на поверхности, внешне власть, общество и страна выглядели все более и более по западному, в содержании развития, в его сути модифицированный в виде русской власти принцип ЦЕМВ, разумеется, в субъектно-модифицированном виде, уже воплощенный в особом виде субъектности становился все более выраженным (хотя и под тенденциозным углом зрения, в своё время это уловил де Кюстин), требуя для себя в перспективе новую, несамодержавную форму.

Этот парадокс (тенденция, противоречие) наиболее полно проявился в изменении соотношения власти и собственности, в уменьшении собственнического потенциала господствующих групп, в логике десобственнизации власти в самодержавной России. Процесс этот на самом деле неудивителен. Если служба – главный фактор, определяющий бытие и быт господствующих групп, то неизбежен постоянный рост численности служилого люда, что и имеет место быть на Руси со времен Ивана Калиты до времен Владимира Путина (любая попытка ограничить или повернуть вспять этот рост до сих пор приводила к диаметрально противоположным, контрпродуктивным результатам).

Поскольку ресурсы в России всегда были ограничены, а следовательно, возможности значительного увеличения отчуждаемого «прибавочного продукта» были невелики, то ценой количественного роста господствующих групп было сохранение в руках их представителей все меньше и меньше собственности. Любое резкое увеличение собственности в руках некоего меньшинства в рамках господствующих групп, его обогащение, вело (как это и произошло в 1861–1917 гг. и как во многом происходит сейчас в РФ) к резкому уменьшению собственности в руках подавляющего большинства представителей господствующих групп, не говоря уже о населении в целом, их обеднению и, как следствие, становилось стимулом для разгула мздоимства для одной, большей части (семью кормить надо) и для перехода в оппозицию существующему строю, а то и в революционный лагерь, в лагерь «потрясователей», как сказал бы Н.Лесков, меньшей – более идеалистической, социально озлобленной или просто неудачливой части.

Посмотрим конкретно. В истории дореволюционной России было три исторических структуры власти: Московское самодержавие (1560–1690-е), Петербургское самодержавие (1700–1850-е) и так называемая пореформенная Россия (1860-е – 1905/1917). Хотя пореформенная Россия представляет собой процесс и результат разложения Петербургского самодержавия и с этой точки зрения ее не дóлжно ставить в один ряд с «двумя самодержавиями», она, в то же время, обладает неким собственным содержательным потенциалом, связанным с развитием капитализма.

Точнее будет сказать так: постепенное усиление с XVIII в. включенности России в мировую капиталистическую систему привело к внешне бурному и внутренне уродливому развитию капитализма в России во второй половине XIX – начале XX в. Этот процесс часто называют “капиталистической модернизацией”, которая вела к определенным социальным, политическим и культурным сдвигам (например, уже в 1870-е годы, как заметил М.Покровский, «Петербург Чернышевского»превратился в «Петербург кафешантанов и танцклассов», оффенбаховщины).

Обусловленная включением в мировую капсистему краткая фаза “капиталистического подъема” России совпала с пореформенным разложением самодержавия, и это создало некую остро противоречивую структуру, которая несводима ни к разложению самодержавия, ни к подъему капитализма (даже с оговоркой: русского образца). Именно эта больная сложность, которая в сфере культуры получила наиболее адекватное выражение в Серебряном Веке, соединившим в себе (воспользуемся тыняновскими метафорами из «Вазир-Мухтара») винное, уксусное и гнилостное брожение, тонкие запахи с вонью разложения, и позволяет говорить о пореформенной России как особой структуре власти в русской истории.

Каждой структуре власти соответствовала своя господствующая группа – функциональный орган создавшей ее русской власти. Соответственно это были бояре, дворяне и чиновники. Если сравнивать эти привластные группы по их численности, то каждая последующая группа превосходит предыдущую: дворяне – бояр, чиновники – дворян. Иными словами, власть в виде своих функциональных органов росла, охватывала все большую и большую часть населения, как бы прорастала в него.

Если сравнивать господствующие группы по линии собственности, то здесь картина иная: каждая последующая группа (речь идет о среднем представителе) обладала меньшей собственностью: у дворян ее было меньше, чем у бояр; у чиновников, которые по сути были салариатом, ее было меньше, чем у дворян. Разумеется, в жизни встречались немало конкретных случаев-отклонений от указанной регулярности, однако на уровне массовых процессов и крупных структур картина была именно такова. И на этой картине даже дворянство, которое ближе других господствующих групп в истории России подошло к состоянию классовости, выглядит с точки зрения собственности далеко не блестяще.

Чтобы вести социально приемлемый дворянский образ жизни, в период между 1779 и 1861 г., нужно было иметь не менее 100 душ или денежный эквивалент. Только 20% дворян имели 100 и более душ, остальные 80% - это, следовательно, “дубровские” и еще беднее. К тому же из верхних 20% по-дворянски значительная часть жила в долг, закладывая и перезакладывая крепостных, была, так сказать, виртуальным дворянством. Неудивительно, что к 1861 г. 66% помещичьих крестьян были заложены их владельцами государству. Это и позволило Александру II сделать то, о чем мечтал его отец – освободить крепостных.

Если учесть долгосрочную тенденцию к истончению слоя собственности, принадлежащего привластным группам, то под этим углом зрения Октябрьская революция и возникновение большевистского режима представляют собой, как верно заметил В.В.Крылов, финальный и революционный акт очищения власти («государства») от оставшихся привесков собственности. В связи с этим ясно, что исторический коммунизм и советская эпоха русской истории ни в коем случае не являются ни случайностью, ни отклонением.

Будучи историческим разрывом, они представляют собой совершенно закономерную с точки зрения логики русской истории фазу развития, развертывания типа власти и субъекта, выкованных взаимодействием Орды и Руси. Интересно, что новая, коммунистическая форма данных типа власти и субъекта была обретена посредством механизма «логическая преемственность через исторический разрыв», что лишний раз свидетельствует о социогенетически революционном характере этой власти. Но главное не в этом. Главное в том, что сделано это было посредством антикапиталистической революции. Новая трансформация-мутация ЦЕМВ произошла посредством антикапиталистической революции и системного антикапитализма.

16. Русская власть, антикапитализм, коммунизм

С одной стороны, или, скажем так, на первый взгляд, победа большевиков и установление коммунистического строя в России очень сильно удалили Россию от Европы, приблизив к исходной ЦЕМВ. Не случайно критики большевиков называли их «новыми монголами», «новой Ордой». Однако если вспомнить, что большевистская революция была не только антисамодержавной, что она не только положила конец русской смуте, распаду русской власти (и страны на части), но и антикапиталистической, реализацией Большого Левого Проекта европейского Модерна, лозунгов Великой французской революции, то напрашивается диаметрально противоположный вывод: Октябрьская революция превратила Россию в сверхъевропу – в левую сверхъевропу, более того, в мировую социалистическую систему, в современное массовое индустриальное антикапиталистическое общество.

А может верны оба вывода: антикапитализм посредством «неоорды» и «неоорда» посредством капитализма? Но прежде чем отвечать на этот вопрос, поставим другой: резонно ли связывать СССР, советский (исторический) коммунизм с самодержавием, ордынско-московской властью, Золотой Ордой или ЦЕМВ? Можно ли фиксировать в одном причинно-следственном ряду феномены XV–XVI вв. и ХХ в.?

На эти вопросы у меня два контрвопроса – один от здравого смысла, другой – научный. Первый: резонно ли связывать 50-летнего человека с ним же самим 10–15-летним? По-моему, вполне. Второй вопрос: резонно ли связывать сегодняшний глобальный «информационный капитализм» или хотя бы индустриальный капитализм XIX в. с доиндустриальным капитализмом XVI–XVII вв.? Конечно, капитализм изменился, но его суть, цели, принципы конструкции не изменились – мы имеем дело лишь с иной, новой структурой господства капитала. Так же обстоит дело с русской властью.

Говоря о связи советского коммунизма с исходной матрицей – ЦЕМВ, отмечу следующее.

– Только ЦЕМВ в ее модифицированной форме самодержавной русской власти могла превратиться в системный антикапитализм;

– только капитализм в своей революционно-негативной форме (антикапитализм) мог стать средством выживания русской власти в индустриальную эпоху, средством обретения ею завершенной, чистой, свободной от собственности власти.

В XIV–XV вв. ЦЕМВ Золотой Орды должна была адаптироваться к иным, чем исходные, природным, историческим и экономическим условиям. В результате возникла ордынско-московская модификация. Позднее, в ходе острой социальной борьбы, она превратилась в русскую власть – самодержавие. Ее экономической основой было уже не кочевое скотоводство, а земледелие, аграрное хозяйство.

В конце XIX – начале ХХ вв. русская власть оказалась в принципиально новых исторических (включение Евразии в мировую экономику с ее североатлантическим англосаксонским ядром), социосистемных (развитие капитализма) и экономических (развитие промышленности, индустриальной базы) условиях. Включение в мировую капсистему сделало Россию ее элементом и стимулировало развитие частной собственности. И это в то время, когда собственнический слой, нарост слабеющей русской власти и ее функциональных органов становился все тоньше, налицо была тенденция к исчезновению этого собственнического нароста. Речь идет не о частной собственности, а о собственности вообще, включая частную, которую указанная тенденция должна была смести. Альтернатива – гибель русской власти. (Забегая вперед отмечу, что история пошла как бы по «среднему пути»: конкретная историческая структура русской власти – самодержавная – рухнула, однако новая, более совершенная структура, советский коммунизм, системную проблему решила. Какой человеческой ценой – другой вопрос. Необходимо, однако, заметить, что все новые системы в истории возникают крайне дорогой ценой, как чудовища, пожирающие массы людей, будь то капитализм, самодержавие или коммунизм.)

Таким образом, в начале ХХ в. русский общественный организм, чтобы выжить, должен был решить двойную и внутренне противоречивую, дилемматическую задачу: во-первых, довести многовековую линию очищения власти от собственности до логического конца (альтернатива – олигархизация власти, капитализация общества, пауперизация, иностранный контроль и де-факто, а то и де-юре гибель страны – многое из этого мы увидели в самом конце ХХ в., в 1990-е годы); во-вторых, сохранить, продолжить развитие России в мировой капиталистической системе, которая построена на частной собственности и накоплении капитала и выйти из которой по сути уже невозможно.

Единственным решением могли быть и стали антикапиталистическая (социалистическая) революция как отрицание капитала, частной собственности (и самодержавия) и советский коммунистический режим как антикапиталистический сегмент мировой системы, как антикапитал в рамках мировой капиталистической собственности. Это решение – создание революционно-антикапиталистического строя – было осуществлено в два хода двумя людьми – Лениным и Сталиным (самодержавно-крепостнический строй тоже был создан в два хода двумя людьми – Иваном Грозным и Борисом Годуновым).

Естественно, люди, совершавшие революцию, не думали ни об указанной выше дилемме, ни в системных терминах. Одни из них думали о власти, причем в мировом масштабе; другие – о деньгах и удовольствиях; третьи – о реализации высоких идеалов и принципов, четвертые – о куске хлеба, а многие вообще ни о чем, их несло Ветром Истории. Тем не менее, у социальных систем своя железная логика, своя рациональность и она пробивает себе путь посредством интенций, воль и желаний людей, решающих, как им кажется, только свои проблемы. Как говорил Маркс, «Крот Истории роет медленно».

Большевистская революция стала историческим средством создания новой, полностью очищенной от собственности, русской власти и решения проблемы: как обеспечить существование бессобственнической власти в мировой системе, основанной на частной собственности? Но это – русская сторона дела. Была и мировая, капиталистическая, и она не менее, а быть может, как знать, и более важна: большевистская революция была тем способом, по-видимому, вообще единственным, с помощью которого мировой антикапитализм, Большой Левый Проект мог реализовать себя в качестве социума – внутри и одновременно вне капсистемы, in and out at the same time.

Русская (евразийская) власть нашла в западном (североатлантическом, мировом) капитализме, точнее в его негативной, «отрицательно-институциональной» (антисистемной, социалистической) форме средство самоочищения от собственности, включая капитал; это, в то же время, предполагало смену персонификатора русской власти, очищения ее от прогнившего, зараженного буржуазной (или парабуржуазной) собственностью, «капитализированного», олигархического самодержавия.

В свою очередь мировой антикапитализм нашел в русской власти, в ее чистой форме средство самореализации и возник как евразийский (Россия, Восточная Европа, Китай) феномен с глобальными устремлениями; эти энергетические устремления, однако, так и не реализовались в полной мере, а вещество антикапитализма осталось ограничено Евразией, за небольшими исключениями, подтверждающими «евразийское» правило. Триумфом ненавидевшего Россию Маркса и марксизма стали, по иронии истории, русская революция и ленинизм. Степной калмыцкий прищур скуластого Ильича – евразийца со смешанной (немецко-еврейско-русско-калмыцкой – воистину евразиец!) кровью стал историческим ответом Евразии и ЦЕВМ мировому капиталу. За потомком поволжских степняков пришел потомок кавказцев – чудно.

С историческим коммунизмом связан некий парадокс, который до сих пор не только не объяснили как следует, но даже не замечают. Это капиталистический парадокс русской истории. Несколько лет назад, в «Колоколах Истории», я уделил ему немало места, поэтому здесь о нем – в самом сжатом виде. Коммунизм как совокупность идей существует почти два с половиной тысячелетия, по крайней мере, со времен киников. Однако в качестве особой социально-экономической системы коммунизм реализовался только в капиталистическую эпоху, как отрицание капитализма – отрицание, ставшее основой и средством отрицания, свержения самодержавия, т.е. решения русского вопроса («что делать?»). «Исторический коммунизм» – это антикапитализм и только антикапитализм. В истории не было таких социальных систем как «антирабовладение» или «антифеодализм», а антикапитализм был. В равной степени, в истории не было иного субъекта, кроме русской власти, причем тоже в негативной форме антивласти – партии профессиональных революционеров, чиновников антисамодержавия и бюрократов антикапитализма одновременно, способного реализовать антикапитал как высшую (в смысле: законченную и чистую) форму русской власти.

Русская антикапиталистическая революция, планировавшаяся ее организаторами как начало мирового погрома капитализма, буйствовала и бесновалась и под знаменами идеологии марксизма, и под лозунгами Великой Французской революции реализовывала ее политическую программу. Эта программа была элементом геокультуры Просвещения, представляя собой революционную, «французскую» версию прогрессизма; другой, эволюционной версией был англосаксонский либерализм (не путать с «неолиберализмом» англо-американских «неоконов» наших дней, представляющим по сути правый радикализм, цель которого – глобальный погром в интересах капитала, государств ядра капсистемы и ТНК). Французская революционность иссякла в 1871 г. с Парижской коммуной. Революционный (континентальный!) проект пошел на восток и был подхвачен Россией, которая и реализовала его в виде системного коммунизма, интернационал-социализма; ответом на него родины крещеного еврея герра доктора Маркса стал национал-социализм антисемита Гитлера.

Исторический коммунизм – советская система – был решением одновременно противоречий и самодержавного строя, выходом из его тупика или, если угодно, разрубанием гордиева узла русской истории, и капиталистической системы, правда, не на уровне непосредственно материального производства, а в сфере власти и идей.

Итак, только русская власть с ее автосубъектным, неограниченным, надзаконным характером, с ее гиперволюнтаризмом и свободой от населения (общества), превратившаяся в исторический (советский) коммунизм, могла реализовать на практике левый европейский проект и попытаться создать на евразийской основе мировой антикапитализм. Постоянно демонстрируя триумф субъекта, каковым является автосубъектная власть, над системой, которая в виду этого лишь условно, теоретически может быть названа системой, на практике же часто мы имеем дело лишь с объединением, порой деградирующим до множества, русская власть очень часто выступала в качестве сверхсубъекта, суперъевропейского субъекта, не ограниченного практически ничем.

В Европе субъект, будь то монарх, nation-state или капитал был ограничен другими социально или институционально оформленными субъектами; в России же, если и появлялась иная, чем властная, субъектность, то часто она либо не фиксировалась институционально, либо прямо стремилась к антиинституциональной авто/моносубъектности. Субъект-русская власть имел полную свободу быть сверхреволюционным независимо от конкретной властной формы (Пётр I, большевики) или политического направления (левые радикалы – большевики 1917 г., правые радикалы 1990-х). Историческая природа позволяла русской власти быть суперъевропейцем как в революции, так и в реакции; впрочем, точнее будет сказать, что автосубъектный и надзаконный характер позволял русской власти метафизически существовать вообще по ту сторону революции и реакции, добра и зла – автосубъект находится вне морали и вне политики. Это – «плата» за единственность в качестве и европейца (вспомним Пушкина с его «правительство у нас единственный европеец»), и субъекта.

В любом случае внешняя европеизация и модернизация России имела тенденцию усиливать, а не ослаблять ее автосубъектную суть, ослаблялась лишь конкретная структура власти, которая вступала в острое противоречие с общей логикой развития.

