Анти-Рюрик. России нужны не варяги, а европейская культура и наука

 

 

По своему позитивному содержанию статья Руслана Аврамченко «Требуются Рюрики» (см. «НГ» от 13.09.10) не стоит, по-моему, подробного обсуждения: ни тезис об умственной недоразвитости русских по сравнению с европейцами, ни идея обустроить Россию силами очередных варягов не выдерживают критики. Как гласит народная мудрость, ума за морем не купишь, коли дома нет. К тому же диагноз «недознания», который ставится русскому уму, Аврамченко явно к себе не относит. Однако несомненный интерес представляют вызвавшие все эти суждения особенности российской истории. Показательна и бурная активность обсуждения на форуме: все это действительно господствующая у нас ментальность, и хотя к умственным способностям она не имеет никакого отношения, именно она заслуживает самого серьезного разговора.

Но сперва все же два слова об основаниях утверждения, с которого я начал.

Насколько известно, при всем обилии спекуляций на эту тему пока еще никому не удалось доказать существование неравенства в умственных способностях разных народов. До тех пор, пока это не сделано, предпочтительно исходить из презумпции их отсутствия. В пользу такого решения говорит богатый опыт использования расовых теорий в политике. Я не буду обсуждать цвет волос и форму носа, а «физическая сила ума», биологическая основа интеллекта у представителей разных народов в среднем одинакова и никак не связана с их этнической принадлежностью.

Наблюдающиеся различия в работе интеллекта и господствующей ментальности удовлетворительно объясняются социально-историческими особенностями их жизни. Иначе говоря, биологический материал статистически однороден, но Человек – это не биологический организм, а продукт общества, организация жизни и культура которого от страны к стране сильно меняются.

Отсюда хорошо известный эффект Маугли: ребенок, выросший вне общества, не может стать человеком. Отсюда, а не от биологии и генетики, старая истина: что русскому хорошо, то немцу – смерть. Отсюда же – необходимость всерьез отнестись к большевистской идее «нового человека» и поднятому в годы перестройки на смех, полузабытому теперь тезису насчет «советского народа как новой исторической общности людей». Отсюда и необходимость различать биологические и культурные механизмы наследственности, а равно ум, умственные способности людей и способы их употребления.

Различив их, мы получим новые возможности интерпретации тех особенностей русской истории, о которых пишет Аврамченко, и по поводу которых сломан уже целый лес полемических копий.

Способы употребления людьми своих умственных способностей достаточно разнообразны, но определяются прежде всего принятой в обществе картиной мира, господствующими ценностями и нормами культуры. Сказанное напоминает о сложившемся понимании ментальности как системы мыслительных процедур, способов мировосприятия, привычек сознания, «которые были присущи людям данной эпохи и о которых эти люди могли и не отдавать себе ясного отчета, применяя их как бы «автоматически», не рассуждая о них, а потому и не подвергая их критике» (Марк Блок).

Это, конечно, тема непростая: личностные различия между людьми велики, и нам не без оснований кажется, что мы живем собственным умом. Но все же по большей части кажется: люди в массе своей склонны к конформизму, и не зря еще Иммануил Кант говорил, что нужно «иметь мужество пользоваться собственным умом». То есть пользоваться им по собственному усмотрению, добавил бы я для ясности, имея в виду данный контекст.

Скажем прямо, такое мужество встречается не часто, а если иметь в виду успешные еретические выступления против сложившегося менталитета и господствующей культуры, то это и вовсе редкость. С другой стороны, власть культуры тоже не безгранична, но ее искусственные изменения предполагают использование специальных методов и средств. Работа эта трудоемка, а перемены если и наступают, то медленно. Как заметил кто-то из следующих кантовскому завету аналитиков, даже когда мы пишем о культуре, культура водит нашим пером.

Чтобы изменить культуру и связанный с ней национальный менталитет, еретику нужно уметь из них «вынуться», приложить гигантские усилия, а в случае успеха (отнюдь не гарантированного), чтобы увидеть результаты этих усилий, понадобятся еще многие годы, десятилетия и даже смена поколений. Не зря история ментальностей акцентирует внимание на изменениях, протекающих в течение отрезков времени очень большой протяженности.

Если согласиться со сказанным, придется признать, что обсуждать и анализировать в данном случае нужно не умственные способности русских, а российскую ментальность и культуру в сравнении с европейской или вообще «западной». При этом сразу возникает вопрос, что, собственно, именуется интегральной «западной» ментальностью и/или культурой при хорошо известных межстрановых и межнациональных различиях? Существуют ли такие общие черты культуры и ментальности англосаксов и романо-германских народов, которые можно было бы «вынести за скобки» и рассматривать как рядоположные с российскими (индийскими, китайскими)?

Этот вопрос рискует завести нас в непролазные дебри споров о цивилизациях, во избежание которых я ограничусь своей, совершенно локальной и специальной версией ответа ad hoc. Мой ответ связан с самым общим взглядом на эволюцию общественного устройства Запада и России в Новое и Новейшее время и основан на фиксации некоторых тенденций, явственно различающихся на Западе и Востоке.

