Стенограмма заседания
МОСКОВСКИЙ ГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
25 февраля 2010 г.
С Т Е Н О Г Р А М М А 21-го ЗАСЕДАНИЯ
РУССКОГО ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО КЛУБА
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС
В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ
ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЕТ – президент Русского интеллектуального клуба, ректор Московского гуманитарного университета, доктор философских наук, профессор
ИЛЬИНСКИЙ И. М.
________________________________________________________
Ильинский И.М. Доброе утро, уважаемые коллеги! Прошу рассаживаться, давайте начинать работу.
Итак, 21-ое заседание Русского интеллектуального клуба. Повестка нашего заседания «Литературный процесс в современной России».
Я не стану представлять всех членов Клуба. Я скажу только об отсутствующих. Валерий Андреевич Луков заболел – грипп, а у Юрия Ивановича Журавлева с утра лекция. По поводу Константина Константиновича Колина и Владимира Васильевича Серебрянникова сказать ничего не могу, обещали быть. Опаздывают. А так кворум у нас вполне достаточный. Начинаем!
Свои доклады перед дискуссией, как это по традиции у нас заведено, сегодня представят Большакова Алла Юрьевна – доктор филологических наук, член Совета по государственной культурной политике при Председателе Совета Федерации России, секретарь Правления Союза писателей России, и Сергей Николаевич Есин – писатель, доктор филологических наук, профессор, Заслуженный деятель искусств России, секретарь Союза писателей России, вице-президент Академии российской словесности и лауреат Бунинской премии.
Мы как всегда для участия в дискуссии пригласили группу видных специалистов. На данное заседание мы пригласили Александра Андреевича Проханова, которого вы все хорошо знаете, писателя, главного редактора газеты «Завтра», лауреата Бунинской премии.
Присутствуют: Андреев Дмитрий Александрович – заместитель главного редактора журнала «Политический класс». Батчиков Сергей Анатольевич – председатель правления Российского торгово-финансового союза, кандидат экономических наук. Десятерик Владимир Ильич – директор издательства Фонд имени М.Д. Сытина, журналист, писатель, лауреат Бунинской премии, доктор наук. Костина Анна Владимировна – заведующая кафедрой философии, культурологии и политологии Московского гуманитарного университета, доктор философии и доктор культурологии. Пономарева Елена Георгиевна – кандидат политических наук, доцент МГИМО МИД России. Портнов Владимир Викторович – поэт, прозаик, главный редактор всероссийского журнала «Студенчество: диалоги о воспитании», член Союза писателей России. Толкачев Сергей Петрович – писатель, литературовед, доктор филологических наук, профессор Литературного института им. А.М. Горького. Трыков Валерий Павлович – доктор филологических наук, профессор Московского педагогического государственного университета.
На нашем заседании присутствуют также работники Московского гуманитарного университета из руководящего звена, студенты.
Позвольте мне в качестве вступления представить вам небольшой текст по теме нашего заседания.
В какую сторону движется отечественный литературный процесс – не мне судить. Я слегка прикасаюсь к нему благодаря Бунинской премии, где я председатель Попечительского совета. По правде говоря, премия эта и была учреждена прежде всего для того, чтобы негосударственные вузы гуманитарного профиля действенно откликнулись на стоны по гибнущему русскому языку, деградирующей прозе и поэзии. Пять прошедших Бунинских конкурсов, сотни пролистанных и десятки прочитанных книг дали мне возможность получить некоторое представление о происходящем в российской литературе, которые, скажу вам честно, весьма различны, находятся в диапазоне от восхищения до омерзения.
Что меня особо беспокоит как гражданина и педагога?