Еще раз напомню, что исходно власть, восторжествовавшую в XVI–ХХ вв. в России, начали ковать в виде ЦЕМВ кочевые народы на востоке Евразии. Однако свой настоящий дом, locus stаndi и field of employment она нашла не на кочевом востоке евразийского Хартленда, а на земледельческом западе. Правда, чтобы поселиться в этом доме, ей пришлось модифицироваться, «бросаться в котел с кипящей водой, чтобы омолодиться», менять кожу. Первый раз это произошло в XV и особенно в XVI в. на русской аграрной основе, второй – в ХХ в. на западной индустриально-капиталистической. Не так ли уж не прав был «любимец партии» Н.Бухарин, назвавший Сталина «Чингис-ханом с телеграфом»? С евразийской точки зрения совершенно прав или, как сказали бы монголы, наши братья во Власти, туйлын зöв.

17. Кратократия

Советский коммунизм не только продемонстрировал все принципиальные черты ЦЕМВ, русской власти, но и довел их до логического завершения, до предела. Он создал господствующий слой полностью лишенный собственности, осуществив мечту Ермолая Еразма и Ивана IV. В 1550-е годы монах Ермолай Еразм подал Ивану IV, тогда еще не Грозному, «сказку», т.е. аналитическую записку, где предложил не раздавать больше дворянам земли в поместья, а посадить дворян на продовольственный паек (кстати, именно так в XVIIв. поступили в сегунате Токугава по отношению к самураям). Ивану Грозному идея очень понравилась, но он не посмел ее реализовать. Номенклатура, т.е. господствующая группа, где каждый ранг отличается от другого только объемом потребления, пайком, это и есть реализация мечты Ермолая Еразма и Ивана IV.

Различные ранги господствующих групп советского общества отличались уровнем и объемом властных полномочий, а материально это выражалось в объеме потребления («паек» и т.п.). Коммунистическая власть – высшая стадия русской власти – была принципиально ничем не ограничена. Ленин писал, что это – «ничем не ограниченная, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть». Привет Ивану IV.

Иными словами, речь идет о такой власти, основой которой является власть-насилие, осуществляемая в масштабах всего общества, в массовом порядке; ее осуществляют массы под руководством «партии». Коммунизм есть русская власть эпохи массового общества, когда массовая организация власти-насилия становится стержнем данного социума. Ясно, что снижение уровня массового насилия, ослабления его организации должно было стать и стало началом конца такого типа общества.

В конце 1980-х годов я определил советское общество, общество «власти власти» как «кратократию» (анализ ее социальной природы представлен в моих работах «Кратократия» и «Взлет и падение перестройки», опубликованных в 1991–1993 гг. журналом «Социум», главным редактором которого в то время был Александр Золотарёв).

В 1929–1933 гг. советские крестьяне были прикреплены к земле, а точнее – к новой служебной организации, колхозам. С 1940 г. к месту службы были де-факто прикреплены рабочие – без разрешения администрации они не могли перейти на другую работу. Партийная организация жестко прикрепила к себе (как роду службы) руководящих работников, кадры – т.е. господствующие группы. И чем выше был статус, тем вероятнее (по крайней мере, до 1953 г.) было жестокое, вплоть до смертной казни, наказание. Только с 1953 г. номенклатура перестала бояться за свое физическое существование (с хрущевского времени высокий статус стал гарантией мягкости наказания, с «расстрельным эгалитаризмом» было покончено, теперь если кого и стреляли, то, как правило, простой люд, «винтиков»). В 1956 г. рабочим вернули право свободно менять работу. С середины 1970-х годов колхозники стали получать паспорта, и это было одним из признаков надвигающегося разложения строя, новой смуты.

Однако наиболее поразительной была над- (а следовательно и непод-, вне-) законность коммунистической формы русской власти, ее воплощение – КПСС, которая была над(вне)законна в полном соответствии с советским гражданским правом. Согласно последнему, любая организация могла существовать (т.е. быть юридическим лицом, владеть имуществом и т.п.) в разрешительном порядке – государство должно было ее разрешить. Советское государство разрешило существование всех организаций в СССР, за исключением одной – КПСС. Более того, это КПСС (ВКП(б), РКП(б)) когда-то «разрешила» существование СССР – создала его. Не закон определял в СССР существование КПСС, а решения КПСС были источником закона.

Разумеется, в качестве контраргумента можно попытаться привести статью 6 Конституции СССР 1977 г., где о КПСС заявлялось как о руководящей и направляющей силе советского общества. Проблема, однако, в том, что «сила», «руководящая», «направляющая» не юридические термины. Это метафоры, не конкретизированные юридическими формулировками. Легальность, право – это не общие заявления, а юридические формулировки и четко прописанный правовой механизм. Причем сами коммунистические руководители прекрасно ощущали и понимали надзаконность и внезаконность своей власти. Два примера.

Первый – из «оттепели», 1960 г. Когда Хрущёв узнал, что находящимся под судом Рокотову, Файбишенко и Яковлеву – королям советского «черного рынка», возглавлявших сеть нелегального оборота золота и иностранной валюты, светят всего лишь пять-шесть лет тюрьмы, он потребовал расстрела, поскольку речь шла об огромных для того времени суммах. Генеральный прокурор попытался возразить, что такое наказание не соответствует закону. Хрущёв пришел в ярость и заорал: «Закон над нами, над коммунистической партией или мы над законом?!». Ответ был очевиден, в результате за время суда законы менялись трижды и обвиняемых подвели под расстрельную статью.

Второй пример – из времен перестройки, 1990 г. Перед нами секретный документ «О неотложных мерах по организации коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии». Он датирован 23 августа 1990 г., имеет № 15703 и направлен за подписью заместителя Горбачёва по ЦК КПСС Ивашко Горбачёву (впервые этот документ – в выдержках – опубликован мной в работе «Кратократия. Взлет и падение перестройки» // Социум. М. 1992. № 10. С.117). Документ констатирует: «как свидетельствуют уроки Восточной Европы, непринятие своевременных мер по оформлению (речь, понятно, идет о юридическом оформлении. – А.Ф.) партийного имущества применительно к требованиям коммунистической работы и включение его в нормальный хозяйственный оборот, особенно в условиях перехода к рынку, неминуемо грозит тяжелыми последствиями для партии» (с. 2 документа). Далее идут конкретные рекомендации, как избежать тяжелых последствий: «Потребуется соблюдение разумной конфиденциальности и использование в ряде случаев анонимных форм (подставных фирм. – А.Ф.), маскирующих выходы на КПСС. Конечная цель, по-видимому, будет состоять в том, чтобы наряду с «коммерциализацией», имеющейся в наличии партийной собственности, планомерно создавать структуры «невидимой» партийной экономики, к работе с которой будет допущен очень узкий круг лиц, определяемый Генеральным секретарем ЦК КПСС или его секретарем» (с.2–3 документа). Не этот ли «узкий круг» начал осенью 1991 г. полеты из окон – не во сне, а наяву, и стал в массовом порядке кончать жизнь самоубийством?

«Невидимую» сеть партийной экономики в документе предлагалось создавать неотложным образом по следующим направлениям.

«– Подготовить предложения о создании каких-то новых «промежуточных» хозяйственных структур (фонды, ассоциации и т.п.) (не знаю почему, но когда я прочел эти строки, у меня в памяти тут же возникли связки: «фонд» – фонд Горбачёва, «ассоциация» – ассоциация Шеварднадзе. – А.Ф.), которые при минимальных «видимых» связях с ЦК КПСС могли бы стать центрами формирования «невидимой» партийной экономики (нет, что ни говори: большевики все-таки даже экзистенциально – партия «нового типа». Даже 70 лет пребывания у власти не истребили духа нелегальщины. Впрочем, удивительно ли? Ведь все 70 лет их власть была нелегальной, хотя здесь можно и спорить. – А.Ф.);

– безотлагательно приступить к подготовке предложений об использовании анонимных форм, маскирующих прямые выходы на КПСС, в развёртывании коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии (какой язык, а! – А.Ф.);

– рассмотреть вопросы о создании контролируемого ЦК КПСС банка с правом ведения валютных операций, об участии партии своими валютными ресурсами в капитале оперирующих в международном масштабе фирм, контролируемых хозяйственными организациями друзей (выделено мной; кратократический новояз – А.Ф.). Для обеспечения внешнеэкономической деятельности следовало бы также безотлагательно начать аккумуляцию на отдельном счёте КПСС партийных взносов загранучреждений;

– провести консультации с Госснабом СССР по вопросу об использовании для внешнеэкономического сотрудничества партии советского имущества, остающегося после вывода советских войск из Чехословакии, Венгрии и ГДР» (указанный документ с. 4–5).

Что же получается? КПСС – у власти, а коммунист № 2 пишет коммунисту № 1 о необходимости создания «невидимой» (т.е. внелегальной) структуры партийной экономики. Почему? Да потому что власть – надзаконна, внезаконна, а следовательно, и ее «экономика» (т.е. пущенное в дело имущество, не являющееся собственностью, так как нет собственника, собственность есть не кража, а юридическое отношение, предполагающее наличие юридического лица, разрешенного государством) должна быть внелегальной, нелегальной. Отсюда – в силу природы власти – всего один шаг до использования в указанном процессе внелегальных, т.е. криминальных методов, средств и групп создания такой «экономики» как наиболее адекватных по своей, потусторонней закону природе.

У криминализации позднесоветского и постсоветского общества не один источник, но главный – это, безусловно, вне-, над-, неподзаконная природа власти и контролируемого ею имущества, которое в новых условиях можно было сохранить, поделить, присвоить только вне-, над- и неподзаконными методами. А криминал обеспечил адекватные средства и формы. Другие средства и формы обеспечил мировой рынок, но это отдельная тема.

В «сухом остатке»: в советской пирамиде власти, чем выше статус организации, тем юридически менее определен ее статус, тем менее она подзаконна. На вершине пирамиды – вообще над- и внезаконная КПСС. Однако пришла перестройка, началось правовое оформление и вот тут-то «стали последние первыми, а первые – последними», и КПСС оказалась перед лицом «неминуемых тяжелых последствий», о которых предупреждал Ивашко. Единственным выходом стало превращение внелегальной власти во внелегальную экономику и превращение этой последней в законную собственность. Обе операции – с активным использованием внезаконных, а то и просто криминальных методов, средств и структур. Криминализация, таким образом, стала формой и способом не только разложения старого советского строя, но и возникновения нового постсоветского, который, точнее, его господствующие группы исходно формировались как административно-криминальная матрица в неолиберальном (свобода без равенства, т.е. свобода сильного по отношению к слабому) «идеологическом» обрамлении. А как известно, генезис явления определяет его содержание и дальнейшее функционирование.

Надзаконность власти, по крайней мере, самой верхней ее части сохраняется и в постсоветском обществе, в нынешней РФ. Де-факто главной, решающей структурой власти в РФ является Администрация президента. Об этом «органе» нет ни слова в конституции, однако именно он формально технический, как когда-то «собственная Его Величества канцелярия» Николая I с ее шестью (на 1842 г., после создания шестого отделения, управлявшего Закавказьем) отделениями, является главной властной структурой страны. И пытается выполнять эта структура функции вовсе не технические, а те, которые в советское время выполнял ЦК КПСС, правда, делает это намного хуже – ресурсы не те, кадры не те и школа не та; да и страха нет, а русский/советский чиновник хорошо работает (точнее: работает настолько хорошо, насколько может) только со страхом, когда его на цугундер могут, а то и подалее. В этом плане русский либерализм на практике есть не что иное, как практически полная, преступающая мораль и закон вседозволенность чиновника, поэтому 1990-е годы в РФ во многом похожи на 1890-е в России, хотя, конечно же многократно превосходят их по масштабу лихоимства и безнаказанности – глобализация, понимаешь, как мог бы сказать один из творцов этих девяностых.

18. Еще раз о евразийскости России

И здесь уместно обратиться к одному из аспектов евразийскости России: о спорах, чего больше в России – европейскости или азиатскости, о том, чем она является – Евразией или Азиопой. Я убежден: постановка вопроса о России-Евразии как о сочетании и борьбе двух начал, европейского и азиатского, глубоко ошибочна и бесплодна, она вообще ликвидирует Россию как целостность и как предмет исследования, подменяя ее двумя склеенными половинками, к России не имеющими никакого отношения.

В России нет никакой азиатчины («китайщины») в том смысле, который имели в виду многие русские и западные мыслители, т.е. в смысле неких восточных цивилизационных начал. Очень многие трактовали и трактуют «не-западность» (России) как «восточность» (привычка мыслить примитивными бинарными оппозициями и следствие практического незнания и непонимания того, что такое Восток в положительном смысле) и отождествляют Европу с Западом. Это неверно. Была античная Европа, была и есть Западная («франкская», «каролингская») Европа, была и есть русская (северо-восточная) Европа.

У них разные природно-хозяйственные основы, разные векторы развития, разный потенциал формирования антагонистических социумов, разные типы соотношения власти и собственности и, что очень важно, разная степень непосредственной включенности в развитие евразийского хартленда. Последний не имеет исторически значительного и значимого отношения к азиатским цивилизациям, которые порождены Прибрежным Поясом и по сути ограничены им. И античная, и особенно Западная Европа развивались относительно автономно от Евразии-хартленда; автономное развитие от него Северной (скандинавской) Европы, исходно во многом похожей в своей поздневарварскости на северо-восточную, сделало ее развитие в большей степени похожим на Запад, чем на Россию.

Но дело не только во включенности русской Европы в евразийский хартленд, в степени этой включенности и не в том, что евразийский хартленд не относится ни к одной из великих азиатских цивилизаций. Намного более важно то, что русская власть, будь то самодержавие или коммунизм, являясь субъектом, есть отрицание любой «азиатчины», о которой писали Белинский, Ленин и многие другие; и если путешественникам XVI–XVII вв. поверхностно уподобляющим Московию Османской империи или Китаю это было простительно, то уж высоколобым интеллектуалам ни в коем случае. Более того, уже в ордынско-московской власти с ее надзаконностью, внезаконностью присутствовало отрицание азиатскости – оставалось к надзаконности «добавить» субъектность. О коммунистическом строе я уже и не говорю.

Если русская власть как особый субъект и Россия-Евразия как особый исторический тип есть отрицание азиатскости, то по отношению к европейскости, понятой как западность, они выступают как преодоление или, точнее, как гипертрофированная форма европейской субъектности. Русская власть – гиперсубъект, субъект-экстремист. Забегая вперед отмечу, что коммунистический строй в этом плане есть не только завершенная форма русской власти, очищенная от всех привесков собственности, но и завершенная форма европейской субъектности, очищенная практически от всех привесков – ограничений – системности. Это – триумф субъектности над системностью. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» – и «сказку» Ермолая Еразма, и «сказку» («свобода – равенство – братство») Великой французской революции. В связи с этим можно сказать: Россия-Евразия есть распространение сформировавшегося в русской Европе как части евразийского хартленда особого субъекта на этот хартленд, это – субъектизация евразийского хартленда посредством власти. И в этом нет ничего азиатского, только гипертрофированно-европейское, а потому и не европейское, а русское. История не любит бинарных оппозиций, ей милее триады-троицы. Например, Восток (Азия) – Россия (Евразия) – Запад (Европа).

17. Блюстители русского пространства

и западного времени

Факт устойчивости, самовоспроизводства надзаконной власти в России, несмотря на смену ее структур, говорит о глубоких, многовековых корнях этого феномена. Администрацию президента РФ «придумали» не нынешние клерки – за несколько столетий до них это сделали многочисленные творцы русской власти из Орды и Московии. А Санкт-Петербургская эпоха подтвердила, причем здесь особенно важен и интересен пример не столько самодержца Петра, сколько борца с самодержавием Павла Пестеля.

По его проекту – «Русской Правде» – в России после свержения самодержавия вводились республиканский строй и разделение властей: законодательная (Народное вече), исполнительная (Державная дума), судебная. Все как, например, в Америке после 1776 г.

Однако!

Над тремя ветвями власти должна была возвышаться еще одна – четвертая, а точнее, первая. Называлась она «блюстительная власть». На самом деле, то была сверхвласть, власть надзаконная. Ее задача – контроль над тем, чтобы три ветви не выходили за рамки конституции. Центральный орган «блюстительной власти» – Верховный собор, который состоял из 120 (по-видимому, по числу активных декабристов) избиравшихся пожизненно членов, именуемых боярами (кстати, именно Верховный собор назначал главнокомандующего во время войны).

Перед нами по сути – нечто вроде ЦК КПСС или олигархическое, коллективное самодержавие, которое, впрочем, довольно легко превращается в индивидуальное: диктатор де-факто превращается в монарха (в виде чего-то похожего на протектора, отца нации и т.п.) или даже де-юре провозглашает себя таковым. О том, насколько легко и, самое главное, логично русская власть переходит от коллективной формы к индивидуальной, свидетельствует история советского коммунизма – вовсе немонархического строя: правление каждого нового генсека начиналось с «коллективного руководства» («возвращение к ленинским нормам»), а заканчивалось тем, что партийным новоязом обозначалось как «культ личности» или «волюнтаризм».

