“Империология” без теории, или “хлопок одной ладонью”

Империи снова в моде. Как научная проблема, как тема исследований, они опять становятся популярными. Это, однако, на уровне emotio, на уровне ratio и praxis. Одна из главных причин оживления интереса к империям — ослабление нации-государства (это более адекватный перевод термина nation state) как института Современности, как одной из несущих конструкций капиталистической системы. НТР и глобализация (глокализация) ставят под сомнение raison d’étre этого института, и чем дальше от центра, от ядра капиталистической системы, тем больше. Вплоть до того, что многие зоны современного мира именуются “безгосударственными”, или “серыми”. Все это порождает кризис национально-государственной идентичности и поиски альтернативных фокусов (и форм) коллективной идентификации.

Одни обретают новую идентичность в религии (“Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Иисуса”), особенно в ее фундаменталистских формах, речь идет прежде всего об “авраамистических религиях”, причем не только об исламе, но также о христианстве и иудаизме, хотя конечно же, именно исламский фундаментализм наиболее мощен в этом плане, а потому и наиболее интересен. Его антизападная направленность еще более подогревает этот интерес, и, думаю, именно этот факт обусловил появление и широкую популярность весьма неглубокой, поверхностной схемы (и работы) Сэмюэля Хантингтона “Столкновение цивилизаций”, в которой, помимо прочего, цивилизация отождествляется с религией.

Дело, однако, не только в том, что “пошло, то что пóшло” (хотя и в этом тоже, как показывают сочинения Фрэнсиса Фукуямы); главное — работа Хантингтона, который верит в свой подход, объективно отвлекает внимание от столкновения реальных интересов, подменяет первостепенную проблематику и переводя дискуссии в относительно безопасную в политическом и интеллектуальном плане область.

Другие обретают новую идентичность не в над- и трансгосударственных социокультурных формах, а в различных этнических и кланово-племенных идентичностях, лежащих ниже национально-государственного уровня, и это, естественно, приводит к трениям и столкновениям на фоне слабеющего, а то и приходящего в упадок феномена нации-государства. Вот тут-то и вспоминают империи с их длительным, весьма длительным, très-très longue durée существованием, с их опытом сосуществования в рамках единого целого множества этно-религиозных групп. Сосуществования далеко не бесконфликтного, но — существования. Под таким углом зрения Римская империя, Османская или даже Британская, которая распалась всего лишь несколько десятилетий назад, видятся не столь уж в мрачных тонах. Глобализация, развитие наднациональных структур типа Евросоюза, НАФТА еще более подогревают интерес к наднациональным образованиям прошлого. Отсюда — оживление в последние годы интереса к имперской проблематике, стремление переосмыслить, причем не только как rethink, но и как unthink империю как феномен.

Во второй половине 1990-х растет число фундаментальных исследований империй. Так, в 1998–1999 гг. выходит “ревизионистский” пятитомник “The Oxford history of the British Empire”. В 2001 г. появляется “The Cambridge Illustrated History of the British Empire” под редакцией одного из крупнейших специалистов по этой проблематике П.Дж. Маршалла (он же редактор II тома “Оксфордской истории…”, посвященной XVIII в.). В том же 2001 г. появляется толстенный том “Empires” под редакцией С.Ю.Олкок, Т.Н.Д’Альтруа, Л.Д.Морисон и К.М.Синополи, перекликающийся по историко-географической широте со знаменитым, почти сорокалетней давности, исследованием Ш.Эйзенштадта “Политические системы империй”.

II

Скажу заранее: считаю работу Ливена провалом — как саму по себе, так и с точки зрения поставленной задачи. Но я в то же время считаю, что она заслуживает рецензирования.

Во-первых, эта работа в силу ее тематики (одно название чего стоит!) будет читаться, т.е. так или иначе присутствовать на научном “рынке”, и на нее необходимо отреагировать, пусть не в виде подробного разбора, но хотя бы в форме заметок на полях, маргиналий.

Это тем более необходимо, что Ливен, во-вторых, действительно поднимает очень важные проблемы, важные не только с научной точки зрения, но и с точки зрения практической — мировой борьбы за власть, поисков идентичности и т.д.

Наконец, в-третьих, в той программе, которую наметил Ливен и которую, на мой взгляд, не выполнил, он отметил и наметил немало верного как по позитиву, так и, особенно, по негативу, точно зафиксировав те препятствия для развития науки об обществе в целом и россиеведения, в частности, которые необходимо преодолевать. <…>

Ливен акцентирует особенности исторического развития России. “Если все истории и культуры уникальны, то таковые России уникальны в большем числе отношений, чем другие” (с. X). Верным путем идет товарищ.

Не могу не согласиться и с его выводом о том, что в современных сравнительных исследованиях в области политической науки (я бы добавил: не только в них и не только в ней) господствует превращенная в догму вигистская интерпретация истории — “странная версия англо-американского самопоздравления — самовосхваления, написанная в немецкой манере” (с. VII).

Очень точно. Особенно, что касается англосаксонского самовосхваления. Действительно, практически вся история капиталистической эпохи и современности (XIX–XX вв.) и — косвенно — “докапиталистической эпохи” в Европе и история неевропейских обществ написаны по сути с англосаксонских (англо-американских) позиций, на основе англосаксонских ценностей, понятий, следовательно… и интересов, т.е. интересов двух гегемонов мировой системы (Великобритания, 1815–1873/1914 и США, 1898/1918 — по наши дни). История современности написана победителями, они назначили героев и антигероев, и на повестке дня — ревизия этой интерпретации. Такого рода ревизия — необходимое, хотя и недостаточное условие участия на равных в Большой Мировой Игре.