Первое. Чрезвычайно низкий читательский интерес. По данным ВЦИОМ 2009 года 35% молодежи вообще не читает книг. Школьники теряют способность следить за сюжетом, анализировать, обобщать и делать выводы, понимать текст и уж тем более подтекст, многие утратили навык пересказа прочитанного. Но речь не только о молодых. Если в конце 80-х – начале 90-х годов толстые журналы читало около 2/5 взрослого населения, то сегодня – едва наберется 2% (исследование Х – ХI 2009 г.). На мой взгляд, можно сказать, что читательский интерес утрачен не только в силу массы объективных причин, но и отбит происходящим внутри самой литературы.
Признаюсь, я не знаю, сколько в России писательских союзов – то ли семь, то ли десять, – а потому вправе задать вопрос: мы вообще можем употреблять слово литературный «процесс» в единственном числе? Ведь «процесс – это смена состояний в развитии чего-нибудь; это совокупность последовательных действий для достижения каких-либо результатов». Если писательских союзов много, значит и процессов несколько. При этом, как я знаю, они находятся в острейшем противоречии, иногда прямо-таки ненавистном противоборстве, в том числе политическом и идеологическом.
Один из знатоков литературы, приглашенный на нынешнее заседание, узнав, кто будет на нем присутствовать, сказал: «Я на это собрание красно-коричневых не пойду». Но я ни себя, ни остальных присутствующих к такой категории не отношу. Присутствуют блестящие писатели, поэты, ученые.
Насколько я могу судить по широкому кругу знакомых, о реальной иерархии в современной литературе представление у читателей самое смутное. Все люди старшего поколения помнят времена, когда основные имена писателей и поэтов знала вся страна. Их и читали прежде всего. И это не зависело от цензуры и тиражей. Существовала квалифицированная среда «читателей», я бы сказал, выдающиеся, талантливые читатели, мнение которых было критерием, что читать стоит, а что необязательно. Так в обществе складывались писательские и поэтические репутации и авторитеты, так стимулировался литературный спрос, который рождал соответствующую этому спросу литературу. Да, это был соцреализм, но – реализм! Поэтому при всех известных издержках и недостатках советского времени в литературе появились и остались имена воистину выдающиеся и великие.
Второе, о чем хочу сказать, – это то, что литература перестала учить, воспитывать, представляет ныне собой не пространство общественного самопознания, не один из важнейших методов познания, а превратилась в игровую площадку, в загончик для всякого рода окололитературной шпаны.
Между тем, наше время – время тектонического социального разлома, драматического межпоколенческого разрыва, духовной и нравственной катастрофы. Для подлинного философа, социолога, историка, политолога, писателя и поэта – одним словом Художника, Творца – это подлинное счастье: весь социальный организм во всех деталях раскрыт перед его глазами и тут, казалось бы, только что и делать – осмысливать, писать, пророчествовать. В такие времена рождались «Слово о полку Игореве», «Бесы», «Как закалялась сталь», «Повесть о настоящем человеке». Но этого не происходит. Художник поставлен ныне в ситуацию физического выживания.
На мой взгляд, в современной литературе слишком много малозначащего, мелкого и грязного, особенно когда речь заходит о советском прошлом.
Когда я читал некоторые творения авторов, приславших свои работы на прошлогодний Бунинский конкурс, посвященный публицистике, мне было горько и слегка подташнивало от дурных запахов.
Третий момент. О новом герое нашего времени. Говорят, что появилось немало писателей, герои которых не озабочены тем, кем и чем они были до перестройки и реформ, и кем и чем они стали теперь. По правде говоря, я не понимаю, почему это «герои»? Просто – «действующие лица», но никак не герои. Писатели словно ослепли, не хотят замечать, что кроме циников и изощренных прагматиков, бандитов, воров, наркоманов, алкоголиков, киллеров и проституток в обществе все-таки есть еще немало людей совсем иного сорта – людей чести, совести и долга, стоиков и идеалистов, озабоченных проблемами и болью страны; людей не просто сопереживающих общим заботам и бедам, а идущих против течения, страдающих и погибающих за общее дело, за народ, за Россию. Такие люди есть среди старшего поколения, даже за нашим столом, но – главное! – они есть уже и среди молодежи. Я знаю таких людей.