Таким образом, надзаконность (надконституционность) Администрации президента РФ не есть ни злой умысел, ни выверт истории – это системно-историческая черта, воспроизводство которой лишний раз доказывает «правило А.А.Зиновьева»: «Эволюция крупных сложных систем необратима». В ходе эволюции системы могут менять структуры, структурно меняться, но “la plus ça change la plus ça rêste la même chose”, по крайней мере, по своей сути, по базовым принципам. Более того, структурные кризисы и изменения (часто осуществляемые с помощью противников системы – «принцип «Матрицы-2», наиболее ярко проявляющийся в истории капсистемы) как раз и обеспечивают сохранение системы, постоянно жертвующей своими конкретными историческими структурами, отбрасывающей их, как ящерица хвост.

Что касается ЦЕМВ, мы даже можем сказать: чтобы сохранять свои базовые, сущностные характеристики, распространяясь в новые, меняющиеся условия и адаптируя себя к земледельческому, а затем индустриальному окружению, к христианскому миру, ЦЕМВ принимала различные формы – ордынско-московскую, самодержавную, коммунистическую. В ходе этого она вырабатывала такие адаптивно-адаптирующие функции и черты, которых у нее исходно не было – субъектность (которая по логике исходной ЦЕМВ превратилась в автосубъектность), надзаконность ордынско-московской власти, ставшая одной из главных особенностей русской власти. В новых условиях эти черты должны были обеспечить сохранение базовых черт – примата власти над собственностью (исторически оказалось – вплоть до полного уничтожения последней как характеристики господствующих групп) и военно-служилого характера социальной организации. В свою очередь воспроизводство этих черт в новых условиях работало на новоприобретенные черты, на «властный неокортекс» – авто(моно)субъектность и надзаконность.

Подобно королеве из «Алисы в стране чудес», ЦЕМВ и ее «наследники» должны были постоянно бежать, чтобы оставаться на месте – в нашем контексте читай: чтобы оставаться самими собой. В связи с этим необходимо отметить еще одну важную общую черту как ЦЕМВ, так и сохранивших ее в качестве ядра переходной ордынско-московской и русской власти (в самодержавной и коммунистической вариантах последней), – экстенсивный характер развития, т.е. развития в большей степени «вширь», в пространстве, чем «вглубь», во времени.

Показательно, что в советских учебниках по истории, историческому материализму, политэкономии постоянно подчеркивалось: феодализм и капитализм в России (т.е. на евразийском пространстве) развивались не столько «вглубь», сколько «вширь». По сути это значит, что указанные формы, определяемые по типу собственности, не обретали в России глубоких и прочных корней. А потому важна здесь не собственность, а власть. Перед нами – «кочевой феодализм» и «кочевой капитализм» или, как минимум, «бегущие» по поверхности «-измы». Экспансия, расползание в пространстве, использование пространства как мощного геоисторического оружия, обмен пространства на время – вот что характеризует русский (евразийский) тип развития. «Старик менял пространство на время» – это слова Николая Рубашова, героя «Слепящей тьмы» Артура Кёстлера, о Ленине. Те же слова можно сказать о Кутузове; в 1941 г. тоже вышел обмен пространства на время. А вот у немцев в 1945 г. такого «товара» на «обмен» не оказалось; как заметил Б.Лиддел Гарт, в 1945 г. у немцев уже не было пространства, которое можно было защищать.

Экстенсивное, "кочевое" развитие – черта ЦЕМВ, причем в ее исходной, архаично-номадической форме, не раз проявляла себя физически, конкретно в русской истории даже XX в., словно выстрел из прошлого. Это и создание Белой армии и особенно Красной армии в 1918 г. будто из ничего. это и эвакуация 1941 г., которая по сути представляет собой скифскую откочевку индустриальной эпохи – поставили на "повозки" (в вагоны) заводы и фабрики и "откочевали" на восток: адью, Дарий-гитлер.

И как "откочевали"! За 5 месяцев Совет по эвакуации (председатель – Н.М.Шверник), заместители – М.Г.Первухин и А.Н.Косыгин) демонтировал и переместил, часто буквально за часы до прихода врага, на Урал, в Сибирь и Казахстан 1524 предприятия, в том числе крупных, в основном военных заводов типа "Запаорожстали", "Днепроспецстали", Ленинградского кировского завода и др. плюс 30–40% рабочих с каждого предприятия. Вот что значит монгольско-ордынская закваска, но размах уже русско-индустриальный. В любом случае, Homomobilis, будь то nomadicusили soveticus, – исторический агент, адекватный хартленду, извечный обменщик пространства на время, текучий элемент евразийской истории, постоянно уносимый ее ветром. И направляемый железной волей ее правителей – от Чингис-хана до Сталина.

Экстенсивный характер русского развития, связанный с наличием свободных пространств и невысокой продуктивностью почв, оказал существенное влияние на развитие не только собственности, но на революционные процессы и характер развития армии. С наибольшей очевидностью это влияние проявляется в периоды демографического роста. Здесь особенно интересно и показательно сравнение России с Западной Европой XVIII–XIX вв., которое проводит У.Макнил.

В Западной Европе главным фактором нарушения социального и политического равновесия в конце XVIII – начале XIX в., считает американский ученый, стал ускорившийся после 1750 г. демографический рост. Именно он стал если не причиной, то основой Великой французской революции и наполеоновских войн (следующий демографический скачок в Центральной и Восточной Европе в конце XIX – начале ХХ в. обеспечил людской массой революции и мировые войны первой половины ХХ в.).

В Восточной Европе и особенно в России рост населения проблем подобного рода не создавал. Во-первых, огромные пространства сами по себе (экстенсивное развитие) могли поглощать демографический «избыток»; во-вторых, эти пространства требовали огромной армии, в которую и вливалась часть нарастающей людской массы. Результат – рост численности армий Пруссии, Австрии и особенно России с ее миллионной к середине XIX в. армией.

Русская ситуация, однако, изменилась во второй половине XIX в.: комбинация исчерпанности к концу века пространств, которые можно освоить, с бьющим все рекорды демографическим ростом стала «мальтузианской» основой двух русских революций ХХ в., гражданской «горячей» (1918–1922) и «холодной» (1920–1930-е годы) войн: если в 1812 г. численность населения России составляла 41 млн. человек, то в 1851 г. – 69 млн. человек, в 1897 г. – 125,6 млн., а в 1914 г. – 165 млн. человек. Фактического удвоения населения за 75 лет самодержавная система, ее структуры вынести не могли. Они не были способны обеспечить «интенсив», а возможности «экстенсива» исчерпались.

Аналогичная ситуация сложилась в позднебрежневском СССР, на рубеже 1970–1980-х годов – система оказалась неспособна обеспечить «интенсив», адекватный разворачивающейся в ядре капиталистической системы научно-технической революции, а экстенсивные факторы роста были исчерпаны. Вот некоторые показатели: если в восьмой пятилетке (1966–1970) объем производства в промышленности (официальная советская статистика) вырос на 50%, в сельском хозяйстве – на 21%, а производительность труда – на 39%, то в десятой пятилетке (1976–1980) – соответственно на 24%, 9% и 17%, а в одиннадцатой пятилетке – на 20%, 6% и 16%. Тенденция очевидна.

В 1975–1982 гг. темпы вытеснения физического труда машинным составили в СССР 0,7% в год; рост трудоспособного населения во второй половине 1970-х годов – 0,25% в год, а стоимость незанятых рабочих мест в народном хозяйстве страны составила 12% от общей стоимости основных производственных фондов. Реагируя на эту ситуацию СССР, опять изменил свое положение в мировой системе, но не так, как в 1917 г., а диаметрально противоположным образом, на пути отказа от левого проекта, от державы-империи, от развития на основе передовых технологий. Вместо этого – запишите нас в свое буржуинство: господствующие группы СССР отказались от антисистемности; уже поздний СССР, а затем РФ стали элементом (сырьевым, зависимым) капсистемы, вернулись в полупериферийное экономическое состояние в духе начала ХХ в., только с относительно худшими показателями – уже не пятое место, а ниже.

Сам переход, поскольку осуществлялся по сути сверху, а не снизу, как в 1917 г., и его относительная мирность во многом (хотя я далек от монокаузального объяснения) обусловлены, помимо прочего, и отсутствием демографического пресса. Но – нет революции, нет и интенсива. Впрочем, есть нечто сравнимое с гражданской войной и ее последствиями – это конфликты по периметру границ бывшего СССР и, самое главное, убыль населения со скоростью почти 1 млн. человек в год, потери военного масштаба без войны. Впрочем, можно считать это социально-экономической войной «верхов» против «низов», или, как говорит К.Лэш, «революцией элит», поворачивающей вспять во всем мире процессы эпохи 1789/1848 – 1968 гг. Россия в этом плане, как и в 1917 г. – крайний, почти чистый случай некой общемировой тенденции.

Экспансия имперских структур русской власти развивалась главным образом на восток. Правда, самодержавие кое-что добрало в XVIIIв. на западе, однако после наполеоновских войн территориальный прирост обеспечивался на востоке. В этом плане Евразия русских проделала путь, противоположный Евразии тюрко-монгольских кочевников, объединявших евразийский хартленд с востока на запад. Геоисторически русская власть стала ответом аграрно-индустриального запада хартленда его востоку. Перед нами две фазы и два типа объединения хартленда: условно говоря, монгольский (доиндустриально-кочевой) и русский (аграрно-индустриальный). Политическая утопия (или утопическая политика) барона Унгерна фон Штернберга была попыткой объединить оба типа. Однако она была реакционной, бежала против времени (в чем-то она кажется политическим коррелятом некоторых идей евразийцев), хотя внешне была весьма захватывающей и эстетичной на варварский манер. Адекватную времени, революционную попытку успешно осуществили большевики, именно поэтому они так серьезно отнеслись к Унгерну и его затее, верно уловив его направленность, принцип конструкции.

В своей сухопутной экспансии русская власть не могла избежать контактов, главным образом негативных, с капиталистической системой, воплощающей торжество собственности овеществленного труда (капитала) и времени, с системой, персонификаторами и блюстителями которой выступали англосаксы (англо-американцы). Речь идет о контакте/конфликте/противостоянии между двумя различными моделями организации социального пространства и времени: североатлантической (капиталистической, англосаксонской) и евразийской (самодержавно-коммунистической, русской).

Как уже говорилось выше, наметившееся пунктиром уже к концу Северной войны (с Гангутского боя в 1714 г.) противостояние Великобритании и России было отложено на сотню лет, до Венского конгресса в 1814 г. «Между» Утрехтом (1713) и Веной англосаксы были заняты французами. С Вены (1814) и до Мальты (1989) противостояние России и англосаксонских держав становится осью мировой политики, а после 1917 г. и со всей очевидностью после 1945 г. превращается в глобальную схватку двух систем – капитализма и коммунизма, двух крайних вариантов европейской просвещенческой, западной идеологии – либерализма и марксизма. При этом, правда, за одним вариантом стоял Запад, Северная Атлантика, а за другим – Восток, Евразия. Помимо прочего, то было противостояние двух геоисторических зон – Евразии и Северной Атлантики, континентальной, ЦЕМВ и островной (морской), западно-евразийской.

В этом противостоянии обе стороны влияли друг на друга, «встраивая» в оппонента свои черты. Точнее так: каждый пытался продемонстрировать, что может лучше, чем главный противник решить некие задачи, забывая, что некоторые задачи противостоящей системы принципиально разрешимы только в ее рамках и на ее «поле», что попытка решить их у себя или даже поставить в «повестку дня», приняв язык противника, может иметь катастрофические последствия (подр. об этом – ниже).

Капиталистическое, североатлантическое влияние на Россию/СССР наиболее очевидно просматривается в пореформенном квазикапитализме, в нынешнем криминально-либеральном («олигархическом») капитализме и в ряде менее заметных, но весьма важных по сути и последствиям моментах, о которых я скажу ниже. Однако и влияние России и особенно СССР на мир, на капиталистическую систему было огромным, всеохватывающим и глубоко проникающим – по крайней мере до рубежа 1960–1970-х годов. Об СССР, который самим фактом своего существования трансформировал капсистему (и тем самым выполнил для нее очень важную, хотя и грозившую ей в случае советского успеха летальным исходом работу), вообще можно сказать, что это пик влияния Евразии, ЦЕМВ на мир. Здесь мы имеем непрямую, косвенную, опосредованную Россией и СССР центральность ЦЕ. Эта центральность «непрямого действия», как мог сказать бы Б.Лиддел-Гарт, четко проявляется в: а) мировых войнах за гегемонию в капсистеме; б) «холодной войне; в) подъеме «национально-освободительного» движения на периферии капсистемы – от «пробуждения Азии» в первой четверти ХХ в. до краха колониальной системы, до кубинской революции и победы Вьетнама над США в третьей четверти ХХ в.; г) в формировании “welfare state” в ядре капсистемы; д) в послевоенном подъеме Германии и Японии («немецкое чудо» и «японское чудо») и превращении этих побежденных во II мировой войне стран в новые «центры силы» мировой капиталистической системы.

Есть кое-что еще, но здесь можно ограничиться и этим. Итак, по порядку.

20. Россия в мировых войнах

Существует несколько, по крайней мере, в западной науке, схем мировых войн в капсистеме. Их можно суммировать следующим образом. Вопрос, кто станет гегемоном капсистемы, решается в тридцатилетних мировых войнах. Первой нередко называют войну 1618–1648 гг., однако, на мой взгляд, в лучшем случае это была «эмбриональная» мировая война; мировой аспект здесь только намечался, присутствовал пунктирно как подчиненный и лишь постепенно набирающий силу элемент в противостоянии Франции и Габсбургов, стартовавшим в 1477 г. и завершившимся в 1750 г. франко-австрийским Версальским договором (еще в 1725 г. Австрия и Франция заключили Венский союз, однако, в войне за австрийское наследство, 1740–1748 гг., Франция и Габсбурги опять сцепились, словно пытаясь в последний раз выяснить вопрос бургундского наследства почти трехсотлетней давности).

С середины XVIII в. этот внутриконтинентальный и династический конфликт уступил место европейскому и мировому соперничеству Англии и Франции как двух торговых империй, настоящим мировым войнам за гегемонию в капиталистической системе («англосаксы не начинают и выигрывают», подталкивая других ичужими руками). Первым настоящим капиталистическим гегемоном, т.е. и политическим, и экономическим (именно такое сочетание характеризует феномен гегемонии в капсистеме) была Великобритания, одержавшая победу над Францией в два раунда: Семилетняя война (1756–1763) и революционные и наполеоновские войны (1792–1815), в сумме тоже тридцать лет.

Наконец, в мировых войнах 1914–1918 и 1939–1945 гг. (некоторые историки объединяют их в одну тридцатилетнюю войну ХХ в.) сошлись два претендента на “корону” уходящего гегемона Великобритании – Германия и США, и победили Штаты. Центральным конфликтом в схеме “тридцатилетних войн” считается столкновение между морской и сухопутной (континентальной) державами, верх в которых берет морская держава в союзе с уходящим морским гегемоном (Великобритания и Голландия, США и Великобритания).

Указанная схема верно отражает некоторые важные и интересные черты борьбы за гегемонию внутри капиталистической системы. Однако она полностью игнорирует то, что находилось вне этой системы, некий фактор, который был внешним (по крайней мере, по сравнению с главными претендентами на гегемонию) по отношению к капсистеме, и тем не менее оказывало решающее влияние на исход войн. Этим фактором была Россия/СССР.

Именно Россия разгромила считавшегося непобедимым прусского Фридриха II в Семилетней войне; именно она нанесла поражение Наполеону; именно Россия августовским наступлением 1914 г. спасла Париж, не позволив осуществиться шлиффеновскому плану «блицкрига» (возьми немцы Париж и – права Б.Такмэн – исход войны мог быть другим); именно Россия по «принципу каратэ» – с одного удара – уже в 1915 г. вырубила Австро-Венгрию из войны, а по сути и из истории, заставив немцев перебрасывать силы с западного фронта; именно Россия/СССР перетерла своим пространством и людской массой вермахт, сломав хребет военной машине Гитлера. Без России/СССР ни Великобритании в 1814 г., ни США в 1945 г. таких побед (а может и побед вообще) не видать. О том, как даже вымотанные, на последнем пределе немцы могут воевать не на два, а на одном фронте или в период относительного затишья на втором, восточном фронте, они показали англосаксам своими мощными наступлениями в первой половине 1918 г. и в декабре 1944 – январе 1945 гг. в Арденнах (по мнению военных историков, последнее могло окончиться полной победой Гитлера, если бы он не отказался перенести основную силу удара на фланги).