Подчеркну еще раз: речь идет только о некоторых тенденциях, важных с точки зрения поставленного вопроса и выделяемых на общем фоне исторического прогресса, модернизации, развития и т.п. Собственно, при взгляде на эти фоновые процессы уже намечаются различия. Для нашей темы особенно важно повышение среднего уровня жизни и перенос заботы от желудка к душе, «от ценностей «выживания», какими характеризовалось аграрное и раннеиндустриальное общество, к ценностям «благополучия», характерным для передового индустриального общества», как пишет об этом известный американский социолог Рональд Инглхарт. В этом процессе (Инглхарт называет его постмодернизацией) по крайней мере в ХХ веке благодаря большевистскому эксперименту Россия явно и резко отстала от Запада.

Но я имею в виду две тесно взаимосвязанные тенденции, обладающие более глубокими историческими корнями, хотя и более «специальные», которые, по-моему, оказываются определяющими для формирования национальной культуры и менталитета. Это, во-первых, разделение власти и управления и, во-вторых, обезличивание власти параллельно с авторизацией и диалогизацией перемен. Рассмотрим их чуть подробнее, тем более что они как таковые, кажется, никогда не фиксировались и не описывались. Что и неудивительно: я пользуюсь понятием управления, разработанным в Московском методологическом кружке в 1970–1980-е годы, практически становящимся достоянием гласности только в последнее время. Оно пока не получило широкого распространения, но без него заметить названные тенденции довольно трудно.

Управление в указанном его понимании относится к особой группе так называемых деятельностей над деятельностями, нацеленных не на преобразования косного материала, осуществляемого, скажем, шахтером, строителем или сталеваром, а на изменения других, «нижележащих» систем деятельности. Управление объединяется в этом смысле с организацией и стоит в одном ряду с политикой и предпринимательством (если отличать его от бизнеса). Оно ответственно за реализацию намечаемых политиками социальных действий и существует при этом на «растяжке» между регулированием текущих в управляемой системе процессов и (пере)организацией ее структуры.

Я думаю, что различие управления и власти, деятельностная специфика последней должны проявиться, если мы мысленно рассмотрим движение, развертывание и реализацию замысла некоего социального действия с момента его зарождения вплоть до исполнения и воплощения «в материале» общества. В первом приближении указанная траектория движения замысла обеспечивается деятельностями трех типов. Это политика, в рамках которой вырабатываются направление и принципы движения; управление, ответственное, повторю, за реализацию политического замысла, и осуществляемый чиновниками принудительный нормоконтроль.

Власть сосредоточена в последнем звене этой схемы. Выступая в позиции чиновника в отличие от позиции политика и/или управленца, госслужащий обеспечивает исполнение действующих законов, в прокрустово ложе которых помещается реализуемый замысел. При этом чиновник пользуется властью, принадлежащей закону и понимаемой – безо всякой ненужной здесь философии – как способность заставить другого действовать как должно (по закону). В мирное время власть такого типа (не кого, а чего) я считаю единственно приемлемой и легитимной в цивилизованном обществе XXI века.

Язык, как известно, умнее нас, и мы не зря часто говорим об органах власти и управления. Однако из соединения двух столь разных функций в одном и том же месте и даже на одних и тех же людях вовсе не следует, что их нужно смешивать. Напротив, названным органам следовало бы четко различать свои действия в том или ином качестве, а госслужащим соответствующим образом идентифицировать выполняемую ими в данный момент работу.

Это очень важное место: если и когда власть перестает быть властью закона, а узурпируется госслужащим – не важно президент это или участковый милиционер, – тогда происходит «склейка» власти и управления и начинаются хорошо известные нам безобразия. Как говорил на заре своего президентства Владимир Путин, «демократия – это диктатура закона, а не тех, кто по должности обязан этот закон отстаивать».

Подводя итоги по этому пункту, можно сказать, что важнейшее функциональное различие работы политиков и управленцев, с одной стороны, и чиновников – с другой, состоит в том, что политики и управленцы ориентированы на перемены, а задача чиновника – блюсти установленный порядок, в том числе осуществления перемен, и не допускать его нарушений.

Если с учетом сказанного посмотреть на историю последних двух-трех столетий, мы увидим, что на Западе со времен господства абсолютных монархий до настоящего времени первоначально слитые воедино функции управления (переменами) и власти закона (обеспечивающей стабильность) расходятся. Это не всегда осознается или рефлектируется в иных формах (например, в форме модной идеи «мягкой власти»), но происходит неукоснительно.

В России же самодержавие только меняет свои формы: фактически страна как жила указами, а не законами (В.О.Ключевский), так и продолжает жить в режиме «ручного управления». Откуда и возникают – вместо разделения функций управления и власти – идеологические монстры вроде «суверенной демократии» или «консервативной модернизации». Нелишне еще заметить, что крайности сходятся, и в этом смысле самодержавие отличается от точно так же склеенной с управлением революционной власти только своей стабильностью.