А главное – героев надо воспитывать. Нет никакого сомнения в том, что они понадобятся в России, которая, того и гляди, исчезнет в пасти глобализации. Впереди еще не одно нападение на Россию, и это может случиться очень скоро, пока Россия слаба как никогда.
Несколько лет назад по телеканалу «Культура» я видел передачу Швыдкого «Русская литература умерла». Бред, конечно. Но такие настроения внедряются в сознание общества не случайно. По всем линиям, начиная со школы, идет массовое оглупление населения, криминализация сознания. Не надо доказывать, что локомотив этого процесса – телевидение. За ним следует литература. Достаточно сказать, что детективы читает почти каждый третий, а фантастику – почти каждый второй молодой человек. В фантастике ежегодно выходит 500 новых наименований. Явно перепроизводство.
И все бы ничего. Достоевский тоже писал об уголовщине, но у него это было формой, а нынешние детективы по преимуществу – сама уголовщина, учебники, инструкции на тему «Как украсть?», «Как убить?»
Не будем, однако, терять оптимизм. В конце концов, не все так плохо. Читающая молодежь в России все же есть: почти 38% опрошенных утверждают, что никогда не поменяют книгу на Интернет, TV и радио; 57,5% станут читать больше, если будет больше свободного времени; 28% – если книги станут дешевле.
Одним словом, писателю и поэту есть для кого работать, есть за что бороться, есть кого защищать – российский и русский народ, наше общее Отечество. Сегодня предостаточно продажных книг, написанных продажными писателями. Но не они соль литературного процесса, ибо ничего они не развивают и не двигают вперед. Пройдет время, и эта шелуха отпадет. Останутся произведения тех, у кого, кроме пера в руке, есть еще совесть и честь, кто служит литературе и народу непродажно и жертвенно.
Теперь я предоставляю слово Алле Юрьевне Большаковой, ее титулы я называл. Пожалуйста, прошу вас.
Большакова А.Ю. Приятно, что вы сделали такой зачин, Игорь Михайлович. Хотя мы, критики, которые «варимся» в этом литературном процессе, не замечаем порой, что у наших писателей мало читателей. Ведь куда ни придешь, все спрашивают: а что почитать? Люди самых разных социальных слоев и профессий, когда с ними общаешься, интересуются современной литературой. Тем не менее, мне кажется, некие доминанты в вашем выступлении намечены точно – вот я тоже все время думаю сейчас о реализме, о возвращении героя, и причем не я одна.
Хотелось бы, однако, начать с оптимистичной ноты. За последнее – или первое в новом веке, что знаменательно, – десятилетие наш литературный процесс претерпел существенные изменения: теперь это уже общепризнанный факт. Вспоминается, как мы в 2005 году громили поделки так называемых постмодернистов на Парижском книжном салоне, - причем с большим успехом. Какой дерзостью невероятной это казалось еще пять лет назад, какой-то дуэлянтский накал страстей возник! Помнится, я говорила и на Салоне, и в докладе на конференции в Сорбонне, что это даже и не постмодернизм у нас, а нечто, прикрывшееся модным западным термином, - доморощенный китч на самом деле. И мое выступление, которое было сразу напечатано Литгазетой в № 11 за 2005 год под названием «Литература, которую вы не знаете», вызвало шквал отликов, было перепечатано у нас и за рубежом. Да, это теперь уже на каждом литуглу повторяют, что никакого постмодернизма у нас нет и не было, или что это попросту пройденный этап. А тогда…
То ли наши усилия спустя пятилетие поимели воздействие, то ли время отсева зерен от плевел пришло, но теперь уже сам факт того, что модное некогда явление осталось в саморазрушительных 90-х, как бы ни пытались его реанимировать в новых «нулевых», опять же стал общепризнанным. Что же с нами произошло? И куда, в каких направлениях движется современный литпроцесс? Пребывает ли он все еще в виртуальных грезах или выбрался наконец к долгожданному освоению новой, сдвинутой с привычной колеи реальности?