В войнах за гегемонию в капиталистической системе есть тройной парадокс, который большинство исследователей словно не желают видеть. Это русский парадокс капиталистической истории. Во-первых, с наполеоновских войн главным и решающим театром этих европейских (по основному составу участников), североатлантических войн было русское, западно-евразийское пространство, как будто нерусской Европе не хватало своего пространства для выяснения вопроса, кто будет главным мировым буржуином, как будто главный экзамен один из претендентов на гегемонию сдавал России (и всегда этот экзамен проваливал). Во-вторых, победа морской (островной) державы над континентальной (полуостровной) определялась тем, что на стороне морской державы выступала континентальная (трансконтинентальная) – Россия/СССР. В-третьих, не будучи интегральным, по крайней мере сущностно, по субстанции, элементом капиталистической системы Россия/СССР играла решающую роль в определении гегемона этой системы; не будучи частью североатлантического мира евразийский Хартленд по сути определял его судьбу. Выходит, судьба ядра капсистемы в огромной степени определялась некапиталистической или антикапиталистической державой, а судьба мира – евразийским Хартлендом (не случайно англичанин Макиндер в конце XIX в. заметил: кто контролирует Хартленд, Евразию, тот так или иначе контролирует мир).

Но почему же в мировых войнах Россия постоянно оказывалась на стороне англосаксов, морских, а не континентальных (Франция, Германия) держав? При этом, как только мировые войны заканчивались, начиналось сближение России с бывшим противником на континенте (Франция в XIXв.; сотрудничество с Веймарской Германией в 1920-е годы; да и в послевоенный период СССР сначала в 1970 г. заключил договор с ФРГ о неприменении силы и признании границы по Одеру – Нейсе, а уже после этого, в 1972–1973 гг. начал разворачиваться детант в отношениях с США), и в то же время стартовал затяжной геостратегический конфликт с бывшим англосаксонским союзником. И это не только советско-американская «холодная война» 1943/45–1989/91 гг., но и русско-британская борьба 1850-х – 1907 гг. Она началась Крымской войной (1853–1856), в 1880-е годы едва не вылилась в вооруженный конфликт в Средней Азии; в 1905 г. англичане руками японцев нанесли поражение России на Тихом океане (в августе 1939 г. Сталин рассчитается с англичанами договором с Германией, развернув им главное направление удара японцев в Азии на британские колонии, а в августе 1945 г. поквитается и с «Дай Нипон» – remember1905 г.!).

Почему континентальные державы – Франция и Россия в XIX в. и Второй Райх и Россия, а затем Третий Райх и СССР – не объединили свои усилия, не создали континентальный блок, о котором мечтал великий Карл Хаусхофер, чтобы обеспечить геополитическое «окончательное решение» англосаксонско-державного вопроса? Ведь предпринималось несколько попыток, оказавшихся неудачными. Речь идет о недолгом (1800–1801) союзе Павла I с Наполеоном, о сближении с Наполеоном Александра I и участии России в континентальной блокаде о попытках навести мосты между Вильгельмом II и Николаем II незадолго до “первой германской” и между немецкими и советскими высокопоставленными военными незадолго до второй; я уже не говорю о союзе между Гитлером и Сталиным (август 1939 г. – июнь 1941 г.). И тем не менее эти сближения и союзы оказывались нежизнеспособными и краткосрочными. Почему?

21. Трансконтинент

На первый взгляд, причины очевидны и просты: являясь континентальной державой и потому заинтересованной в торговле с морской державой Россия именно с ней вступала в союз; как и Великобритания, Россия не была в объединении континентальной Европы. К тому же, не будучи вовлеченной в борьбу за гегемонию в ядре капсистемы, Россия не соприкасалась непосредственно с морскими державами, они, в отличие от западных соседей по континенту, не были для нее прямой угрозой, между нею и ими не было территориальных проблем; споры о сферах влияния вне Европы – это другой вопрос, он выходил на первый план в межвоенные периоды, когда в самой Европе, в ядре капсистемы все было относительно спокойно. Прямой угрозой для СССР англосаксы, точнее американцы, стали после окончания эпохи мировых войн, с началом глобального – “холодная война” – противостояния миров и систем, капитализма и коммунизма. Наконец, острыми были экономические трения между континентальными державами, особенно между Германией и Россией; о значении в последнем случае пространственного фактора, Lebensraum’a я уже и не говорю.

Все эти объяснения в значительной степени верны, однако они явно недостаточны, поскольку во всех мировых войнах не Россия, а ее континентальные соседи начинали войны. Именно они вторгались в русские пределы, а не наоборот, обрекая себя по сути на самоубийственную войну на два фронта. Почему?

На мой взгляд, есть один аспект проблемы континентальности, на который не обращают внимания – по-видимому, он находится слишком на поверхности, чтобы быть замеченным, – и который игнорировали особенно геополитики, мечтавшие о континентальном блоке, о блоке континентальных держав. Суть в том, что континентально-державное качество России существенно отличается от такового и Франции, и Германии; они находятся в разных весовых категориях, в разных лигах.

Разумеется, географически и Франция, и Германия суть континентальные страны; однако с геополитической точки зрения полноценными континенталами они перестали быть с появлением в XVIII в. сокрушившей шведов Российской империи. С появлением такого евразийского гиганта, за плечами и на плечах которого лежал континент, континентально-имперская интеграция Европы стала невозможной: «С появлением России (петровской. – А.Ф.) Карл Великий стал уже невозможен» – так афористически сформулировал эту мысль Ф. Тютчев. Действительно, после Петра Великого Фридрих, Наполеон, Вильгельм, Адольф могли быть великими только на относительно короткие исторические промежутки времени, халифами на час. С появлением империи-континента России стало ясно: сухопутные европейские державы суть всего лишь полуостровные – полуостровной характер Европы на фоне имперской России стал вполне очевиден. Или, если эти державы считать континентальными, то Россию в силу ее евразийскости следует считать гиперконтинентальной. В любом случае разнопорядковость в «массе пространства» очевидна. Именно она не позволяет создание устойчивого союза, поскольку это был бы изначально (со всеми вытекающими последствиями) неравный союз континента и полуострова (или иначе, гиперконтинента, омываемого тремя океанами, и просто континента).

Гиперконтинентальное евразийское «количество» превращалось в геоисторическое качество: ни одна «континентальная» держава принадлежащего Евразии полуострова (части света) «Европа» не могла реально соперничать с гиперконтинентальной державой евразийского масштаба, будь то Россия или СССР. Союз между полуостровным континенталом и континенталом евразийским был рискованным и опасным предприятием для первого: при прочих равных Россия легко могла превзойти или поглотить его. Это очень хорошо понимали Наполеон в начале XIX в. и немцы (Т.Бетман-Гольвег, а затем Гитлер) в начале ХХ в. Так 7 июля 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег заявил: «Будущее за Россией, она растет и надвигается на нас как кошмар». В “Mein Kampf” Гитлер писал: «Никогда не миритесь с существованием двух континентальных держав в Европе! В любой попытке на границах Германии создать вторую военную державу или даже только государство, способное впоследствии стать крупной державой, вы должны видеть прямое нападение на Германию». Под «второй военной державой» Гитлер, конечно же, имел в виду Россию/СССР. Но он опоздал: к моменту его прихода к власти СССР уже был крупной военной державой, потенциально более сильной, чем Третий Райх в 1933 г.

Показательно, что похожие на гитлеровские слова, только не о Европе, а о Евразии в целом скажет в конце ХХ в. Зб.Бжезинский. США, заметил Long Zbig, имея в виду, как и Гитлер, Россию, не должны терпеть в Евразии никакого государства, способного установить господство на значительной части континента и таким образом бросить вызов США. Ну что же, совпадение симптоматичное. На основу подобных совпадений еще в последнем году уходящего XIX в. указал замечательный русский публицист М.О.Меньшиков. Немцы и англосаксы, писал он, «вот на рубеже ХХ века торжествующие народности, не только вожди, но и истребители человечества. Наш славянский мир, как и латинский, позади этих хищных рас». М.О.Меньшиков полагал, что Россия уступит «белокурому соседу». Царская Россия – уступила, а советская сломала ему хребет.

Итак, любой континентальный сосед или полусосед России, особенно занятый противостоянием или, тем более, войной на западе с англосаксами, не мог чувствовать себя комфортно на востоке – сверхдетерминизм «массы» евразийского пространства. И рано или поздно срывался на войну, которую проигрывал на заснеженных русских равнинах, и она заканчивалась для агрессоров в Фонтенбло или берлинском бункере.

Гиперконтинентальный характер России–Евразии с выходом к трем океанам (выход к четвертому, Индийскому, не случайно был постоянным кошмаром для англичан и американцев) превращал Россию в квазиморскую, квазиокеаническую державу. Это качество еще более усилилось после того как в конце ХIX в. в России была построена трансконтинентальная железная дорога, соединившая Питер с Владивостоком и превратившая гиперконтинентальность в трансконтинентальность. Это была уже совсем прямая и явная угроза господству англосаксов на морях – как и немецкая железная дорога «Берлин – Багдад», которая, кстати, легко соединялась с русской евразийской магистралью.

Не удивительно, что в течение многих десятилетий реально противостоять России могли не европейские полуостровные карлики, а только морские имперские гиганты, и то после того, как устанавливали свою гегемонию в капсистеме. До этого им приходилось мириться с русским/советским фактором и ограничиваться лишь мелкими уколами и натравливанием неразумных соседей. Но уж после установления гегемонии борьба против России начиналась по-крупному. Однако даже в этом случае в противостоянии «государство против государства» Россия/СССР брала верх над своими «морскими» противниками. Так, в 1920-е годы поражение потерпела Великобритания, а в 1975 г. классическая фаза советско-американской «холодной войны» окончилась победой СССР (Вьетнам, Хельсинки), и, как следствие, утратой восточно-побережным сегментом политического класса США своих позиций. Только объединение и концентрация всей системной (а не одногосударственной, пусть даже это гегемон) политико-экономической мощи Запада, ядра капсистемы и наиболее развитых полупериферийных государств способно было склонить чашу весов в пользу англосаксонской Северной Атлантики, и русская Евразия терпела поражение.

Это произошло дважды – в результате Крымской войны (1853–1856) и «холодной войны» (1945–1991). «Крымская война» 1853–1856 гг. и «холодная война», особенно в ее постклассической, глобальной-для-себя, а не только в себе фазе 1975–1989/91 гг., могут рассматриваться как особый тип войн – русско-западный, евразийско-северо-атлантический (не говоря о такой их компоненте, как социосистемное – капитализм versus антикапитализм – противостояние 1917/1945–1991 гг.).

Первая панъевропейская победа, победа ядра капсистемы над Россией была одержана в Крымской войне (1853–1856). По сути это была первая общезападная война против России, к которой призывали на Западе как реакционеры (архиепископ парижский), так и революционеры (Маркс), как консерваторы, так и либералы. Тогда война и победа Запада совпали с начинающимся системным кризисом самодержавия, который реформами Александра II удалось отсрочить на несколько десятилетий. Однако несмотря на победу, Западу не удалось тогда сокрушить Россию – она, как заметил У.Макнил, ушла внутрь своих огромных просторов и осталась отдельным миром, в который Запад, несмотря на свое военное и промышленно-экономическое превосходство, не мог проникнуть.

Вторая победа была одержана единым уже глобализирующимся Западом, единым ядром капсистемы, где военно-экономическая мощь США была многократно усилена технико-экономической и финансовой мощью их бывших протекторатов – Японии и ФРГ, превратившихся к началу 1970-х годов в самостоятельные центры силы мировой капсистемы. Сама Америка в 1980-е годы была центром иного по своему качеству, чем в первые тридцать послевоенных лет, Запада/Севера, ядра глобализирующейся капиталистической системы – Глобамерикой, кластером, матрицей ТНК (прежде всего англо-американских) в не меньшей степени, чем государством; возглавляли Глобамерику агрессивные южный и западный сегменты ее политического класса, тесно связанные с военно-промышленным комплексом, ТНК и глобальными финансами («военно-промышленно-интеллектуальный комплекс» – Ч.Джонсон). Такой противник оказался не по зубам СССР, переживавшему к тому же острый системный кризис, включая кризис руководства (США свой структурный кризис 1980-х преодолели благодаря богатству, поднявшейся на более высокий уровень эксплуатации полупериферии и периферии, прежде всего Латинской Америки и Африки, в рамках начинающейся глобализации).

Комбинация, «волновой резонанс» в коротком временнóм промежутке нескольких факторов – внутреннего системного кризиса, некомпетентности господствующих групп советского общества, их психоисторической неадекватности современному миру, глубокого провинциализма «мы΄ шления», которое было преподнесено urbietorbiв качестве нового, готовности «нáчать» сдавать мировые позиции, лишь бы сохранить власть, а также личное и групповое потребление на «нефтедолларовом» уровне 1973–1983 гг., прямое предательство и сговор с западными лидерами части советского руководства, превращение Запада в Север – финансово-экономический глобальный «Франкенштейн» (М. Уокер), с которым не могло тягаться ни одно государство, даже евразийское, наконец, использование Западом в 1970–1980-е годы против евразийского СССР «китайской карты» континентельного азиатского гиганта Китая, который в пунктирно-уменьшенном и не военном, а политико-стратегическом варианте сыграл по отношению к России/СССР ту роль, которую она играла по отношению к Германии в первой половине ХХ в. (теперь англосаксы попытаются разыгрывать «русскую карту» против Китая) – все это привело к одностороннему выходу СССР из «холодной войны», «мальтийской сдаче» (1989) и поражению: как говорил Тацит, поражение в битве терпит тот, кто первым опускает глаза.

22. «Правило Тацита», или об опасностях системного взаимоуподобления: гитлеровская военная мобилизация и западный велфэр

А глаза советская верхушка и особенно ее интеллектуальная обслуга – работники пропагандистского фронта, почему-то считавшие себя интеллигенцией, – опустили уже в 1960-е годы. Суть в том, что в борьбе систем каждая из них, как правило, стремится одержать победу над противником на всем пространстве конфликта, продемонстрировать превосходство над ним по всем параметрам, решить лучше оппонента те проблемы, которые решает он. Именно в этом, однако, и кроется огромная чреватая катастрофическими последствиями, погибелью опасность для обеих участвующих в противостоянии систем; ведь при качественном различии систем далеко не все проблемы одной из них могут быть решены в другой или, более того, даже поставлены в ней без угрозы ее нормальному функционированию и существованию. Попытка уподобления или даже квазиуподобления противнику в борьбе с ним, означающая, помимо прочего, принятие его способа постановки и решения проблем, его социального и научно-концептуального языка, его ценностей, есть не что иное как игра с «троянским конем», который способен ослабить, разложить изнутри, взломать, разрушить, приютившую-применившую его систему, изменить ее, наконец. Принятие чужого системного языка уже само по себе есть акт духовно-интеллектуальной капитуляции, опускания глаз долу еще до битвы.

Тому, насколько опасны системные имитации-уподобления в ходе конфликтов, много свидетельств. Я ограничусь тремя. Первый и самый простой – попытка гитлеровского райха в конце войны отмобилизоваться à la СССР. Не вышло. Степень мобилизации, на которую было способно массовое антикапиталистическое общество, отрицающее частную собственность и буржуазный быт и управляемое надзаконной властью, оказалась не по силам капиталистическому обществу, тремя китами которого были частная собственность, право и по-немецки выстроенный буржуазный комфортный быт. Центрально-евроазитское («скифское») содержание в коммунистическом обрамлении, которое, впрочем, во многом проникло в это содержание и стало им (диалектика содержания и формы в русской жизни, в русской власти вообще и ее коммунистическом варианте в частности – это очень сложная проблема, постановка и решение которой требуют особой философии), сделало возможным преодоление таких лишений, о которых немцы и помыслить не могли.

Так, даже численность прислуги в Германии с 1939 по 1944 г. сократилась незначительно – с 1,3 млн. человек до 0,9 млн. человек. Всерьез проблемы с электричеством, водоснабжением, продовольствием немцы начали испытывать лишь с конца 1944 г. Советские нормы – 400–500 г хлеба в день на работающего и 300–400 г на иждивенца, а также падение потребления населения на 30–40 % (официальные данные) – немцам и привидеться не могли. Неудивительно, что обладая даже в 1943 г. бóльшими по сравнению с СССР материальными (о немецкой организации я уже и не говорю) возможностями, Германия на войну работала менее интенсивно; немецкая военно-промышленная машина заработала всерьез лишь в 1943–1945 гг. В год сталинградско-курского перелома Германия получила меньше, чем СССР: угля – в 3 раза, стали – в 2,4 раза, электроэнергии – в 2,3 раза. По подсчетам исследователей, за годы войны СССР произвел в 2 раза больше техники и вооружений, чем Германия. В расчете на тысячу тонн выплавленной стали СССР производил в 5 раз больше танков и орудий, чем Райх; на тысячу металлорежущих станков – в 8 раз больше самолетов. И это при немецкой организации и дисциплине, при немецком потенциале, на который работала почти вся континентальная Европа – заводы Австрии, Франции и, пожалуй, самое главное, Чехословакии.