К сожалению, в 1990 г. многие российские историки некритически, в качестве объективных переняли методы, понятия, оценки исследования и даже нарратив советологов для объяснения советского и досоветского прошлого и постсоветского настоящего. Это тем более ошибочно, что советологи работали в определенных целях и на определенные интересы. Ливен очень четко и без всяких иллюзий фиксирует это. В 1993 г. один мой американский коллега, очень известный и замечательный ученый, радостно говорил мне, что теперь, с распадом СССР, всей этой паранаучной шайке советологов придет конец, и останется всего несколько серьезных ученых. Время показало, что мой знакомый ошибся: “Живы курилки, переквалифицировались из советологов в специалистов либо по России, а еще чаще — по придуманной ими и их эрэфскими подельниками “транзитологии””. Работы по этой последней по своей сути напоминают представление Герцогом и Королем (из “Приключений Гекльберри Финна”) “Шекспира” на сцене цирка в американской глубинке. Вот только тухлыми яйцами кидать некому. Но это — к слову.

В контексте распространения в нынешней России западной концептуальной “уцененки” (схемы модернизации, тоталитаризма и т.п.) и новодела вроде “транзитологии” я считаю важной следующую мысль Ливена: на ход мысли и работу историков неизбежно влияют идеология и ценности; основная масса (и ударная сила) исследователей советского периода — это прежде всего североамериканцы, а потому, несмотря на наличие хороших, а порой и просто отличных работ, в целом изучение СССР и России несет на себе отпечаток ценностей и представлений, существенно отличающихся от тех, что порождены русской реальностью. То же — с изучением РФ посредством политической науки (http://www.apn.ru/themes/theme215.htm). Как отмечает Ливен, поскольку в современной политической науке господствуют американцы (в меньшей степени англичане и французы), то они навязывают органичную им и их науке политкорректность и основанную на ней методологию ученым других стран в агрессивно-тигриной манере. Например, трактуя как точку отсчета и идеал нацию-государство, “демократический национализм” (с. XI) (я бы добавил сюда “права человека”, “свободный рынок” и т.д.).

Если называть вещи своими именами, то речь идет о неадекватности западных (англосаксонских) политологических, социологических, советологических и др. подходов к российской (в широком хроноисторическом смысле) реальности, об их, мягко говоря, не вполне научности, причем не только из-за перегруженности их определенными ценностными установками, но также из-за нагруженности их определенными интересами, теми, что разрабатывались в период “холодной войны” со всеми вытекающими интеллектуальными и эмоциональными последствиями.

В связи с этим крайне важным и более чем своевременным представляется вывод-призыв Ливена: “Настала пора для русских перехватить инициативу, вернуть лидерство (to regain the lead) в написании собственной истории. Этот процесс открывает огромные возможности и таит в себе огромные опасности” (с. XIII).

Аплодисменты. Но, к сожалению, не переходящие в овацию, а затухающие, когда переходишь к подробному чтению книги, которая оказывается не на уровне совершенно верных программных положений и постановленных задач.

III

К сожалению, в последние 10–15 лет в работах по истории все чаще просматривается тенденция к фактографическим ошибкам даже у серьезных (или претендующих на серьезность) авторов. Затрудняюсь сказать, с чем это связано — то ли с нарастающей узкой специализацией, то ли с “постмодернистской” небрежностью. Не избежал таких ошибок и Доминик Ливен. Правда, в предисловии он заранее предупреждает, что многих его книга раздражает, в частности и потому, что при ее широком охвате она неизбежно будет содержать фактические ошибки (с. XI). Однако ошибка ошибке рознь. И уж если исследователь заявляет себя в качестве специалиста по истории царской России (c. VII), если помещает в центр исследования Россию и русских (с. XI), если рассматривает имперскую проблематику под углом зрения Российской империи (с. X), если, наконец, говорит, что цель работы — посмотреть, чему история империй может научить исследователя, знающего Россию, и какой вклад россиевед может внести в изучение империй (с. X), то целый ряд ошибок, по крайней мере, по русской и советской истории, которые имеются в книге, совершенно непростительны, сколь бы частных вопросов они не касались.

Например, Ливен пишет, что с 1240-х до второй половины XV в. “Россия была сначала частью монгольской почти мировой империи, а затем находилась в зависимости от ее наследника Золотой Орды” (с. 226). Английскому “империологу” следовало бы знать, что Великая монгольская империя (Их Монгол Улс) как единое целое прекратила свое существование в конце XIII в.; к середине XIV в. было уничтожено господство монголов в Иране, в конце 1360-х годов — в Китае. Что касается русских земель, то они стали улусом Золотой Орды к середине XIII в. В середине XV в. Золотая Орда была уже крайне ослаблена.

Стрелецкое войско появилось не в период между 1470 и 1530 гг. (с. 239), а в 1550 г.

Словно переписано из школьных учебников утверждение о том, что Петр I сделал Россию немного более сильной, чем раньше, “и этот процесс продолжался при его преемниках” (с. 217). После Петра I (т.е. при его преемниках Екатерине I, Петре II и Анне Иоанновне) Россия оказалась в тяжелейшем экономическом и очень сложном внешнеполитическом положении. Для прояснения этого вопроса Ливену можно порекомендовать работы русских историков П.Милюкова и Е.Анисимова. Хотя бы. Есть и другие.