Да, нынешние «нулевые» годы, как их несправедливо обозвали в критике, дали уже качественную подвижку и в нашей жизни, и в литературном процессе. Движение произошло, и сейчас критики самых разных направлений, от которых и не ожидали столь крутого поворота, вдруг начинают бить в литавры и говорить о том, что возвращение реализма состоялось, что у нас возник некий «новый реализм». Но тут я чешу в затылке и задумываюсь: а куда же он пропадал, этот наш реализм? На самом деле он если и пропадал, то лишь из поля зрения критиков. Ведь в 90-х творили писатели старшего поколения, которые уже стали классиками, – Леонид Бородин, Валентин Распутин, Александр Проханов, Сергей Есин, а также соединяющий старшее и среднее поколение Владимир Личутин. В то же время, на рубеже веков, в нашем литпроцессе пошла новая, искрометная волна, которая выпала, однако, из поля зрения ангажированной критики, была ею «не увидена» - и поэтому развивалась сама по себе, как дичок. На культивированном литполе у нас доминировал один постмодернизм, если опять же можно его так назвать. Новая волна, о которой я постоянно вела еще в 2000-х речь, представлена такими именами как Алексей Варламов, Вера Галактионова, Вячеслав Дёгтев, Борис Евсеев, Алексей Иванов, Валерий Казаков, Юрий Козлов, Юрий Поляков, Михаил Попов, Лидия Сычева, Евгений Шишкин и другие. Присоединился теперь Захар Прилепин – открытие последних лет.
Говоря о «пропавшем» куда-то реализме, вспомним, что в именно 90-х завершает Личутин свою историческую эпопею «Раскол», за которую ему только что присудили премию Ясной Поляны. В начале 2000-х появляются, на мой взгляд, лучшие его романы «Миледи Ротман» о перестройке и «Беглец из рая» о бывшем ельцинском советнике. На рубеже веков Поляков создает свои лучшие романы «Замыслил я побег», «Козленок в молоке», «Грибной царь», повесть «Небо падших» и другие его произведения, где историческое время и судьбы нации в глобальном мире преломлены через личные судьбы героев.
Иное дело, само понятие реализма стало нуждаться в полном пересмотре, как и остальные, привычные некогда литературные категории – и это очень важный момент. То есть из неясности вот этих ориентиров и критериев литературно-критических возникает путаница и неясность в оценке отдельных произведений и их места в общем литпроцессе. Да и муссирующийся сейчас – как некое открытие – термин «новый реализм» порой попросту прикрывает литературно-критическую беспомощность, неумение точно обозначить суть происшедших и происходящих с реализмом перемен. К тому же термин это далеко не новый, простите за невольный каламбур. В вузовских учебниках им обозначается изменение художественно-эстетической системы в 1920-х-30-х годов у Леонида Леонова и других новаторов того периода. Или, к примеру, еще в середине 2000-х Борис Евсеев и другие писатели заговорили о новом реализме, относя этот термин уже к художественным модификациям в своем творчестве.
Сейчас уже было произнесено, что пустое уйдет, а останется самое хорошее. Дай Бог! Но, мне кажется, процесс этот нельзя пускать на самотек. Мы, профессионалы и читатели, все-таки должны иметь четкие критерии того, как дифференцировать произведения, исходя из каких критериев определять, что действительно должно остаться и действительно занимает достойное место в общем литпроцессе, а что раздуто пиартехнологиями, выделено исходя из сиюминутных, поспешных выводов. Порой торжественно провозглашается – вот оно, наше национальное достояние, долгожданный нацбестселлер! - а на самом деле вовсе и нет, не то… Но как распознать подлинность, как отделить виртуозную подделку от настоящего, подлинно художественного?