К этому следует добавить оказавшиеся в распоряжении немцев 30% советского промышленного производства в целом, а по частностям – 70% выплавки чугуна, 63% угля, 60% выплавки стали; более 40% электроэнергии плюс посевные площади, скот, сахар и около 40% населения. Другое дело, что захваченные советская промышленность и советский человеческий фактор никогда так усердно не работал на Райх, как пролетарии западноевропейских стран, соединившиеся с немецким пролетариатом, но возглавлявшимся не «сыном немецкого народа» Тельманом, а фюрером этого народа Гитлером. Если негерманская часть «гитлеровского Евросоюза», а точнее «райхосоюза» за время войны выдала Райху товаров и услуг на 26 млрд. долл., то оккупированная часть СССР – всего на 1 млрд. Например, от металлургических предприятий Донбасса и Приднепровья немцы рассчитывали получить в 1943 г. 1 млн. т продукции (правда, немецкий железный ум, в основе которого лежала железная воля, делал такие расчеты, отталкиваясь от немецкого рабочего), а получил 35 тыс. тонн. Вот это и есть abgemachtпо-русски; читайте, берлинские мечтатели, русского писателя Николая Лескова.

Таким образом, попытка создать на западно-цивилизационной, буржуазной основе мобилизационное общество, эквивалентное советскому и таким образом победить его в «горячей» войне продемонстрировала свою несостоятельность. Во многом она напоминает попытки бесенка из «Сказки о попе и работнике его Балде» поднять и пронести кобылу. Финал известен:

«Поднатужился,

Поднапружился,

Приподнял кобылу, два шага шагнул,

На третьем упал, ножки протянул».

Провал Гитлера стал хорошим уроком для англосаксов: в послевоенный период, особенно после того, как был достигнут примерный паритет в вооружениях, они сделали ставку не на конфликт, который способствует мобилизации русско-коммунистического («скифско-антикапиталистического») социума и в котором его по сути нельзя победить, а можно лишь – в лучшем случае – уничтожить с огромным риском быть уничтоженными самим, а на мягкое противостояние, на «удушение в объятьях».

Мягко-удушающее противостояние было рассчитано на демобилизацию общества, на его разложение, прежде всего, разложение верхушки и ее идеопрактической пропагандистской обслуги, которую всячески надо было поощрять в ее убеждении, что она – интеллигенция, находящаяся под гнетом «тоталитарного молоха», на то, чтобы оно перестало быть антикапиталистическим и русско-скифским. Этот «мягкий» проект и стал активно реализовываться с конца 1960-х годов. Однако Запад двинулся по этому пути не от хорошей жизни, и дело здесь не только и даже не столько в Карибском кризисе, когда запахло жареным, но прежде всего во внутренней ситуации в ядре капсистемы, сложившейся в послевоенный период в результате вынужденного социалистического уподобления капитализма коммунизму. Здесь мы подходим ко второму примеру.

Сразу же после окончания II мировой войны и с началом войны «холодной» на Западе стало довольно быстро развиваться “welfarestate”, которое еще называют “социально-военным государством” и “государством национальной безопасноти”. Именно противостояние историческому коммунизму с его эгалитаризмом, акцентом на социальную справедливость заставило “masterclass” ядра капсистемы пойти на уступки значительной части своего населения, отклонить капитализм от его сути в сторону социализма, включить государственный (по сути – социалистический) перераспределитель, т.е. в каких-то важных, обеспечивающих самосохранение капитализма в противостоянии антикапитализму, соцлагерю уподобиться этому последнему (подр. см. ниже). Именно это уподобление вместе с «экономизацией» брежневского социализма стало основой развития теорий конвергенции.

Однако довольно скоро, уже к середине 1960-х годов стало ясно, что цена, которую придется заплатить системе и ее хозяевам за социалистическое уподобление при всех его кратко- и среднесрочных выгодах в долгосрочной перспективе может быть непомерно высокой. Улучшив свои экономические позиции, значительные по численности сегменты рабочего и среднего классов начали претендовать на большее – на позиции социальные и политические, используя политические механизмы демократии западного образца. И чем дальше, тем эта перспектива становилась реальнее. Возникла угроза смены элит, прихода к власти социалистов – где-то самих по себе, где-то в блоке с левыми силами, включая коммунистов (именно 1960– 1970-е годы были периодом наибольшего могущества и влияния компартий в Италии, Франции, Испании.

Демократия в ядре капсистемы в условиях частичного системного уподобления «реальному социализму» становилась опасным для хозяев капсистемы инструментом, способным вывести средние классы на один уровень с высшими, а низшие – на уровень положения средних. Естественно, за счет и в ущерб верху, эдакая ползучая перманентная социалистическая революция. Я уже не говорю о том, что у капитализма как мировой системы есть предел прочности относительно среднего класса: массовый, постоянно растущий средний класс – это «кощеева смерть» капитализма; достижение средним классом критической для системы массы обрушивает ее вместе с ее хозяевами.

К тому же в условиях противостояни двух систем численно росли и средние классы «третьего мира», особенно в Латинской Америке, в южном подбрюшье США.

На рубеже 1960–1970-х годов проблема снижения численности мирового среднего класса стала conditiosinequanon нормального функционирования капсистемы и сохранения привилегированных политико-экономических позиций их хозяев. Ослабление и резкое сокращение средних классов ядра, полуперифперии и периферии капсистемы, ослабление позиций рабочего класса в самом ядре упиралось, помимо прочего, в существование СССР, объективно мешавшего резким движениям правящих классов капсистемы по отношению к нижним и средним «мира сего». Все это требовало от хозяев капсистемы, которые и верно и вовремя поняли не то что опасность, катастрофичность частично-сегментарного уподобления системе-антагонисту, изменения стратегического курса во всех трех «мирах» – «первом», «втором» и «третьем». В 1960–1970-е годы хозяева позднекапиталистического общества оказались в положении, сходным с таковым хозяев позднефеодального общества в 1360–1370-е годы. И так же как они, развернули социальное контрнаступление.

23. Empirestrikesback

Сначала в ситуации нарастающих для Запада трудностей была проведена интеллектуальная подготовка силами уже существующих и вновь созданных (например, Римский клуб, 1968 г.) структур. В это же время начали делать имя и репутацию «мыслителям» типа Ф.Хайека и К.Поппера – пригодятся. Затем пришла пора создавать новые политические структуры мирового уровня («Трехсторонняя комиссия», 1973 г.). В 1975 г. – году внешнеполитических побед СССР (Вьетнам, Хельсинки) по заказу «Трехсторонней комиссии» С.Хантингтон, М.Крозье и Дз.Ватануки написали большой доклад «Кризис демократии».

Оспаривая тезис Адама Смита о том, что единственным лекарством от зол демократии является еще большая демократия, тройка авторов констатировала, что многие проблемы на Западе и в США обусловлены избытком демократии. Выводы: «Необходима… более высокая степень умеренности демократии»; эффективное (т.е. в интересах мирового «трехстороннего» и иного истеблишмента) функционирование демократической политической системы «обычно требует определенной степени апатии и невовлеченности со стороны некоторых индивидов и групп». Каких групп? И на это есть ответ: тех, что претендуют на возможности, позиции, вознаграждения и привилегии, на которые раньше не претендовали, т.е. на ту часть «общественного пирога», которая раньше принадлежала верхам. Отсюда еще один вывод: необходимость ограничения общественного влияния (publicinfluence) на политический процесс, заниматься которым должны эксперты правящего класса. Речь прямо, откровенно и цинично идет о политической изоляции и маргинализации значительной части общества с целью избежать «социалистического рая».

В 1970-е же был намечен и ряд экономических мер по ликвидации последствий уподобления. После «картеровской передышки» (1976–1980) и после того, как США удалось заманить СССР в афганскую ловушку (1979), планы стали воплощаться в жизнь. Рейган резко обострил течение «холодной войны», начав ее новую, неклассическую (постклассическую – система против «одной, отдельно взятой страны») фазу, закончившуюся односторонним выходом СССР из «холодной войны» и его поражением. Во внутренней политике рейганомика и тэтчеризм были направлены если не на демонтаж, то на серьезное ослабление welfarestate, этого внутризападного «щита и меча» значительной части среднего и рабочего классов, а следовательно против них и их организаций (профсоюзов и т.п.). Но хуже всего пришлось средним классам наиболее развитой части «третьего мира» – Латинской Америки – их просто «умножили на ноль».

Средством «умножения» стало брутальное оружие, неолиберальный кистень – «программы структурной стабилизации» («structuraladjustmentprogrammes») Международного Валютного Фонда. Результатом их реализации стало резкое, до десятков раз, увеличение разрыва между богатыми и бедными, дестабилизация экономики, стремительный рост бедности, неформального сектора экономики с его неоматриархатом, и, самое главное, был сметен средний класс (прежде всего госслужащие). Правда 5–10% старого среднего класса сохранились и упрочили свое положение в качестве нового среднего класса – за счет тех, кто опустился на дно, в пучину «неформальной экономики», в борьбу за физическое выживание, в инфраполитику «живота». Ластиком Истории «властелины капиталистических колец» прошлись по средним классам не только Латинской Америки, но и Африки, досталось и североатлантическому ядру. Впрочем здесь ситуация была смягчена крушением СССР, тем, что на социальное дно полетели миллионы представителей средних классов позднего социализма, «второго мира», который в мировом масштабе выступал как коллективный средний класс – между «коллективным верхом» («первый мир») и «коллективным низом» («третий мир»).

В результате крушения исторического коммунизма в Восточной Европе всего за 5–6 лет, к середине 1990-х годов число крайне бедных увеличилось с 14 млн. человек до 168 млн. человек – беспрецедентная пауперизация бывших представителей средних классов. Так, в течение тридцати лет было произведено «исправление стиля» – господствующие группы Запада сумели ликвидировать негативные последствия квазиуподобления их системы историческому коммунизму и повернуть этот процесс вспять. При этом в исторический Тартар сбрасывались целые слои и страны, их просто отрезали от развития. В этом плане капитализм очень похож на жестокий картель хронохирургов из цикла романов В.Головачёва, которые в своей Игре отрезают от метагалактического Ствола жизни целые ветви-миры, ветви-цивилизации, разрушая их до атомов. И ведь капитализм всегда, с момента рождения делал это: там, где он сталкивался с социумом, который по тем или иным причинам не мог быть объектом эксплуатации, его представители (индейцы Америки, аборигены Австралии) уничтожались, а на их место завозился иной человеческий материал (африканские рабы) и конструировался иной социум, иной социально-экономический указ. Если Китай, по замечанию П.В.Чернова есть этнопоглощающая система, то капитализм – это социопоглощающая система, лишающая целые цивилизации права на существования, окончательно решающая их вопрос или, как минимум, права на их самостоятельное, самобытное существование (примеров – тьма: от индейцев Северной Америки до нынешней Югославии). Лишающая всегда, когда для этого есть силы и возможности. Россия многие столетия была таким чужим для капиталистической системы, особенно для его англосаксонского ядра, который, во-первых, является не очень выгодным объектом для эксплуатации (большие пространства, высокая стоимость производства, делающая местные товары неконкурентно-способными на мировом рынке); во-вторых, объектом опасным для силового давления (численность населения, военный потенциал, те же пространства); в-третьих, объективно, в силу самого существования ограничивающий возможности мировой экспансии и мировой эксплуатации. В результате процесса, начатого горбачевским односторонним разоружением, распадом СССР и ельцинским выводом войск из Германии (пятилетка ударной сдачи позиций), у хозяев капсистемы – глообохирургов – появилась наконец возможность отрезать мощную когда-то, до сих пор чуждую и ненавистную огромную русскую ветвь от Ствола Мирового Дерева Истории. Югославия – это только начало, первый раунд, война за советское наследство, в которой удары – дуплетом – наносились и по РФ, и по Европе. Сейчас – передышка, но скоро подует «западный» ветер (в кавычках – поскольку не обязательно с запада, скорее всего даже с юга), и начнется новый раунд, война за «российское наследство», в которой будет сделана попытка по-настоящему загнать Россию в границы эпохи правления первого Романова, т.е. осуществить то, что планировалось еще в Крымской войне – общезападной полицейской акции в Крыму и на Кавказе. И как знать, не начнется ли новая полицейская акция там, где она происходила почти полтора столетия назад?

Итак, Западу удалось устранить негативные последствия квазиуподобления «реальному социализму». Это произошло по многим причинам – из-за наличия огромной финансово-экономической мощи, соответствующих политических структур, из-за нарастающей некомпетентности и неадекватности Современному миру советского руководства и его «идеолого-научно-информационного комплекса».

Но самым главным была выработка правящим классом Запада на рубеже 1960–1970-х годов «зловещего интеллектуального превосходства» (К.Поланьи) – того, благодаря чему в начале века большевики и нацисты взяли верх над своими противниками. Знание – сила, и западной верхушке именно в тот момент (1965–1975), когда СССР теснил ее во всем мире, удалось создать новую организацию «власть-знания» (М.Фуко), адекватную новой эпохе, и успешно реализовать ее на практике, опрокинув исторический коммунизм. Задачу ликвидации последствий уподобления социализму хозяева капсистемы решили, уничтожив при этом сам мировой социализм, СССР, причем в значительной степени его собственными руками. Это – высший класс геоисторической борьбы, победа даже не по очкам, а нокаутом. В том числе и в ядре капсистемы, где даже социал-демократы и левая интеллигенция поставлены на колени, «сдали» социализм, отказались от каких бы то ни было преобразований системы и готовы, как заметил главный редактор “LeMondeDiplomatique” Игнасио Рамонэ, лишь к одному: приспосабливаться к глобальному капитализму, к неолиберальному порядку.

Хозяева капсистемы победили после 150 лет социального отступления, в том числе и там, где их раньше часто били – России-Евразии. А вот советская верхушка позорно провалилась, поставив себя под удар чужого психоментального оружия – комплекса представлений, оценок и понятий чужой системы, которые она приняла как свои, из-за чего частичное уподобление капсистеме и закончилось крахом.

Тридцатилетний опыт борьбы Запада с процессом и результатами частичного («зеркального») уподобления соцсистеме заслуживает самого внимательного изучения, ведь объективно перед нынешней Россией-Евразией, если ей суждено сохраниться в качестве культурно-исторической целостности, перед русскими, если они хотят не только выжить, но и сохраниться в качестве державообразующего народа, а не раствориться среди «россиян» и превратиться в них, стоит аналогичная задача ликвидации последствий уподобления Западу, капсистеме. Для этого нужно изучать чужие успехи и свои поражения: за одного битого двух небитых дают.

24. Еще раз о «правиле Тацита»:

советский пример

А потому – третий пример – СССР. «Холодная война» была, помимо прочего, в значительной степени психоисторической, психоментальной войной, о чем с самого начала заявил, например, Аллен Даллес, культурно-психологической войной двух систем. На волне экономических успехов послевоенного восстановления, освоения космоса и обеспечения примерного паритета в вооружениях, советское руководство уверилось в возможности переиграть Запад, капитализм «на его поле», т.е. в сфере экономики. Тем более, что в решениях ХХ съезда КПСС (1956) заявлялось о смещении мировой борьбы классов и систем в область экономики и идеологии. Да что советское руководство с его «мы вам похороним», многие западные политики и интеллектуалы в 1950-х – начале 1960-х годов были убеждены, что СССР выигрывает экономическое соревнование. И не только экономическое. Л.Дехийо – автор работы «Хрупкий баланс: Четыре столетия борьбы за власть в Европе» (1962) с тревогой писал, что в середине ХХ в. техника, ранее всегда улыбавшаяся морским державам, теперь оказалась на стороне державы континентальной – СССР: «В то время, как Россия все крепче сжимала меч, англоязычные народы выпустили свой из рук». Разумеется, это не так: меч как был в руках англосаксов, так и остался. Другое дело, что не менее мощный меч выковал и СССР. Достижение Советским Союзом на рубеже 1960–1970-х годов примерного паритета вооружений с США настолько встревожили руководство этой страны, что оно вынуждено было пойти на детант. И было от чего встревожиться уже в 1957 г. С момента запуска советского спутника – подобного продукта создания межконтинентальных баллистических ракет, США впервые в своей истории утратили чувство безопасности: их территория (два океана, отделяющие ее от Евразии) перестала играть роль эффективной преграды для нанесения удара. С этим страхом Америка прожила три десятилетия, и ясно, как должен быть благодарен Западу вообще и Штаты в особенности Горбачёву, который своим односторонним разоружением (как сказал бы П.Милюков, «глупость или измена?»), сломавшим меч, а затем и щит СССР, избавил Запад от страха перед возможностью массированного ядерного возмездия и навечно вошел в историю как спаситель Запада, его потаковник.

В 1957–1972 гг. СССР лидировал в космической гонке (612 запусков против 537 американских за этот период), сокращал разрыв в показателях по самым убойным видам вооружений. Так, по данным SIPRI (StockholmInternationalPeaceResearchInstitute) в 1970 г. у США было 512 бомбардировщиков дальнего действия, у СССР – 156; у США – 656 ракет, запускаемых с подводных лодок, у СССР – 248, у США – 4000 ядерных боеголовок, у СССР – 1800. Ясно, что количественно перевес на стороне США, однако качественно советского потенциала хватало заподлицо, чтобы стереть США с лица земли. Тем более, что у СССР было 1487 межконтинентальных баллистических ракет против 1054 американских – советский ответ бомбардировщикам и подлодкам.