По сути любое акцентирование русской специфики Ливен отожествляет со славянофильством, которое к тому же находит во взглядах А.Солженицына и даже Г.Зюганова (с. 246). Здесь не место разбирать взгляды А.Солженицына (и, тем более, Г.Зюганова), тем более, что занятие это неблагодарное, к тому же при этом едва ли удастся обнаружить некий цельный объект. Ограничусь замечанием, что помимо славянофильства русская специфика акцентировалась в “официальной народности”, “почвенничестве”, “евразийстве”. <…>

Конечно же, нельзя объять необъятное — кто спорит. Но если сравнительной части предпосылается изложение конкретного материала, который в общем-то известен, то об этом известном нужно рассказать так, как до данного исследователя никто не рассказывал; взглянуть под таким углом, как до этого никто не смотрел; структурировать таким образом, каким раньше никто не структурировал.

Именно последний вариант избрал в свое время Шмуэль Эйзенштадт в работе “Политические системы империй” (1963).

Работа Эйзенштадта начинается с четкой постановкой проблемы, фиксации критериев, фундаментальной характеристики политических систем. За этим следует анализ экономики, социального строя, религии. Ну а затем — детальный анализ имперских реалий: политика правителей, политические ориентации крупнейших групп и стран, место бюрократии в политическом процессе и социальной структуре, типы изменений. И все это в сравнительной перспективе. Я не говорю о том, что во всем согласен с Эйзенштадтом. Речь о другом: найдя оригинальный теоретический подход и структурировав на его основе реальность, не-историк Эйзенштадт смог рассказать о многих империях так, как до него это не делали. Конечно, Эйзенштадт — это холодный еврейский ум, выросший на веберианском фундаменте. И тем не менее: без оригинального подхода, нового угла зрения рассказ об известном оказывается чем-то вроде учебника, и едва ли убедительно звучит то, на что, по-видимому, Ливен рассчитывал как на контраргумент для подобного моему упреков: “Конечно, я не могу сказать, извлечет ли что-нибудь для себя академическое сообщество — с одним исключением, меня самого. Работая над этой книгой, я чувствую, что узнал много не просто о незнакомых странах и предметах, но также, используя их как зеркало, о России” (с. XII). Ну, во-первых, если это не кокетство, то едва ли стоит браться за книгу, не будучи уверенным, что единственный, кто узнает что-либо нового из нее, это сам автор. Можно ограничиться рукописью, неопубликованным манускриптом. Во-вторых, пусть это не будет воспринято как придирка, но рассуждая логически: в зеркале отражается лишь то, что в него смотрит, в данном случае — различные страны. Как в их отражении можно узнать что-то новое о России? Понятно, что Ливен должен был сказать: сквозь призму, но это совсем другое, чем зеркальное отражение. Отражение — это чисто внешнее. Призма, поскольку меняет угол, позволяет понять нечто в сути. То есть, формулировка Ливена и фиксирует его позицию, и помогает понять, что анализируется (и сравнивается) внешнее, форма — “империя”. Суть в кадр не попадает, но подробнее об этом позже.

IV

Хотелось бы, например, знать, откуда у Ливена сведения о том, что I мировая война разрушила Российскую империю не потому что армия потерпела поражение, а потому что тыл рухнул (с. 286). На самом деле, речь должна идти о целостном двуедином процессе, в котором военные поражения и тяготы обостряли ситуацию в тылу — и наоборот. Надо также помнить, что в 1915–1916 гг. была выбита значительная часть офицерского корпуса, что резко ослабило армию, а с крушением армии (которое, помимо прочего, проявилось в том, что не нашлось дивизии придавить большевиков осенью 1917 г.) рухнула Россия.

Ситация 1917 года резко контрастирует с поражением и разгромом советской армии в 1941 г. Страна не рухнула: на место этой армии и выбитого офицерского корпуса пришли другие, они-то и победили в войне и заложили фундамент десталинизации. В 1916–17 гг. занять место убитых офицеров оказалось некому. Использовать, как это делает Ливен, Брусиловский прорыв в качестве примера боеспособности русской армии, невозможно. При всем блеске прорыва, когда русский юго-западный фронт продвинул линию фронта на 80–120 км на запад, потеряв при этом убитыми, ранеными и пленными в три раза меньше, чем австровенгерская армия (0,5 млн. человек против 1,4 млн. человек), не надо забывать, русским противостояла полуразвалившаяся и так и не оправившаяся после галицийской битвы 1914 г. австро-венгерская армия “бравых солдатов-швейков”, которые совсем не хотели воевать, сдавались, дезертировали. А вот как только немцы перебросили силы с западного фронта, и против русского встал тевтон, дойче зольдатен, так наступление и захлебнулось. Об отсутствии боеприпасов я не говорю. И это не проблема тыла, а проблема подготовки к войне в довоенное время.

I мировая война была войной артиллерии, прежде всего — тяжелой. Роль именно этого рода вооружений недооценивалась в знаменитом русском уставе полевой службы 1912 г. К военной недооценке добавлялась слабость промышленности. В результате, Германия накануне войны имела 9388 (из них тяжелых — 3260), а Россия — 7088 орудий (из них тяжелых — 240). Что называется, отстрелялись, особенно, если учесть 4200 легких и 200 тяжелых австровенгерских орудий. Неудивительно, что в мае 1915 г. в боях на линии Дунаец–Горлице (Горлицкий прорыв) немцы за 4 часа выпустили по русской третьей армии 700 тыс. снарядов; для сравнения: за всю Франко-прусскую войну 1870–71 гг. немцы выпустили по противнику 817 тыс. снарядов. Вот это подготовка. Ну, а наряду с нашим Брусиловским прорывом 1916 г. надо вспомнить, например, Тарнопольский прорыв немцев летом 1917 г. Так что, как говорят, давайте не будем.