Итак, в процессе отделения управления от власти на Западе происходило обезличивание, десубъективация последней точно по «формуле Путина»: в современном открытом обществе власть не принадлежит никому персонально, а только закону. Это – необсуждаемая основа тамошней политической культуры. У чиновников одна забота – обеспечивать исполнение законов, в этом своем служебном качестве они безлики и безличны. «При исполнении» им запрещено все, что не разрешено.

Поддержание легитимного порядка в принципе не требует обсуждения. Но если решения, принимаемые согласно действующим законам, не подлежат обсуждению и власть в этом смысле монологична, то управление строится на диалоге. Любые же нововведения, проводимые политиками и управленцами, должны согласовываться с теми, чьи интересы они так или иначе затрагивают: в противном случае нововведения превращаются в насилие и вызывают отторжение.

Посему общественно значимые нововведения проходят не только профессиональную экспертизу, но и обязательные процедуры публичного обсуждения, приобретающие все более разнообразные институциональные формы. Представители всех заинтересованных сторон имеют права (а авторы нововведений и представители власти обязаны) принимать в них участие. В результате многие проекты изменяются до неузнаваемости, а нередко и вовсе закрываются, их авторы и инвесторы терпят убытки, но таковы правила игры.

Однако мало и этого. Люди изобретательны и пользуются всеми возможными и невозможными способами, чтобы избежать убытков, а еще лучше – заработать, переиграть конкурентов, продвинуться по службе и т.п. Две независимые институциональные силы тщательно отслеживают такого рода явления: правоохранительная система и вездесущие средства массовой информации.

Чтобы оценить независимость судебной системы, составляющей ядро охраны права, полезно вспомнить о судебных преследованиях действующих министров и даже премьер-министров, например, в Израиле. СМИ, конечно, зависимы от своих владельцев, но эта зависимость компенсируется их числом и разнообразием позиций. Можно продолжать и дальше: система глубоко эшелонирована, и представители каждой профессии объединены в сообщества, ответственные за свою профессиональную культуру и этику, за развитие своего дела.

В результате такой организации жизни обыватели западных стран в большинстве своем имеют активную гражданскую позицию, чувствуют личную ответственность за происходящее и оказывают посильное влияние на судьбу так или иначе затрагивающих их перемен. В чем и состоит принципиальное отличие западной ментальности от российской, подтверждаемое прямыми социологическими опросами.

История типа защиты Химкинского леса, всполошившая все наши СМИ и потребовавшая вмешательства президента, в тамошних Химках вряд ли вышла бы за пределы региональных новостей. «У них» нет причины для суматохи и апелляции к высокому начальству: все эти «проблемы» урегулированы (или регулируются по мере возникновения) законодательно, прежде всего на местном уровне, и четко разделенные ветви власти обеспечивают установленный порядок их решения

Думаю, что проницательный читатель уже все понял, но во избежание недоразумений все же коротко резюмирую. Русские люди не глупее нерусских. Основные наши проблемы порождены до сих пор не изжитой самодержавной формой правления. «Особость» России состоит, на мой взгляд, только в том, что, будучи по всем остальным параметрам страной европейской культуры, едва ли не по одному этому признаку она остается азиатской. Все остальное, включая, кстати, и такое народное пугало, как коррупция, – следствия.

Важнейшие из этих следствий – взращиваемая телевидением политическая инфантильность обывателя, отсутствие гражданской позиции, надежда на государство, которое решит все наши проблемы. Государство же, вместо того чтобы холить и лелеять хилые ростки оппозиции, давит их ОМОНом.

Правительства (и правители) меняются сравнительно часто и политику проводят разную, а национальная культура и менталитет – самые инерционные системы в обществе. Поэтому неудивительно, что Пушкин говорил о правительстве как единственном европейце в России: бывало так, а бывало и наоборот. Даже отец и сын – как Александр II и Александр III – могли занимать в этом смысле противоположные позиции. Не только что нынешние отмеренные демократией четыре года или шесть и даже двенадцать лет недостаточны для ментальных перемен, для этого и десятилетий может быть мало.

Вот большевикам – уж на что в первом поколении талантливые были люди! – понадобилось более полувека, чтобы, как говорит Юрий Афанасьев, «подменить народ», создать «новую историческую общность». Да ведь и они, захватив власть, почти сразу пошли в русле многовековой самодержавной традиции, только усугубляя ее, доводя до абсурда и в итоге приведя страну к распаду. Нам бы теперь свернуть с этой дорожки, но что власть, что оппозиция озабочены только текущими делами. И это нужно, но кто там будет заниматься процессами большой длительности: Грызлов, Жириновский, Немцов?!

Вроде бы нынешние инициативы Дмитрия Медведева – модернизация, инновации – ближе всего к намеченному кругу вопросов, но ведь по пальцам можно пересчитать людей, всерьез, по гамбургскому счету эти вещи обсуждающих. Я думаю, что звено, за которое надо, как учил Ленин, хвататься ныне, чтобы вытащить всю цепь, – это коммуникация и гуманитарное образование, ибо корень зла в нашей неспособности к диалогу.