СССР стремительно нагонял США и по военным расходам. Вот данные из ежегодника 1981 г., опубликованного SIPRI.

Военные расходы в постоянных ценах
(в млрд. долл., 1978 г.)

1960

1965

1970

1975

США

100,0

107,2

130,9

101,2

НАТО в целом

150,3

168,1

194,0

184,9

СССР

48,0

65,9

92,5

99,8

Варшавский договор

51,3

71,3

100,8

110,3

Эта таблица красноречиво свидетельствует о нескольких вещах. Во-первых, с 1965 по 1975 гг. СССР практически сравнялся по военным расходам с США, догнал их; во-вторых, разрыв между Варшавским договором и НАТО тоже сократился, но не так значительно – с 3 раз до примерно 1,8 раза; в-третьих, разрыв этот сокращался за счет рывка СССР; страны Варшавского договора (без СССР) вносили значительно меньший вклад в общую копилку, чем союзники США по НАТО – в их (на 1965 г. 60,9 млрд. долл. против 5,4 млрд; на 1970 г. – 63,1 млрд. долл. против 8,3 млрд; на 1975 г. – 83,7 млрд. долл. против 10,5 млрд.).

Экономические и военные достижения СССР на рубеже 1960–1970-х годов способствовали тому, что советское руководство и его референтура (“красненькие” и “зелененькие” по терминологии Э.Неизвестного) поверили в близость общей победы над Западом по его собственным показателям. В результате с 1960-х годов в анализе и оценке развития страны (и мира) советские администраторы и экономисты начали делать все больший акцент на экономические методы и проблемы, начали применять к советской (антикапиталистической) системе терминологию, научный аппарат, отражающие реалии капиталистической системы, ее экономики, заведомо неадекватные для понимания и планирования экономики СССР. Так постепенно советские правящие группы и слой их советников, consigliori начали принимать язык главного противника, что объективно создавало предпосылки самой серьезной капитуляции – духовной, ценностной, интеллектуальной. Это была первая серьезная и, как оказалось впоследствии, главная, определяющая победа Запада в «холодной войне».

В значительной степени это было обусловлено процессами, происходившими в советском обществе, прежде всего в его господствующих группах, которые все больше превращались в слой-для-себя, чьи материально-экономические интересы стремительно росли, обгоняя возможности системы работ исторического коммунизма удовлетворять их. Появление в новой Программе партии (принята в октябре 1961 г. на XXII съезде КПСС) тезиса о том, что одна из главных задач КПСС – удовлетворение растущих материальных потребностей советских людей отражала прежде всего экономизацию-материализацию господствующих групп советского общества и в то же время была своеобразным «троянским конем». Теперь успехи системы, успехи власти, КПСС, а следовательно, оценка их деятельности ставились в зависимость от экономических факторов, что противоречило самой природе системного антикапитализма и представляло собой ловушку – системную, политэкономическую и в то же время психоисторическую, идеологическую.

Коммунизм начинал оценивать себя, свое развитие, свои успехи по капиталистической шкале. Если учесть, что за коммунизмом стоял евразийский, экстенсивно-пространственный по преимуществу тип развития, а за капитализмом – североатлантический интенсивно-временнóй, то указанный выше сдвиг означал, помимо прочего, переход к измерению и оценке преимущественно пространственного развития по временнóй шкале. Ясно, что ничего хорошего в перспективе это не сулило.

С.В.Попов, автор замечательной книги об организации хозяйства в России совершенно прав, когда пишет, что замещение своих реалий чуждыми этим реалиям понятиями – катастрофа. "А начала эта катастрофа готовиться с того момента, когда на всех заводах и учреждениях были введены должности экономистов". Для этого, развивает свои мысли С.В.Попов, преподаватели, ученые степени, академические институты и ученые советы, которые начали плодить специалистов по "социалистической экономике" (которая на самом деле носит неэкономический характер), не знающие ни западного общества, ни своего и строящие понимание этого последнего на основе неадекватных ему понятий и теорий; именно эти люди – "экономисты" из "коммунистов" – и оказались "теоретиками" и "практиками" реформ, полагая, что прочитав три-четыре западные книжки, обладают монополией на знание об экономике и обществе, как западном, так и советском. "И с их легкой и нечистой руки, – подытоживает С.В.Попов, – поехало тотальное понятийное замещение, в результате которого ни одну вещь своим именем назвать уже невозможно, а следовательно, нельзя ни адекватно обращаться с ней, ни, тем более, изменять ее". А началось все в 1960-е годы, в общей атмосфере утраты у значительной части советской интеллигенции чувства социальной реальности и перехода к восприятию своего общества сквозь призму неадекватных ему схем и образов ("тоталитаризм", "социальные институты", оруэловский "1984", мир Кафки и многое другое). Была создана западоподобная виртуальная реальность, которая подменила советскую. Впрочем официальная пропаганда тоже создавала виртуальную реальность, но иного типа. Результат – практически полное вытеснение в СССР как властью, так и фрондирующей интеллигенцией реальной реальности как объекта рефлексии и предмета научного исследования. С одной стороны была советская пропаганда, с другой – антисоветская, в основе которой лежало некритическое принятие западной науки об обществе и бездумное применение ее к советским реалиям, прежде всего – в экономике.

Первым практическим результатом концептуальной «капитализации коммунизма» стала так называемая «косыгинская реформа» с ее набором «прибыль, хозрасчет, материальное стимулирование». Речь не о том, что исторический коммунизм не нуждался в изменениях, еще как нуждался. Однако изменения в любой системе должны быть по своему содержанию и методам адекватны этой системе, иначе они проваливаются сами и начинают топить систему, расшатывая ее своей чужестью. Всего один пример, который я почерпнул из интервью С.В.Коробенкова, опытного работника (1970–1991) Совмина. «Косыгинская реформа» в качестве критерия эффективности производственной деятельности избрала заимствованное у капитализма увеличение денежной прибыли, заметил С.В.Коробенков, тогда как социалистической экономике адекватен другой критерий – снижение себестоимости продукции, которой сопутствует снижение цены товара.

«Монетарно-капиталистический» поворот середины 1960-х годов привел к тому, что директора заводов и фабрик начали думать не о снижении себестоимости, а о повышении цен на продукцию и зарплаты, которая оказалась важнее производства – по ней стали оценивать эффективность работы. Отсюда – выводиловка, премии ради премий, разбазаривание ресурсов в гигантских масштабах. Логическим финалом стали перестройка с ее законами об индивидуальной трудовой деятельности (вступил в силу с 1 мая 1987 г.) и о государственном предприятии (для всех предприятий вступил в силу с 1 января 1989 г.), окончательно разрушившими советскую экономику («глупость или измена?»).

Примеры неправомерного перенесения в 1960–1970-е годы универсалий и реалий капиталистической экономики, ее концепций и целей на социалистическую, можно множить.

Не удивительно, что уже в начале 1970-х годов, ни к чему не приведя и вступив в противоречие с законами системы, «косыгинская реформа» выдохлась и была спущена на тормозах. Однако остались капиталоподобная риторика и мысль, которые интеллектуально запутывали ситуацию, странным образом комбинируя истмат и научный коммунизм со скроенной по буржуазному лекалу «политэкономией социализма» и все более «косящим» под социологию истматом. Результат – каша в головах, нарастающая неспособность понимать и знать собственное общество. Андропов был совершенно прав, заявив в самом начале 1980-х годов, что мы не знаем общества, в котором живем.

В 1980-е годы, особенно с началом перестройки, мы ушли еще дальше от понимания и знания позднесоветского общества, все более полагаясь на «уцененку» от западных «экономикс», социологии и политологии, на идеи третьестепенных и третьесортных западных «мыслителей», что и привело к дальнейшей кашеизации и разрухе в головах совинтеллигенции эпохи позднего коммунизма, к интеллектуальному и моральному краху, сделав ее легкой добычей манипуляторов сознанием. «Рынок», «экономические реформы», «прибыль» – все это очень легко было представить сначала в качестве чего-то положительного, уже присутствовавшего в «хорошем», «нэповско-оттепельном» социализме, но не реализовавшегося во время нэпа и Хрущева по злой воле сталиных-брежневых, в качестве не противоречащих гарантиям социализма феноменах, которые надо только освободить от контроля и гнета «тоталитарного государства».

Так «разруха в головах» обернулась экономической разрухой, политическим развалом страны и маргинализацией общества (включая верхи). Но началась эта разруха за 2,5–3 десятилетия до горбачевских фокусов и ельцинских эскапад – с изменений в Программе КПСС, активного перехода к экономическим капиталоподобным реформам и принятия значительной части концептуального языка системы-противника. Здесь не место анализировать проблему, в какой степени вообще возможно существование антикапиталистической подсистемы в мировой капиталистической системе – шансы, скорее, невелики. Однако «принятие внутрь» даже каких-то элементов системы-антагониста, даже частичное уподобление, активно поощряемое, как это имело место в 1960–1970-е годы, в «мягкой», ненавязчиво-разлагающей форме этим антагонистом, ведет к психоисторическому, а следовательно и к геоисторическому поражению, что и произошло фактически в 1991 г., а по сути еще раньше, в разгар «холодной войны».

25. Глобальная «холодная война»

«Холодная война», временнóй отрезок «от Ялты до Мальты», вообще занимает особое место в истории. Она подарила миру пусть и основанный на страхе, но тем не менее такой стабильный период в истории международных отношений, неполными аналогами которого являются лишь отрезки между окончательной победой над Наполеоном и началом Крымской войны (1815–1853), между увенчавшим войну за испанское наследство Утрехтским миром и началом Семилетней войны (1713–1753) и, возможно, эпоха Антонинов в Риме (96–180 гг. н.э.)

Иногда противостояние СССР и США именуют «второй холодной войной», подразумевая под первой англо-русское противостояние второй половины XIX в.: она началась в Крыму, а окончилась на сопках Маньчжурии, правда эпилогом стала полная победа СССР силами ГПУ и «сознательных трудящихся Востока» над англичанами в Закавказье и Средней Азии в 1920-е годы. Однако между двумя «холодными» русско-англосаксонскими войнами существует глубокое различие.

Первая англосаксонско-русская «холодная война» представляла собой борьбу двух различным образом устроенных империй главным образом за стратегически важный, особенно для англичан, регион Центральной Азии – чистая геополитика, читайте Терентьева, Хопкирка и др. Вторая англосаксонско-русская (американо-советская) «холодная война» была намного более масштабным, сложным и серьезным феноменом.

Прежде всего, даже когда на первом этапе этой войны (1945–1975) главные союзники США и тем более СССР были экономически слишком слабы и борьба развивалась как таковая одного государства (США) с другим (СССР – вспомним цифры таблицы военных расходов из ежегодника SIPRI – см. с. …), государства эти воплощали принципиально различные, диаметрально противоположные социально-экономические системы (капитализм и антикапитализм), принципы социальной организации (в одном случае основанные на собственности и присвоении времени в виде овеществленного труда-капитала, в другом – основанные на власти, присвоении пространства, так сказать, «интенсив» и «экстенсив»), идеологии, системы ценностей, различные проекты будущего. Кроме того, это была не борьба за тот или иной отдельный регион планеты, а за планету, за мир в целом; борьба в принципе велась (впрочем, с советской стороны – инерционно, по затухающей) не просто за господство над миром, а за превращение своей системы в глобальную, т.е. единственную.

Не только социосистемное противостояние, само существование СССР создавало проблемы для североатлантического ядра капсистемы, для капитализма в целом. СССР выступал чем-то вроде щита для Евразии и евразийского щита – для значительной части мира, прежде всего для афро-азиатской. Само существование СССР, усиленное его военной, политической и экономической мощью, создавало объективные условия для освобождения многих колониальных и полуколониальных народов. Я имею в виду не только социалистические революции в Китае и Вьетнаме, но и национально-освободительное движение в «третьем мире» в целом. СССР не только непосредственно ограничивал возможности империализма подавлять это движение (достаточно вспомнить Суэцкий кризис, когда СССР готов был оказать военную помощь Египту в виде «добровольцев», поддержку СССР Кастро, почти неизвестную операцию «Кавказ» на Синае и много другое – известное и необнародованное до сих пор), но и смог обеспечить победу Давида-Вьетнама над Голиафом-США (правда, за Вьетнамом стоял Голиаф-СССР).

Головной танк (советского производства) 2-го армейского корпуса Вьетнамской народной армии, въехавший рано утром 30 апреля 1975 г. по бульвару Тхонгнют на лужайку перед Дворцом Независимости в Сайгоне, впопыхах покинутого американцами и их вьетнамскими союзниками на вертолетах за несколько часов до этого – великий символ победы СССР (руками Вьетнама) и Вьетнама (с помощью СССР) над США в главной «горячей» схватке «холодной войны». Правда, со временем американцы возьмут реванш в Афганистане, заманив советское руководство в афганскую ловушку – об этом прямо скажет в своих мемуарах в 1996 г. бывший шеф ЦРУ Роберт Гейтс, а в 1998 г. в интервью “Le nouvele observateur” Збигнев Бжезинский. То, какую роль объективно играл советский евразийский щит для «слабых мира сего», стало ясно, когда СССР не стало, и когда никто не мог помешать агрессии США против Югославии, американским бомбежкам Ирака и многому другому, когда ограниченный (Советским Союзом) бандитизм капитала превратился в неограниченный капитальный бандитизм 1990-х – начала XX в. новых крестоносцев и новых глобал-кочевников.

Существование СССР работало на пользу значительных масс населения не только «третьего мира», но и «первого». Речь идет о рабочем и среднем классах ядра капсистемы. Вовлеченные в противостояние «мировому социализму», который к демонстрации достижений в области социальной справедливости, в 1950–1960-е годы добавил весьма впечатляющие и напугавшие Запад технико-экономические достижения, хозяева «первого мира» вынуждены были материально замирять-умиротворять значительные сегменты рабочего и среднего класса в ядре капсистемы. Цель была простой – чтобы рабочий класс и нижняя половина среднего не превратились в «опасные классы», не стали «пятой колонной» социалистического лагеря (достаточно вспомнить успехи и позиции коммунистических партий Италии, Франции, Испании, рабочих партий Европы в 1950–1960-е годы). Средство – welfare state, «государство всеобщего социального обеспечения», государственное (по сути – социалистическое) перераспределение общественного богатства посредством налоговой системы, в результате чего возник значительный и политически активный слой «социалистической буржуазии» (или «потребленческой буржуазии»), т.е. слой, который может вести буржуазный образ жизни, не имея буржуазных по своей природе источников дохода.

Правительства и буржуазия на Западе уже с середины XIX в. приступили к решению вопроса, как превратить «опасные классы» в трудящиеся и замирить эти последние с помощью определенных государственных мер? То была реакция на эпоху революций 1789–1848 гг. и особенно на ее финальный аккорд – европейскую революцию 1848 г. Последняя потерпела поражение, но правящие классы вынуждены были решать проблемы, которые привели к революции. Маркс и Энгельс называли такие ситуации «реакция выполняет программу революции».

В 1860-е годы во Франции Наполеона III появляется термин l’etatprovidence, Третья империя пытается демонстрировать патернализм. Значительно больших успехов, однако, добились на этом пути немцы. В 1880-е годы в Германии Бисмарка появляется термин Wohlfahrsstaat, калькой с которого стало в середине ХХ в. (с реализацией “плана Бевериджа”) “welfarestate”.

Несмотря на почти вековую историю общественной реальностью “welfarestate” стало только послеII мировой войны, когда “холодная война” заставила капитализм социализироваться в виде “социально-военного государства”, или “государства национальной безопасности”, перераспределявшего значительную часть богатства сверху вниз, разбавляя таким образом “олигархическое богатство” “демократическим богатством”. Именно государство национальной безопасности своими регулирующими экономику мерами, как отмечают специалисты, смогло существенно повысить эффективность Запада в социально-экономическом противостоянии коммунизму. В параллелограмме сил “правительство – монополии – олигополии – корпорации" цены определялись не столько рыночной конкуренцией, сколько правительственно-корпоративной “дипломатией”. Благодаря всему этому в какой-то момент полная занятость типа той, что достигнута в соцсистеме, не является реальностью и для капитализма.

Буржуазификация значительной части населения ядра капсистемы по линии потребления (т.е. функционирование ее в качестве буржуазии по крайней мере в одной из фаз совокупного процесса общественного производства, но такой, которая формирует потребности) стала сильным ответным ходом хозяев «первого мира» «миру второму». Однако сам этот ход, означавший весьма серьезное и сильное отклонение капитализма от логики и законов своего функционирования, уподоблением социализму, был следствием самого факта существования мировой антикапсистемы, мировой антисистемы капитализма. Модификация капитализма «историческим коммунизмом», заставившая «железную пяту» надеть мягкие кроссовки, а саму капсистему, по крайней мере, в ядре, спрятать клыки – такое не могло прийти в голову ни Марксу с Энгельсом, ни Ленину со Сталиным.