Серьезные возражения вызывает трактовка Ливеном модернизации России и ее периодизация. Он выделяет два цикла (с. 299–300). Первый цикл Ливен называет догнать “Людовика XIV” (почему именно его — не объясняется). Победа над Наполеоном ознаменовала успех этого цикла и, в свою очередь, привела к консервативному режиму Николая I. Поражение в Крымской войне опять пробудило дух реформ, и начался второй цикл: 1850–1970-е. Все повторилось: победа в войне над гитлеровской Германией, установление консервативного режима Брежнева — и новый цикл с Горбачёва.

Мы имеем дело с типичной западной либеральной схемой, весьма поверхностной, не затрагивающей реальное содержание и пользующейся ярлыками типа: “консервативный режим”. Социальная природа исследуемого общества в расчет не берется, это вообще черта не только работы Ливена, но и большинства “империологов”. По сути, они исследуют лишь форму и ее различные варианты (вся “сравнительная империология” до сих пор представляла собой “игру в формочки”), а потому не способны не только понять, но и уловить причины различий поведения и судеб империй, обусловленные социальным содержанием. А оно принципиально различное у Рима, Китая, Британской империи и Российской, не говоря уже об СССР. Если бы советское руководство, пишет Ливен, лучше понимало дилеммы имперского правления в России, то в 1980-е можно было бы предсказать многие опасности (с. 302). На самом деле, “опасности 1980-х” возникли не как следствие развития некой Советской империи, а в соответствии с логикой разложения строя, исторического коммунизма, к приватизации которого приступила номенклатура, чтобы сохранить свои привилегированные позиции. Однако такой вариант объяснений не приходит на ум Ливену. О различной социальной природе империй мы еще поговорим, а сейчас вернемся к ливеновской интерпретации русской модернизации (русских модернизаций).

Ливен совершенно ошибочно включает в один цикл (1850–1970-е, об Александре II до Брежнева) экономическое развитие России/СССР. Помимо прочего, при этом упускается из виду “консервативный режим” (если пользоваться терминологией Ливена) Александра III — Николая II и провал 1915–1917 гг., куда более страшный, чем поражение в Крымской войне. Если “доиндустриальная модернизация” России, соответствовавшая доиндустриальному и раннеиндустриальному Западу, оказалась успешной, то первая индустриальная модернизация (1850–1900-е годы), проводившаяся на самодержавно-”буржуазной” основе, полностью провалилась, Россия по сути уже в 1870-е начала постепенно вползать в новую смуту, о чем уже тогда писали журналисты. Результатом этого провала стала антикапиталистическая (коммунистическая) индустриальная модернизация. И главным ее успехом стала не столько победа над нацистской Германией (хотя, само собой, и она), а быстрое восстановление экономики, создание ядерного оружия, превращение СССР в сверхдержаву № 2, возникновение биполярного “ялтинского” мира (1945–1989 гг.) и создание мировой социалистической системы.

При Брежневе номенклатура действительно “проспала” научно-техническую революцию, подобно тому как при “матушке” Екатерине II Россия “проспала” промышленную революцию (“золотой век” дворянства и “золотой век” номенклатуры занимают эквивалентные ниши в своих системах).

Что касается горбачевского “эксперимента”, то его по сути моментальный провал и то, что за этим последовало, вообще не позволяют говорить о начале “третьего” цикла — фальстарт. На самом деле горбачевизм–ельцинизм есть всего лишь бесславный конец брежневского “застоя”, приватизация того, что было перераспределено при Брежневе. Начнется ли новый “цикл”, особенно если учесть, что логика развития глобализации этому, как минимум, не благоприятствует, вопрос, как минимум, открытый. В любом случае, без анализа содержания советской системы, ее внутренних противоречий, логики ее разложения в контексте глобализации на этот вопрос ответить невозможно. Но именно этого и нет у Ливена. Пожалуй, единственное противоречие, которое он готов увидеть в советском обществе — это противоречие между русской (славянской) правящей элитой и элитами неславянских республик (с. 316). Мелко плавает Ливен.

Вопрос о периодизации российско-советской “модернизации”, определения ее сути Ливеном — это та частная проблема, которая выводит нас к проблемам общего характера. Речь идет прежде всего о методологии, об определении термина императив, о решении общих вопросов. “Определяющие значение слов”, — любил говорить Декарт. Словно подхватывая эту мысль, Ленин писал, что тот, кто берется за решение частных вопросов без предварительного решения вопросов общих, будет на каждом шагу спотыкаться об эти общие вопросы.

Ну а если исследователь вообще отказывается от общих вопросов? В какую ситуацию он попадает? В ту самую, в которой оказался Ливен.

V

Эта логика представляется мне довольно странной. Если термин “империя” насыщен идеологемами, то именно это и заставляет предложить некую дефиницию, так как научная точность есть “кощеева смерть” идеологии или, крайней мере, подталкивает идеологию в указанном направлении. Не ясно также, как можно сравнивать “имперские политии”? Откуда мы знаем: то, что мы сравниваем, — «империи», — если мы не решили, как определять “империю”?

Из ситуации “пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что” Ливен выбирается на англосаксонский манер, т.е. чисто эмпирическим путем: определение он подменяет набором признаков. Их совокупность он использует как нечто среднее между рабочей гипотезой и эмпирическим обобщением, согласно которому империя — это великая держава, которая оказывает серьезное влияние на международные отношения своей эпохи, охватывает большие территории, на которых живут представители многих этносов; наконец, империя — это не демократия, т.е. такая полития, которая не управляется на основе открытого одобрения народа (not a polity ruled with the explicit concern of its peoples. — с. XIV).