Показательно, что ослабление мировых позиций СССР в 1980-е годы совпало с наступлением на welfare state и позиций рабочего и нижнего сегмента среднего класса прежде всего в англосаксонской части ядра (тэтчеризм, рэйганомика), ну а после крушения СССР этот развивающийся по нарастающей процесс охватил ядро в целом – в области отношений капитала и труда мир словно вернулся в самое начало ХХ в., в эпоху до возникновения системного антикапитализма. Теперь у капитализма, у его masterclass’а нет причины умиротворять трудящихся, играть «в социализм», и со «стеклянной ясностью», как сказал бы Набоков, выявилось. “Почему у вас такие большие зубы? – А это чтобы скорее съесть тебя”.

Социалистический, «второй» мир в планетарном масштабе выполнял роль нишево-эквивалентную мировому рабочему и среднему (по крайней мере, его нижней половине) классам, занимая место между мировой буржуазией («первый мир») и мировой беднотой, мировыми низами («третий мир»). Парадоксальным образом сам факт существования «второго мира» был некой социально-экономической гарантией благосостояния на социалистическо-буржуазный манер части рабочего и значительной части среднего класса ядра капсистемы. Так, социалистическая Евразия вмешивалась в сферу жизнедеятельности капиталистической Северной Атлантики и модифицировала ее.

Сегодня положение тех слоев на Западе, которые, независимо от своего отношения к СССР и коммунизму, выигрывали от их существования и от «холодной войны», ухудшаются. О том, что так оно и произойдет, еще в первой половине 1990-х годов предупреждали многие серьезные исследователи, в частности, американцы Д.Дедни и Дж.Айкенбери.

Отметив, что «холодная война» очень помогла модернизации многих социально-экономических структур Запада, развитию региональной интеграции, выработке социального компромисса, усилению исполнительной власти и многому другому, они подчеркивают: окончание «холодной войны» не только устраняет фундамент этих социальных достижений, но и делает их иррелевантными.

От существования СССР и «холодной войны» экономически выигрывали не только отдельные слои, но и целые страны капсистемы, прежде всего Япония и ФРГ, которые потерпев в 1945 г. поражение, уже через четверть века бросили экономический вызов США и добились от него политического признания в столь высокой степени как создание Трёхсторонней комиссии в 1973 г.

Рост мощи Японии и ФРГ как косвенное следствие советского фактора имеет общий и частный аспекты. Частный заключается в следующем. В 1958 г. СССР удивил Запад – начал выбрасывать на мировой рынок большое количество нефти по низким ценам. Это экономически нерациональное поведение имело вполне рациональную политическую цель – уменьшение доходов, а следовательно, подрыв позиций «реакционных арабских режимов», два из которых, Ирак в 1958 г. и Ливия в 1969 г., действительно стали жертвами продолжавшегося до 1973 г. снижения цен на нефть.

Однако непредусмотренным советским руководством образом советская нефть, призванная ослабить ближневосточные прозападные режимы, резко усилила прозападные форпосты в Европе и на Дальнем Востоке – ФРГ и Японию. «Экономическое чудо» обеих стран стало возможно, помимо прочего, благодаря подешевевшей нефти. По данным, которые приводит В.Гусейнов, в 1955 г. Япония удовлетворяла за счет нефти только 7% своих потребностей в электроэнергии, а в 1969 г. – уже 70%. Даже в таких традиционно «угольных странах» как Германия и Великобритания многие электростанции сменили уголь на постоянно дешевеющую нефть – спасибо СССР.

Однако еще более важным был общий аспект косвенного вклада СССР и «холодной войны» в небывалый экономический подъем ФРГ и Японии. С «холодной войной» судьба двух американских протекторатов – Западной Германии и Японии резко изменилась (последней – после начала Корейской войны). Западная Германия стала форпостом Pax Americana в Центральной Европе, Япония – на Дальнем Востоке. Западная Германия – это то, что непосредственно граничило с соцлагерем, противостояло в нем прежде всего Восточной Германии, и нужно было особенно убедительно продемонстрировать преимущество капитализма над коммунизмом на примере «одного народа, двух систем». Аналогичной была ситуация в Азии, где Японию нужно было всячески укреплять и развивать перед лицом СССР и Китая. В течение двух десятилетий американцы способствовали развитию ФРГ и Японии, которые к тому же не несли бремени гонки вооружений. В результате на рубеже 1960–1970-х годов в капсистеме, помимо США, появились еще два центра экономической (но не военно-политической) силы, что резко обострило конкуренцию между ними и объективно ослабило США.

В то же время именно мощный японо-германский «экономический кулак» выручил, а возможно, и просто спас США после 1975 г. и в период экономических трудностей 1980-х годов. Взаимодействие трех центров силы мировой капсистемы способствовало развитию глобализации – побочного продукта глобальной «холодной войны». Первой крупной жертвой этого «продукта» стал СССР, вступивший в свой системный кризис как раз в канун старта глобализации. Прав М.Уокер, который считает, что не США победили в «холодной войне», а «глобальный Франкенштейн», глобальная финансовая экономика, покоившаяся на трех «китах» – США, Япония, Германия – и направлявшаяся наднациональными, глобальными политико-экономическими структурами, куда лучше понимавшими современный мир, чем тупое, жадное и по провинциальному трусливое советское руководство второй половины 1980-х годов.

Правда, среди трех «китов» основной выигрыш пришелся на Японию и Германию. Обе эти страны мирным, экономическим путем добились в начале 1990-х годов того, к чему стремились военным путем в начале 1940-х годов. И США, естественно, не могли с этим смириться. Вся политика США второй половины 1990-х годов была направлена на ревизию результатов «холодной войны», т.е. на подрыв позиций Японии и Европы (Германии).

Сначала Штаты решили японский вопрос. Это было сделано в три хода: восточно-азиатский финансовый кризис, удар по японской автомобильной промышленности и, наконец, удар по финансовой системе самой Японии. Придет ли в себя Япония, пережившая к тому же кризис в начале 1990-х годов, сказать трудно. В любом случае, ее конкурентные позиции в качестве «центра силы» серьезно подорваны.

С Европой дело обстоит сложнее, хотя и здесь США нанесли мощный удар по евро своей агрессией против Югославии. Есть у американцев и еще одно, как показали Р.Лабевьер, А. дель Валь и другие, мощное оружие против Европы – исламистские организации, получившие к тому же свой анклав в Европе – Косово. Горючая смесь исламизма, терроризма и наркоторговли, внедряемая, как показывает в работе «Исламизм и США: союз против Европы» (1999) А. дель Валь, в Европу спецслужбами США и связанными с ними частными фирмами, представляет серьезную угрозу для европейской государственности, культуры и идентичности. Борьба с европейским упадком, американизацией и исламизмом, пишет дель Валь, суть три аспекта одной и той же проблемы, поскольку, развивает эту мысль директор французского радио Р.Лабевьер, исламисты объективно выступают как «сторожевые псы глобализации» по-американски. В любом случае, в XXI в. США вступают серьезно уменьшив те выгоды, которые Япония и Западная Европа получили в результате победы «глобального Франкенштейна» в «холодной войне». Америка осуществила передел и это, по-видимому, лишь начало; похоже, нас ждут сюрпризы.

Еще весной 1997 г. американские крайне правые создали организацию «Проект для нового американского столетия» (“Project for the New American century”), которые, как отметили обозреватели, сразу же начали критиковать Клинтона за его мягкую политику по отношению к России и лоббировать в пользу агрессии против Ирака, свержения Саддама и перекройки Ближнего Востока в геополитических интересах США и нефтяных интересах ряда крупных компаний. Речь идет о целой когорте правых радикалов. Среди них – «знакомые все лица»: Д.Рамсфелд (в администрации Буша-младшего стал министром обороны), У.Кристол (редактор правого журнала “Weekly Standard”), Э.Абрамз (проходил по делу «Иран – контрас»), П.Вулфовиц (ныне – заместитель Рамсфелда), Дж.Болтон (при Буше-младшем – заместитель секретаря по национальной безопасности по контролю над вооружением), Р.Перл, У.Дж.Беннет, Р.Армитидж (заместитель госсекретаря Пауэлла в администрации Буша-младшего), З.Халилзаде (консультант фирмы UNOCAL, связан с семьей Бушей), Д.Чейни (вице-президент в администрации Буша-младшего), Льисо Либби (руководитель штаба Чейни), С.Камбон и ряд других.

26 января 1998 г. они направили президенту Клинтону и республиканцам-лидерам Конгресса письмо, в котором прямо призвали к свержению Саддама, однако Клинтон их не послушал.

В сентябре 2000 г. PNAC подготовил доклад «Перестройка обороны Америки: стратегия, силы и ресурсы для нового столетия» (“RebuildingAmerica’sDefence: Strategy, Forces, andResourcesforaNewAmericanCentury”) и издал (под редакцией Р.Кагана и У.Кристола) книгу «Нынешние опасности: кризис и шанс в американской внешней и оборонной политике» (“PresentDangers: CrisisandOpportunityinAmericanForeignandDefencePolicy”). Содержание доклада и книги не оставляет сомнений в грядущем повороте политики США по отношению к миру вообще, к России и Ближнему Востоку в частности.

Правые радикалы-неоимперцы, если им представится малейший случай, своего не упустят. Случай, как известно, помогает подготовленному, а они уже несколько лет готовятся – не к «труду и обороне», а к труду на ниве нападения, агрессии и даже не скрывают этого. Я не демонизирую Америку, а стараюсь трезво оценивать действия тех, кто, пользуясь ослаблением России (международные отношения, так же, как и природа, не терпят пустоты и слабости), собирается воспользоваться случаем и утвердить господство Америки – точнее своих корпораций под видом господства Америки, в том числе и над Россией. Если новой гегемонии США суждено будет состояться в ХХI в., то, в отличие от ХХ в., это будет гегемония не государства, а кластера, матрицы ТНК и финансового капитала посредством «государства США» или того каркаса, который от него останется. В известном смысле это постамериканское и даже постзападное государство, как по содержанию, так и по функции, но это отдельный вопрос.

26. Россия как фактор евразийской интеграции

С поражением нацистской Германии исчез последний шанс на объединение «континентальной» Европы как геополитической единицы, противостоящей и англосаксам, и России. Говорят, за несколько месяцев до смерти Гитлер сказал: «Я был последней надеждой Европы», по крайней мере, тех европейских финансистов и промышленников (например, Варбургов), которым нужна была наднациональная неофеодальная («венецианский проект») Европа. Гитлеровская Европа не могла противостоять комбинации времени/капитала и пространства/власти англосаксонского и евразийского миров. После войны эти два мира разделили Европу, как об этом предупреждали еще с конца XVIII в. умные люди.

В 1991 г. рухнул СССР, и есть соблазн сказать: «Советский Союз был последней надеждой Евразии». Но что-то останавливает меня. СССР был «последней надеждой» в смысле структур имперского типа, геополитических монолитов. Является ли создание централизованной («имперской») Евразии единственным способом обеспечить достойную жизнь народов континента, сохранить их вековые традиции и идентичности, не позволить растворить их в глобализирующемся и космополитизирующемся под англо-американским карающе-надзирающем контролем мире? Думаю, что в нынешних условиях ответ на последний вопрос скорее отрицательный. Есть ли альтернативные стратегии? Думаю, есть. На мой взгляд, одна из них заключается не в создании неоимперии (по этому пути в глобальном масштабе двинулись после 1991 г. американцы – флаг и томик Леопольда Кора им в руки), а в создании союза, основанного на сотрудничестве и взаимных интересах.

Как это ни парадоксально, нынешнее состояние РФ, не вызывающей у соседей, особенно западных, такого страха как Россия Николая I или СССР Брежнева, благоприятствует созданию такого союза, который вовсе не должен включать всю Евразию или даже всю Европу. Однако именно России суждено объективно играть центральную роль в таком союзе, если он оформится. Во-первых, будучи намного слабее СССР в военном и экономическом отношении, она все равно – пока – остается второй ядерной державой мира, способной нанести первой державе «непоправимый ущерб». Во-вторых, занимая огромную часть Евразии, ее хартленд, Россия выступает в качестве геоисторического тыла евразийского Прибрежного Пояса. Наконец, в-третьих, будучи экономически намного слабее Евросоюза и Китая, Россия по самому своему положению объединяет их и всю Евразию в свя΄ зное целое.

Ясно, что экономическая интеграция Западной Европы и Восточной Азии создаст могущественнейший политико-экономический евразийский блок, территориальным ядром, а во многом и военным гарантом которого объективно оказывается Россия. Не менее ясно и то, что такой блок стал бы реализацией геоисторических кошмаров англосаксов и потому они сделают все, чтобы не допустить этого. Главной среднесрочной задачей США и как государства, и как Глобамерики – кластера ТНК и матрицы мирового финансового капитала – не допустить оформления такого политико-экономического блока, разорвать евразийское пространство, установить контроль прежде всего над тем, что соединяет, а следовательно и разъединяет Дальний («франкский») Запад и Дальний («китайский») Восток Евразии.

Таким образом, и в эпоху глобализации, в ситуации после распада СССР, окончания «холодной войны», сведéния России к состоянию «эрэфскости», она по-прежнему остается главным геоисторическим противником США. Более того, благодаря росту экономической мощи Евросоюза и Китая, противостояние США и РФ обретает новое измерение, поскольку Россия оказывается главным звеном евразийской цепи, способной сковать США и их хозяев.

В такой ситуации Штаты не могут не ставить задачу максимального ослабления (вплоть до ликвидации) ядерного потенциала РФ и максимального ослабления самой РФ вплоть до раздробления ее на несколько (а то и несколько десятков) государств, возглавляемых проамериканскими верхушками. Контроль над этой экс-российской мозаикой позволит разъединить Западную Европу и Восточную Азию. Подобного рода «новая Россия» будет выполнять роль санитарного кордона, аналогичную той, что выполняет теперь Восточная Европа – бывшие страны соцлагеря и «кусочки» бывшей Югославии, разделяющая франко-германскую («каролингскую») Европу и Россию.

Некоторые у нас и в Штатах говорят: Америка заинтересована в сильной России как союзнике против Китая, мусульманского мира и т.д. На мой взгляд, говорить так могут люди либо недалекие, либо лукавые и хорошо проплаченные, верить которым нужно так же, как Гамлет верил Гилденстерну и Розенкранцу: “WhomIwilltrustasIwilladdersfang’d” («Которым я, как двум гадюкам, верю»). США заинтересованы не в сильном союзнике РФ, а в слабом и зависимом младшем партнере РФ. При всей нынешней тяжести и трудности внутреннего и внешнего своего положения сегодня Россия еще не обладает требуемыми от нее качествами в объеме, полностью удовлетворяющем Америку, особенно Америку как кластер и матрицу ТНК и мирового финансового капитала («глобальный Карфаген»). И «работа» США в обеспечении этих качеств будет ускоряться прямо пропорционально нарастанию экономических трудностей США, с одной стороны, и росту экономического могущества Евросоюза и экономического и военно-политического – Китая, с другой. «Параллелограмм сил» «США – ЕС – Россия – Китай» Америка постарается превратить в треугольник, убрав Россию, причем, повторю, не только из-за России, но из-за Китая и Европы, т.е. из-за Евразии.

Конечно же, США постараются добиться своего по возможности мирным путем, как это было сделано в периоды правления Горбачева и Ельцина, влияя на верхушку, используя ее некомпетентность, жадность «вчерашних» босяков, продажность, провинциальную самоуверенность, окружая ее проамериканскими агентами влияния, т.е. задействуя «пятую колонну». В свое время многие из этих факторов откровенно назвал президент Клинтон – «друг Билл» президента Ельцина.

Выступая 24 октября на совещании в Объединенном комитете начальников штабов он сказал следующее: «Последние десять лет политика в отношении СССР и его союзников убедительно доказала правильность взятого нами курса на устранение одной из сильнейших держав мира, а также сильнейшего военного блока. Используя промахи советской дипломатии, чревычайную самонадеянность Горбачёва и его окружения, в том числе и тех, кто откровенно занял проамериканскую позицию, мы добились того, что собирался сделать Трумен с Советским Союзом посредством атомной бомбы.

Правда, с одним существенным отличием – мы получили сырьевой придаток, не разрушенное атомом государство, которое было бы нелегко создавать.

Да, мы затратили на это миллиарды долларов, а они уже сейчас близки к тому, что у русских называется самоокупаемостью. За четыре года мы и наши союзники получили различного стратегического сырья на 15 млрд. долл., сотни тонн золота, драгоценных камней и т.д.

В годы так называемой перестройки в СССР многие наши военные и бизнесмены не верили в успех предстоящих операций. И напрасно. Расшатав идеологические основы СССР, мы сумели бескровно вывести из войны за мировое господство государство, составляющее основную конкуренцию Америке. Наша цель и задача и в дальнейшем оказывать помощь всем, кто хочет видеть в нас образец западной свободы и демократии.

Когда в начале 1991 г. работники ЦРУ передали на Восток для осуществления наших планов 50 млн. долл., а затем еще такие же суммы, многие из политиков, военные также не верили в успех дела. Теперь же, по прошествии четырех лет, видно – планы наши начали реализовываться.

Однако это еще не значит, что нам не над чем думать. В России, стране, где еще не достаточно сильно влияние США, необходимо решить одновременно несколько задач:

- всячески стараться не допустить к власти коммунистов. При помощи наших друзей создать такие предпосылки, чтобы в парламентской гонке были поставлены все мыслимые и немыслимые препоны для левых партий;

- особенное внимание уделить президентским выборам. Нынешнее руководство страны нас устраивает во всех отношениях. И потому нельзя скупиться на расходы.

Они принесут свои положительные результаты. Обеспечив занятие Ельциным поста президента на второй срок, мы тем самым создадим полигон, с которого уже никогда не уйдем.

Для решения двух важных политических моментов необходимо сделать так, чтобы из президентского окружения Ельцина ушли те, кто скомпрометировал себя. И даже незначительное «полевение» нынешнего президента не означает для нас поражения. Это будет лишь ловким политическим трюком. Цель оправдывает средства.

Если нами будут решены эти две задачи, то в ближайшее десятилетие предстоит решение следующих проблем:

- расчленение России на мелкие государства путем межрегиональных войн, подобных тем, что были организованы нами в Югославии;

- окончательный развал военно-промышленного комплекса России и армии;

- установление режимов в оторвавшихся от России республиках нужных нам.

Да, мы позволили России быть державой, но империей будет только одна страна – США» (текст приведен по: Дроздов Ю.И. Записки начальника нелегальной разведки. М.: Олма-пресс, 1999. С. 394–395).

27. Россия и интеграция/дезинтеграция Евразии:

Евразийский союз, глобальный Карфаген

и Мировой Баланс

За прошедшие с момента выступления Клинтона 6 лет многое изменилось: экономическая ситуация США ухудшилась; производство находится в состоянии депрессии; с прошлого года началось падение фондового рынка; растет дефицит бюджета; положение доллара катастрофически ухудшается, и трудно сказать, что может изменить эту тенденцию. В США – новый президент – республиканец Буш, а с ним пришли люди, которые, в отличие от Клинтона, не только не желают позволить России быть державой, но и не желают вообще позволить ей быть. Речь идет о крайне правых, о «ястребах» из «Проекта Нового американского столетия», речь о которых шла выше. Все это конечно же изменит американскую политику по отношению к России. Америка действительно решила стать единственной империей – это единственный для них способ сохранить контроль над миром. Если с 1918 по 1973 г. господство США основывалось на экономическом лидерстве, то теперь они могут обеспечить лидерство только на основе военного господства квазиимперского типа. И на этом пути рано или поздно хозяева капсистемы должны будут решать «русский вопрос», и у меня нет сомнений, что они попытаются найти его окончательное решение (в геоисторическом смысле, впрочем, и в физическом тоже – разговоры о том, что русских слишком много в России, что хватит и 40–50 млн. человек, ведутся не просто так, и не исключено повторение гитлеровского плана «Ост», только уже не военным, а экономическим путем).

Итак, наиболее вероятен вариант попыток Америки решить проблему России мирным, экономическим и геополиттехнологическим путем (это не значит, что он сработает). Однако вовсе не исключена и попытка силового варианта. Она возможна в трех случаях. Во-первых, если не сработает вариант «мирного» разложения, и РФ начнет относительно быстро подниматься с колен, наращивая военную и экономическую мощь. Тем, кто сомневается в вероятности такого варианта развития событий, рекомендую один из докладов комитета начальников штабов США, подготовленный в 1945 г. В нем содержится рекомендация первыми нанести ядерный удар по СССР в том случае, если экономические и научные успехи СССР указывали на создание возможностей «в конечном счете напасть на США или создать оборону против нашего нападения». При этом главной целью атомной бомбардировки назывались не советские вооруженные силы, а наиболее крупные промышленные города, двум десяткам которых была уготована судьба Хиросимы и Нагасаки. Только успех советского атомного проекта под руководством Л.Берия, создание ядерной, а затем водородной бомбы охладил уже в конце 1940-х годов пыл потенциального агрессора. Сегодня мы будто возвращаемся во времена, когда у СССР/России не было ядерного щита.

Во-вторых, попытка американской силовой акции возможна в том случае, если экономическая ситуация США в конкуренции с Евросоюзом (особенно если в последнем обособится, избавившись от балласта, каролингское ядро – Франция, Бенелюкс, Германия, Австрия и Северная Италия) и противостоянии с Китаем начнет стремительно ухудшаться, здесь возможен нервный срыв на русском направлении. Наконец, в-третьих, если резко ухудшится ситуация в России, если страна окажется в состоянии смутореволюции или, тем более, хаоса гражданской войны и неконтролируемого распада, и тогда Америке (Западу, НАТО) придется вмешиваться, чтобы сохранить позиции, завоеванные в России с конца 1980-х годов.

Смуты и революции в России, как правило, всегда провоцировали интервенции Запада (достаточно вспомнить начало XVII в. и начало ХХ в.). В такой ситуации начало ХХI в. не станет исключением. Другое дело, чем может обернуться такая интервенция для США, которые, естественно, будут стараться использовать НАТО, что может привести к его расколу и Америке придется рассчитывать прежде всего на Восточную Европу – наших бывших «собратьев» по соцлагерю, которые со всех ног бросятся доказывать лояльность новому патрону. А обернуться она может катастрофой из-за перенапряжения сил. Россия слишком крупная страна, чтобы дать себя оккупировать, проглотить. «Подавишься, Идолище», – как говаривал Илья Муромец. Россия стала геоисторическим кладбищем для наполеоновской Франции и гитлеровской Германии. В случае попытки установления непосредственного контроля то же грозит США.

Вообще любое сколько-нибудь серьезное военное вовлечение морской (сегодня – аэроморской) державы в континентальные дела, в действия на суше ведут к ее крушению. Я согласен с теми, кто считает фатальной ошибкой вступление Великобритании в сухопутную войну во время I мировой войны. Американцы эту ошибку не повторили. Они вступили во II мировую войну в самом ее конце, когда исход войны был очевиден. Да и СССР в 1944–1945 гг. был намного сильнее России 1914–1917 гг., что не позволило немцам преподнести англоамериканцам такой «подарок», какой они преподнесли своему противнику на западном фронте в 1918 г. (после того, как Россия вышла из войны) – мощнейшее наступление в течение шести месяцев. Погружение США в русскую континентальную стихию скорее всего обернулось бы досрочным крушением Америки вместе с Россией, и это могло бы стать символом уходящей эпохи русско-американского и – шире – русско-англосаксонского соперничества, стартовавшего сразу же после окончания войн Наполеона, «когда умолк Перун его побед» (Ф.Тютчев). В ХХ в. похожим символом стало одновременное крушение в смертельной схватке трех империй – Австро-Венгерской, Германской и Российской. Россия, однако, не погибла. Она вынырнула из «котла» кипящей крови мировой войны «добрым молодцом» СССР вопреки надеждам всех русофобов того времени, как «правых», так и «левых». Будем надеяться, что и в ХХI в., не приведи «случай – Бог-изобретатель», повториться ситуации с «котлами», Россия вынырнет. Хотя случай помогает подготовленному. Значит надо готовиться – «хочешь мира, готовься к войне», говорили древние римляне. А они знали толк в войне и мире.

Готовиться можно по-разному, в том числе и по линии коллективной евразийской безопасности, на основе создания взаимовыгодного разноуровневого союза («каролингской») Европы, России, Китая, всех заинтересованных лиц. У такого союза больше шансов провалиться, чем состояться, но он – единственный шанс Евразии. Кто-то может сказать: «Зачем такой алармизм? Зачем рисовать такие мрачные перспективы? Мы дружим с Америкой». На последнее я отвечу словами русского геополитика Е.А.Едрихина-Вандама: «Хуже вражды с англосаксом может быть только одно – дружба с ним». История отношений СССР и РФ с США последних пятнадцати лет полностью подтверждает правоту этого тезиса, красочно иллюстрирует его.

Если же по существу, то во-первых, кто предупрежден, тот вооружен. Во-вторых, готовиться нужно всегда к худшему варианту. В-третьих, разве не оправдались алармистские сомнения 1980–1990-х годов по поводу Запада? Разве не обманул Запад и прежде всего США Россию по поводу вступления в НАТО бывших соцстран и республик СССР? Обманул – нагло и цинично, по принципу vaevictis(«горе побежденным»), что откровенно признают многие американцы, например, их бывший посол в РФ Мэтлок. Последние полтора десятка лет не дали ни одного повода верить США. Я уже не говорю о том, что основа доверия в мировой политике только одна – собственная сила: «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог». От двухлетней давности участи Югославии Россию спасает прежде всего наличие ядерного оружия. У меня в этом нет никаких сомнений.

Мы живем в жестоком мире неолиберальной глобализации, в мире «свободы без равенства», т.е. свободы сильного. А слабых в глобализирующемся мире не просто бьют и эксплуатируют, как раньше, а просто стирают Ластиком Истории. Навсегда. И потому нам нужен евразийский политико-экономический союз. Причем не только в качестве щита (и меча) от американской, но и, как показывают работы ряда западноевропейских исследователей, от тесно связанной с ней позитивно и негативно угрозой воинствующего исламизма. Я уже цитировал Р.Лабевьера, назвавшего исламистов «сторожевыми псами глобализации по-американски».

Одна из главных опасностей перехода нынешней русской смуты в острую фазу с распадом страны и т.д. заключается в том, что русское пространство может стать, во-первых, полем борьбы между основными политико-экономическими силами современного мира; журналисты окрестили их «глобальными племенами» (“globaltribes”) и отнесли к ним англосаксов (англо-американцев), евреев (мировой финансовый капитал), арабов (диванийя – общеарабское квазиправительство), китайцев (Большой Китай с его «поднебесной» геополитикой). К основным «племенам» добавятся мелкие хищники, оргпреступность и т.д. и т.п. (читай работы о 1605–1612 и 1918–1920 гг.).

Под «глобальными племенами» подразумеваются этнополитические кластеры с мощным наднациональным (целостным или дисперсно-диаспорального типа) потенциалом. Реальность, однако, сложнее, чем схватка племен-монолитов. За исключением китайцев, в других «глобальных племенах» «кланы» заключают между собой сложные союзы – один англосаксонско-еврейско-арабский блок против другого. В борьбу этих союзов активно вмешиваются ТНК, криминал, спецслужбы, что еще более усложняет ситуацию и затрудняет контроль над миром из одного центра, как это часто изображается в вульгарных версиях конспирологии.

Во-вторых, в случае хаосогенных процессов, территория РФ (на которой начнется зачистка прежде всего русского населения) станет опытной площадкой, макролабораторией (и в то же время питательной средой) для:

- разработки технологии создания новых (позднекапиталистических и посткапиталистических) политико-экономических и социальных конфликтов управления ими;

- для испытания новых видов вооружений, включая психотронные;

- для испытания новых широкомасштабных средств психоментальной (психоисторической) манипуляции огромными массами населения;

- наконец, для формирования основных агентов мировой борьбы исторического XXI в. (а не хронологического и тем более не водораздела между ним и ХХ в. – периода 1975–2025 гг.).

Территория России уже несколько раз становилась пространством, театром военных действий мировых войн. Наша задача – не допустить превращения ее в пространство «всемирной войны» эпохи глобализации (глокализации), не допустить полного сталкивания России в позицию "больного человека Евразии", у смертного одра которого толпятся жадные претенденты на наследство, их прихвостни – геополитические шакалы и гиены – и их лакеи внутри самой РФ.

Превращение России в зону конфликта, ее хаотизация разрушит Срединную, Базовую Евразию и нанесет удар по обоим флангам – западному и восточному. Потому евразийский союз объективно направлен на стабилизацию не только России, но и Евразии в целом во все менее стабильном мире.

Станет ли евразийский союз, будь он создан, жизнеспособным? Англичаненатакогородавопросыотвечают: "The proof of the pudding is in the eating”. Но прежде чем есть, нужно приготовить, нужен рецепт-знание; щита и меча мало, нужны мудрая сова и высокочувствительная летучая мышь: нужна разработка социально-исторического знания, которое воспроизводит историю Евразии адекватным ей образом, на основе адекватных ее истории методов и в терминах, адекватных ее исторической сути, а не отражающих исторический опыт англосаксонского капитализма и либерализма – вот необходимое условие разработки рецептов дальнейшего развития Евразии.

Историю пишут победители, и в ХХ в. бóльшая часть истории почти всех времен и народов писалась англосаксами на основе их интересов, ценностей и понятийного аппарата, и это представлялось как нечто универсальное, образцом и идеалом которого был, естественно, Pax Anglosaxonica. Как заметил английский же историк Д.Ливен, в современных исследованиях политической науки (я бы добавил: и вообще в социально-исторической науке) господствует превращенная в догму и ставшая мейнстримом «странная версия англо-американского самопоздравления-самовосхваления (self-congratulation)».

Нам необходим иной взгляд на историю: необходимо переписать историю последних пятисот лет на русский, немецкий, французский и др. манер, чтобы эти версии, отражающие опыт крупнейших евразийских народов и государств адекватным их социальной ткани и историческому развитию образом заняли место наряду с англосаксонской версией, естественно, потеснив ее при этом: «Широко шагает, пора и унять молодца».

То же – в исторической практике. Я не выступаю с каких-то завоевательных, экспансионистских позиций, напротив, с сугубо оборонительных. Это Америка сейчас развернула глобальную экспансию, которая, кстати, угрожает самой Америке, ее демократическому, либеральному наследию, превращая страну в придаток неоимперского военно-промышленно-интеллектуального комплекса, и это понимают многие в самих США. Но еще больше Америка, превращающаяся в «гипердержаву-изгоя», угрожает остальному миру и особенно Евразии, поскольку главный приз этой экспансии, как и считали почти все англосаксонские империалисты от Макиндера до Бжезинского, – Евразия, Россия. А меня, как, по-видимому, и большинство евразийцев вообще и русских в частности, это не устраивает. Как не понравилось бы мне и господство Евразии (России) над миром.

Мир существует нормально лишь в состоянии Равновесия, Баланса, которых сегодня можно достичь только поставив предел англо-американской экспансии – в исторической практике и в теории, прежде всего – в науке об обществе, ведь «что может быть практичнее хорошей теории» (А.Эйнштейн), к тому же «знание – сила» (Ф.Бэкон). Боюсь, кроме борьбы за Баланс в практике и теории, в жизни и науке у евразийских народов, государств и культур нет иного выбора, если они хотят сохранить свои идентичности и традиции, если они хотят жить в том, что немцы называют DieSicherheit, если они хотят остаться евразийцами, русскими, европейцами, арабами, иранцами, индийцами, китайцами и др., а не безликими жителями глобального не то Вавилона, не то Карфагена, который все равно будет разрушен – и погибнет – «Аннушка» глобальной истории «уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила».

http://holmogorow.nigilist.ru

Фурсов Андрей Ильич

Версия для печати

Новости

20.02.2021

Вышло в свет издание «Русский интеллектуальный клуб: стенограммы заседаний и другие материалы» в четырех томах

В издательстве «Социум» Московского гуманитарного университета вышло в свет четырехтомное издание «Русский интеллектуальный клуб: стенограммы заседаний и другие материалы», подготовленное под научной редакцией ректора МосГУ доктора философских наук, профессора И. М. Ильинского.

10.07.2020

Опубликован 10-й юбилейный сборник стенограмм заседаний Русского интеллектуального клуба

В издательстве МосГУ вышел 10-й юбилейный сборник стенограмм заседаний Русского интеллектуального клуба. Научным редактором сборника выступил президент клуба, ректор Московского гуманитарного университета доктор философских наук, профессор И. М. Ильинский. Ответственным редактором стал доктор философских наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ Вал. А. Луков.

25.10.2017

Подведены итоги Международной Бунинской премии 2017 года

24 октября 2017 г. в актовом зале Московского гуманитарного университета состоялась торжественная церемония награждения лауреатов Международной Бунинской премии, которая в этом году проводилась в номинации «Поэзия». Приветствие участникам и лауреатам Бунинской премии 2017 года направил министр культуры РФ В. Р. Мединский, в котором он, в частности, отметил, что «за годы своего существования Бунинская премия по праву заслужила авторитет одной из наиболее престижных наград в области русской литературы. Среди её лауреатов значатся имена по-настоящему видных поэтов и прозаиков, наших с вами современников. Отрадно, что в России получают развитие столь важные общественные инициативы, нацеленные на популяризацию чтения, на усиление позиций русского языка».

20.10.2017

Определены лауреаты Бунинской премии 2017 года

17 октября 2017 г. состоялось заседание Жюри Бунинской премии под председательством члена Президиума Союза писателей России, лауреата литературных премий Бориса Николаевича Тарасова. Подведены итоги конкурса, который в 2017 г. проводился в номинации «поэзия». 24 октября в конференц-зале Московского гуманитарного университета состоится торжественная церемония, на которой Председатель Попечительского совета Бунинской премии, член Союза писателей России, ректор университета профессор Игорь Михайлович Ильинский вместе с членами Жюри вручит заслуженные премии новым лауреатам.

Архив новостей