Если такие признаки империи как державное качество, размеры, многонациональный (мультиэтничный) характер, сомнений не вызывают (в этом смысле Ливен прав, считая Россию империей с 1550-х годов), т.е. после завоевания казанского ханства), то с “не-демократией” Ливен попадает в уязвимое положение. Если бы он сказал: “монархия”, то спора не было бы. Однако он говорит именно о не-демократии. Иначе в имперстве нельзя было бы винить СССР.

Однако дефиниция по негативу, да еще определяемая через принципиально непроверяемое условие — “ruled with explicit concept of its people” — никуда не годится.

Во-первых, это то же самое, что определять змею как существо без ног (лап), крыльев, теплой крови и т.д. Мы узнаем, чем змея не является, но чем она является, останется секретом.

Во-вторых, что значит “управляется на основе открытого одобрения народа”? Если одобрение скрытое, то как мы о нем узнаем? Открытое одобрение — как мы узнаем, искреннее оно или нет? Или от страха? Или от отсутствия реальной альтернативы? Где взять “одобремометр”?

Значит ли факт неучастия в президентских выборах почти половины населения США, что оно не одобряет существующую власть? Означает ли поголовное участие в выборах явное одобрение? Как показывают исследования историков и политологов, в древних Афинах — “образце демократии” — реально в избирательном процессе участвовало 10% населения. Это демократия? (Тем более, что “демос” — это не весь народ, а обладатели собственности). Аналогичные сомнения возникают при отнесении к “демократии” США, разумеется, если следовать не форме и пропаганде, а сути. Не случайно ведь Я.Тальмон писал даже о “тоталитарной демократии”.

Подавляющая масса населения СССР поддерживала режим (при всем недовольстве многим в повседневной жизни), лидеры которого правили с одобрения народа. Это — не демократия?

Загнав себя в угол — эпистемологически, методологически и даже формально-логически, — Ливен лишил себя возможности сильного и эвристически плодотворного хода при анализе СССР и США как принципиально новых неимперских многонациональных (многорасовых) общностей. Для этого нужно было выделить два типа многонациональных политий — монархический и республиканско-демократический. Суть дела заключается в том, что в ХХ в. США и СССР в разных формах и на разной основе (капиталистической и антикапиталистической) попытались создать принципиально новый идеал (“американская мечта”, “советская мечта”) наднациональный и, я бы сказал, протоглобальный тип общества. “Американский народ” и “советский народ” как “принципиально новые исторических общности людей” представляли собой историческую попытку создания такой формы властно-социальной организации, которая не является ни империей, ни национальным государством, а отрицает и то, и другое. Советский эксперимент, длившийся семь десятилетий по целому ряду причин, которые здесь не место обсуждать (см. мои работы “Кратократию”, “Взлет и падение перестройки”, “Колокола Истории”), провалился.

Американский эксперимент, которому почти четыре столетия, оказался более успешным (не в последнюю очередь по причине намного более мощной материальной основе, а с начала ХХ в. — эксплуатации в разных формах всего мира).

Впрочем, и он сталкивается со все более серьезными проблемами. Однако для нас в данном контексте главное другое: то, что СССР (как и США) не был империей, а представлял собой совершенно особый тип политии, теорию которого и понятийный аппарат для которого еще предстоит разрабатывать.

Ливен такую возможность упустил, записав СССР в империи (но почему-то не записав туда Индию и Индонезию, или, например, Бразилию; по-видимому, он считает, что в этих странах высокий уровень демократии), для чего ему пришлось свое определение империи сделать настолько широким, что, используя его, империи можно обнаружить там, где их не было. Что же до имперскости СССР, то, как говорил Энгельс, если щетку записать в класс млекопитающих, то от этого у нее не вырастут молочные железы. В равной степени и СССР не превратится в империю, если его записать в разряд империй.

В то же время хочу отметить, что Ливену удалось поэтически-образное, т.е. художественными средствами определение империи: “Империя — это калейдоскоп, движущийся сквозь пространство и время. Сравнение калейдоскопов, как и сравнительная история империй, никогда не является простым делом” (с. XVI). И, тем не менее, поэзия — это поэзия, а наука — это наука.

VI

В результате, возникают серьезные проблемы как в исследовании отдельных империй, так и в их сравнительно-историческом анализе. В объяснении развития и особенно упадка той или иной империи на первый план выходит либо какой-то один из факторов, и мы получаем монокаузальное, детерминистское объяснение, либо все сводится к отдельным ситуациям и частным событиям или блокам событий.

Так, в объяснении причин упадка СССР решающую роль Ливен отводит идеологии, ее кризису: “Упадок Советского Союза, провалом идеологии, в которой… коренилась его экономическая система вероятно, объясняется в наибольшей степени (с. 415). Или: ядром империи была идеология, и она провалилась” (с. 332). Ну что же, идея, прямо скажем, не новая, из запасников той самой советологии, которую в целом справедливо презирает Ливен. <…>

Чем объяснить, что в одних случаях идеология — фактор побед, а в других — фактор поражений? Что говорите? В нее перестали верить, и она обветшала. Допустим. Но почему? Почему с середины 1950-х растет число людей, для которых “официальная советская идеология” утрачивает свое значение? Потому что перед нами уже не молодое аграрное или в лучшем случае аграрно-урбанистическое малограмотное общество, а вполне зрелое промышленно-городское, образованное, настроениям которого эта идеология уже не соответствовала. Однако к самой идеологии это отношения не имеет, главное здесь — изменения структуры общества, массовые процессы в нем.

Особое место в этих процессах занимает нараставшая социальная и экономическая поляризация в обществе, превращение его господствующих групп, номенклатуры к концу 1960-х в нечто похожее на класс. Это все более резко контрастировало с “официальной идеологией”, подрывало ее. Ослабление, а затем кризис “идеологии” был лишь результатом, отражением общественных процессов — социального расслоения, роста социальной несправедливости при сохранявшейся эгалитаристской риторике, системы воспитания на основе “идеалов строительства бесклассового общества и т.д.

Причем же здесь идеология, и как она могла сыграть решающую роль в упадке СССР, если ее саму подрывали социосистемные сдвиги, ею не определившиеся? Причина и следствие у Ливена меняются местами. Нет, не складывается у него этот puzzle.

Меня многое удивляет в данной аргументации.

Во-первых, разве геополитика играла меньшую роль в подъеме и падении других империй? Почему-то геополитические факторы играли решающую роль в падении “империй” именно тогда, когда они приходили в упадок изнутри. Достаточно сравнить Россию 1917 и СССР 1991 г. с СССР 1941 г., когда на военные поражения молодое здоровое, полное социальной спермы общество ответило крайней мобилизацией всех сил — и укрепилось, а не развалилось как при бесталанных и, что еще хуже, бездарных Николае II Романове и Михаиле Горбачёве.

Во-вторых, разве история Османской и Цинской империй, Австро-Венгерской и Римской — не история относительной слабости? А Британской? С какого-то момента история любой империи становится историей относительной слабости, будь то Рим после Траяна или Россия после Николая I, но именно с какого-то момента, до этого как правило речь должна идти о силе. “Относительно слабые” империями не становятся. О какой слабости Российской империи или СССР может идти речь, если территориальная экспансия России продолжалась до середины 1880-х годов, а экспасния СССР (в виде расширения социалистического лагеря и числа стран социалистической ориентации) — до середины 1970-х. Только последние, упадочные фазы существования Российской империи (1850–1910-е) и СССР (1975–1991) были периодом слабости.

Более того, Россия — вообще единственная современная (modern) незападная империя, которая с XVI в. постоянно расширялась, ее история — это перманентная экспансия, которую в ХХ в. на другой основе продолжил СССР. Не будучи колониальной империей в западном смысле (т.е. в смысле капиталистической эксплуатации), Российская империя развивалась как альтернативная и морским, и континентальным империям Запада вместе взятым, т.е. как альтернативный политико-экономический и геополитический имперский проект, и СССР лишь придал этому проекту социосистемную антикапиталистическую форму. Будучи материально слабее Запада, особенно когда тот, как во время Крымской и “Холодной” войн, выступал консолидированно, единым целым, России и СССР приходилось напрягаться максимально, и в этом действительно была ее относительная слабость. Но это слабость не империи относительно других империй, а слабость России как некой социальной системы по отношению к Западу как социальной системе. Не случайно пики геополитического могущества России/СССР приходятся либо на периоды борьбы за гегемонию в мировой системе, когда Россия участвует в межгосударственной борьбе (1780-е–1840-е), либо когда Запад приходит в себя после войны (1945–1975). Как только Запад консолидируется под эгидой гегемона (Великобритания, США), так России приходится либо отступать, либо, как в случае с СССР, рушится система. <…>

IX

Нельзя сказать, что историй России, написанных в России, мало. Впрочем, нельзя сказать и что много. Широкомасштабные (и уж тем более, широкомасштабные индивидуальные) попытки такого рода разной степени успешности принадлежат XIX — началу ХХ в. Советское время — это коллективные монографии под редакцией (чаще всего) того или иного “видного организатора исторической науки”, а на самом деле “стопроцентно фальсифицированного ученого”, (термин С.П.Новикова) который “сотоварищи” фальсифицировал советскую историю в вульгарно-марксистском ключе в духе последних (именно последних) решений “партии и правительства” и указаний начальства.

Дореволюционные историки были немного свободнее в подходах и выводах (им не грозили партвыговор и наказания похуже). Тем не менее, в духе эпохи русская история трактовалась — и чем ближе в концу XIX в., тем активнее — в основном в терминах более или менее либерально-прогрессистских теорий. Исключения лишь подтверждают правило: мы грезили “русский сон под чуждыми нам именами” (М.Волошин). Так длится до сих пор: “чуждые” вульгарно-марксистские имена, сменившие после 1917 г. либеральные, опять сменились либеральными, причем тоже вульгарными и примитивными, но зато хорошо подкрепляемыми грантами, “fellowships” и всем тем, что формирует компрадорскую науку.

Адекватных российской и советской истории и — сверхзадача — долгосрочной русской истории, концептуально интегрирующей Россию и СССР, нет. Перестроечные и послеперестроечные поделки не в счет. Как пелось в песне, “это… все на публику!”. Главным образом, не нашу.

Иными словами, “русской Гиббон”.

Но для того, чтобы он осуществился, ему должны предшествовать “русский Тойнби” и “русский Эйзенштадт”, а им, в свою очередь, — “русский Вебер” и “русский Маркс”. Речь, разумеется, не о национальной принадлежности, а о том, чтобы писать русскую историю на основе теорий и понятий, адекватных ей, как предмету исследования, отражающих ее, а не иную социальную природу. И, разумеется, в интересах и с позиций той целостности, которая именуется Россией. Ну и, конечно, исследоваться должна не форма — имперская, а содержание, которое у разных империй разное.

А для этого, в свою очередь, необходима содержательная системно-историческая теория, без которой мы обречены на ложную (если не лживую) “компаративистику” поверхностных сходств и различий и не менее ложную “империологию” — “дисциплину” ни о чем, или, если угодно — о формах, безотносительно к содержанию.

Ливен, сравнивая империи, даже не подумал не только о том, что за “империями” скрываются принципиально разные системы власти и собственности, но совершенно разные социопространственные системы, системы разного взаимодействия общества и природы или, как сказал бы Ст.Лем, разные типы. Игры Общества с Природой. В этом плане Россия вообще отличается от всех империй вместе взятых.

Когда-то Василий Розанов заметил, что из-за суровости условий и природной скудости Российская империя была приютом бедноты: здесь никогда не было “роскошной и трудовой цивилизации, которая легко и свободно кормила бы всех”. Об этом же писал Лев Тихомиров. Скудость, бедность вещественной субстанции при огромных пространствах, в результате чего развитие идет не вглубь, а внутрь. Иными словами, пространственные факторы и характеристики природной (географической) среды здесь оказываются как минимум не менее важными, чем ее естественные характеристики (которые много важнее пространственных во всех других империях). В связи с этим на первый план выходят проблемы не собственности (и всего связанного с временем — труда, права и т.п.), а власти, не производства (в узком смысле слова), а распределения и перераспределения в ходе и посредством учета (скудных ресурсов) и контроля (над их распределением и над растекающимся по огромным просторам населению). Когда Ленин говорил, что социализм в России — это, прежде всего, контроль и учет, он лишь фиксировал русскую специфику. В России любой строй, будь то московское или петербургское самодержавие — это учет и контроль. И — время от времени — праздник русской истории — передел, перераспределение власти и имущества.

То есть смуты. Именно смуты, а не революции, поскольку речь идет не столько об изменениях в отношениях производства, их агентов, а об изменениях по поводу перераспределения. В этом плане русская история (и Российская империя) противостоит всему остальному — “докапиталистическому” и “капиталистическому” вместе взятому, а потому требует для себя совершенно иной теории, чем, например, китайские империи или британская. Несомненны также различия в империях буржуазно-колониального типа и “докапиталистических” и т.д. Да, у любых самоуправляющихся систем есть общее (на признании этого факта построена кибернетика, для которой утюг, муравейник и общество суть системы, различающиеся лишь сложностью), но это “общее” может быть таково, и чаще всего бывает таково, что ничего не говорит о сути.

В этом плане “империология” оказывается изучением “черных ящиков” или чем-то вроде “хлопка одной ладонью”.

Есть такая дзэнская притча. Учитель объясняет ученикам, что хлопок — это удар двумя ладонями. “А что такое хлопок одной ладонью?”, — спрашивает один из учеников (по другой версии — сам учитель, чтобы загнать учеников в логический тупик). “Империология” — это из разряда “хлопков одной ладонью”.

Повторю сказанное выше: только адекватная теория сможет направить содержательное и сравнительное изучение империй в правильное русло, а не в тупик некой “империологии”. Разработка такой теории тем более необходима, что интерес к имперской тематике будет возрастать, и соблазн “империологии”, особенно для не обремененных солидной теоретической подготовкой умов, велик.

Работа Ливена, и в этом один из ее главных, хотя и негативных, уроков, свидетельствует: даже при благих и вполне искренних намерениях преодолеть некие стереотипы, выйти за их рамки, не оказавшись в ловушке содержательных аналогий, невозможно без теории, без того, от чего Ливен в самом начале исследования гордо отказался и в результате попал в ситуацию “пойди туда, не знаю куда”, оказавшись в плену представлений, подходов, терминов и оценок, характерных для североамериканской (и — шире — англоамериканской, англосаксонской) науки об обществе (так, вопреки тезису Ливена на с. XIV, что империя — это не демократия, выяснилось, что империя может быть намного более демократичной, чем, например, то или иное национальное государство с республиканской формой правления, скрывающей на самом деле диктатуру средних классов; нет, наш Пушкин не случайно был певцом империи и свободы одновременно). Круг замкнулся, камень сорвался, и остается лишь сказать: “Ну, что же, Сизиф, марш снова в гору”.

Впрочем, провозгласить необходимость разработки теории, будучи делом важным (как говорят арабы, благое намерение — полдела; но только пол-, остальное может так и не прийти), далеко не единственное и не самое трудное. Труднее сделать. И не только по научным причинам, последние — “службишка, не служба”. Есть значительно более серьезные препятствия.

Наука, особенно теоретическая наука, как правило, вплетена во вненаучные идейно-политические (“идеологические”, идеопрактические) дискурсы, выступает как их функциональный элемент, связанные с интересами, а, следовательно, — вплетенный в борьбу, в отношения господства–подчинения в области знания, власти–знания, о чем много писал Мишель Фуко. Поэтому разработка теории, тем более теории русской истории, тем более русскими, как к тому призывает Ливен, автоматически становится актом борьбы в области власть–знания с доминирующими в нем формами, подходами, проектами. В современной науке — это англо-американский (англосаксонский) проект, а сама эта наука в своих понятиях, теориях и оценках — самовосхваление и универсализация англосаксонского исторического опыта, то самое “Anglo-American” self-congratulation, о котором Ливен заявил в третьем абзаце своей книги, и которое по сути он так и не преодолел.

Империи оказались “хуже” нации–государства, только потому что они мешали Британской империи и ее ядру — британскому нации–государству, также как американскому нации–государству. Империи были побеждены. Но это не значит, что они хуже. Это значит, что на определенном этапе развития нация–государство оказалось более эффективным, чем империи. Однако, во-первых, это были нации-государства — ядра морских империй, и первые нельзя отделять от вторых, это будет чистой пропагандой, именно в тех структурах — морских колониальных империях, где благодаря присвоению метрополий колониального продукта можно было подкармливать низы — прежде всего рабочий класс, нации–государства преуспели. Грубо говоря, миф о нации–государстве как венце политического творения создавали мировые грабители. Во-вторых, в конце XX в. нации–государства отступают, слабеют и уже в любом случае не являются более единственным актом международных отношений.

Реабилитация империи в качестве формы относительно нации–государства — не частная и не изолированная научная задача. Она может быть реализована как элемент некоего проекта, альтернативного англо-саксонскому. Речь не идет о каком-то особом русском проекте, таковой — лишь часть, подсистема более общего проекта изучения и, главное, переосмысления, а еще точнее, осмысления заново (unthink, а не просто rethink) истории в целом и особенно ее европейской части с позднего Средневековья и начала Нового времени. Именно здесь, в рождении капитализма и в победе основных его субъектов — капитала и нации–государства — скрыты главные социальные секреты победителей капиталистической эпохи.

Историю пишут победители, поэтому Средневековье и феодализм оказались статичными и отсталыми. Протестанты, либералы, англосаксы (англичане и американцы) получили высший балл (“хорошие”, “прогрессивные”). Католики и православные, консерваторы и марксисты, реакционеры и революционеры — всем им выставлен “неуд”, ибо нет бога кроме Прогресса, и Англосакс — пророк его. Отсюда — миф о буржуазных революциях, о том, что конституционализм и республиканизм Нового времени — прямой наследник не средневекового устройства, а античного, который и является истинным. На самом деле, правда в том, что “демократия” и “республиканизм” античности по сути были формой олигархических режимов. Неудивительно, что победители капиталистической эпохи именно эту форму признали своей (она соответствовала им, была эффективной маской). Кроме того, в ходе социальной войны, которую их идеологи впоследствии представят как “буржуазные революции”, их противниками часто оказывались носители средневекового республиканства и конституционализма, порой более демократичных, чем античные (т.е. рабовладельческие!). Все это было заярлычено как “феодализм”, “отсталость” и “империя”, которая выражала интересы реакционных верхушек. В противовес этому нация–государство изображалось как воплощение воли большинства.

И это тоже миф, над разоблачением которого основательно потрудился Пьер Бурдье, который на примере французского государства убедительно показал: нация–государство есть фиктивное целое, фиктивный субъект. Реальными субъектами являются группы, активные меньшинства, навязывающие свою волю друг другу и населению в виде обществ, общего блага, “public authority” и т.д. А другие группы (интеллектуалы, учителя, ученые и т.д.) обслуживают этот процесс в своих интересах. Разумеется, Бурдье полемически обострил ситуацию, однако в том, что он говорил, есть большой резон. Нация–государство, действительно, выражает волю влиятельных активных меньшинств. И она делает и одновременно скрывает это тем более эффективно, чем больший продукт может привлечь извне (войны, колонии, неэквивалентный обмен). Иными словами, за успешными нациями–государствами скрываются империи нового типа. Как только они приходят в упадок, нация–государство тоже катится под откос: “Good bye, my love, good bye”. О необходимости нового, общего проекта–дискурса, по отношению к которому англосаксонский станет частным пространственно-временным, случаем можно писать много, но это уже будет выход за рамки нашей нынешней — имперской — тематики. К вопросу о борьбе проектов мы еще не раз будем обращаться, а здесь я ставлю точку и возвращаюсь к проблеме империй, точнее — российской империи.

Реабилитация империи в российском прошлом, самого этого прошлого, как дореволюционного, так и советского — не только важнейшая научно-теоретическая, но и практическая задача. Речь идет о практике самопонимания, саморефлексии.

Здесь я опять согласен с Ливеном (так и хочется, используя строку Блока, сказать: Ливен, “дай нам руку в непогоду, помоги в немой борьбе”): правильное прочтение имперской истории действительно способствует выработке новой коллективной идентичности (с. XIII). Я бы уточнил: способствует недопущению в постсоветскую идентичность чувств в ущербности, неполноценности и вины, которые активно навязываются заинтересованными группами как извне, так и изнутри страны. Внушается чувство стыда за советское и досоветское прошлое, чувство вины целого народа. Перед кем? Перед самими собой? Так не бывает. И почему у русских должно быть чувство вины, а у американцев перед индейцами и неграми — нет. А у англичан перед индейцами — нет. У арабов — перед евреями и у евреев — перед арабами — нет. Есть еще один народ, которым англо-американскими дулами внушили чувство вины — немцы. Но чем может быть виноват народ в целом? (Формулировки “Гитлеры приходят и уходят” намного гуманнее). Тем, что проиграл войну? Выходит, прав тот, у кого сила? Выходит. И это тоже часть англо-саксонского проекта.

Население России убеждают, что его история, будь то самодержавие или коммунизм, его история тогда, когда Россия и СССР были великими державами, — это отклонение от нормы, нужно выбираться на нормальный путь, т.е. ясно какой — западный, а еще точнее — англосаксонский, на котором нас ждут депопуляция, распад страны на 40–50 государств (по “проекту” Бжезинского и его местных подпевал), погружение в трясину отсталости и утраты культурной идентичности, короче — к катастрофе.

Но нам некого винить: англосаксонский проект — не филантропический проект, он сконструирован так, чтобы обеспечить победу англосаксам, успешную маскировку Лисе Алисе и Коту Базилио как лучшим друзьям всяких Буратин, которых ведут в “Страну Чудес”, т.е. на свалку Страны Дураков. Так не надо обманываться и не надо идти туда, куда подталкивает враг. Или, как минимум, не-друг.

Мораль: нужен свой проект, своя концепция прошлого как советского, так и имперского досоветского. Нам нечего стесняться. Как говорят, англосаксы, right or wrong, my country. И спасибо Доминику Ливену, что он дал повод об этом вспомнить.

Публикуется с небольшими сокращениями.

Полная версия статьи была напечатана в «Русском историческом журнале», 2000, Т.III, № 1–4, с.546–569.