Поиск ответа на сей каверзный вопрос на поверку упирается в тот факт, что традиционное теоретическое понимание современной критикой во многом утрачено. Нередко мы слышим, к примеру, что такие категории и понятия, как «народность», «эстетический идеал», «художественный метод», давно устарели и не отвечают реальной литературной практике. Или задается вопрос: может ли вообще современный критик пользоваться термином «герой», если само это слово подразумевает не просто древнегреческую этимологию, но и героический поступок? Не лучше ли в таком случае пользоваться терминами «характер», «персонаж», «субъект действия», «субъект речи»? Речь идет и о том, возможно ли требовать возвращения героя, о котором уже сегодня говорилось. Некоторые критики считают – нет, некоторые считают – да.
Ну вот сейчас я взялась читать роман Иличевского «Матисс» 2008 года, который, например, критиком Львом Данилкиным объявлен шедевром общенациональным. Поначалу кажется, что написано интересно, а на поверку оказывается, что все это перепевы эпатажных 90-х с их эстетизацией разнокалиберных «дурочек» и «недочеловеков». Главные герои там – бомжи, деклассированная публика, неумытая и непричесанная, даже умственно отсталая. И, хотя они во многом описываются автором критически, наблюдается и романтизация этих типов, которых мы ведь отнюдь не романтизируем в жизни. У автора же его отщепенцы Вадя и Надя представлены чуть ли ни как новые естественные люди, через девственное сознание которых развенчивается противоестественность нынешней нашей жизни и цивилизации. Невольно вспоминается сомнительный лозунг автора популярной в 90-х «Дурочки», с которой прямо-таки списана ее тезка-бомж: «русская литература будет прорастать бомжами». Бедная русская литература! Неужели так всё запущено? Ну а где же ее «нормальный» герой? Где именно человеческое-то начало? И вот, я думаю, может, не надо выдумывать «новых» недочеловеков или сверхлюдей. Подлинный герой наших дней – «обычный» нормальный человек, «как ты да я», который стремится выжить духовно, не сломаться, отстоять свои принципы, который говорит на «нормальном» культурном языке. На самом деле таких людей немало, и задача нашей литературы, нашей культуры не пройти мимо них.
Или возьмем такие категории, как «реализм» и «модернизм». В конце 19-го и в 20 веке эти понятия отражали соответственно, с одной стороны, убеждение в том, что подлинное знание может быть получено как результат и синтез специальных наук, объективно отражающих действительность (реализм), с другой (модернизм - от фр. «современный») – осознание того, что подлинная картина мира включает в себя и иррациональные, не подвластные объяснению стороны бытия. Противостоят ли сегодня «реализм» и «модернизм» друг другу так, как в 20 веке? Или, напротив, мы видим их взаимопроникновение и взаимообогащение? Да, как показывает современная проза, которая во многом развивается на скрещении реализма и модернизма (не путать с его постдвойником: русский модернизм – это, к примеру, «Мастер и Маргарита» Булгакова).
Отрадно, конечно, что если еще недавно требование реализма считалось признаком консервативности, то теперь о реализме совершенно спокойно говорят критики прямо противоположного, как считается, направления. Но что подразумевается под этим удобно-неудобным термином? Нередко лишь внешнее правдоподобие, достигаемое фиксацией внешних деталей быта, примет действительности – но можем ли мы при внешнем отражении поверхности говорить о том, что схвачена суть скрытого за ней предмета?
На такие размышления наводит, к примеру, разрекламированный сейчас роман Романа Сенчина «Елтышевы» - печальная история распада и вымирания русской семьи, заживо похороненной в одном медвежьем углу. По сути, перед нами откровенное по своей заунывности подражание «Подлиповцам» Решетникова – как будто бы не прошло полутора столетий и персонажи этой нехитрой истории напрочь выброшены из безудержного ритма наших скоростных дней с их ворохом событий, открытыми возможностями и т.п. Елтышев-старший, волею судьбы потерявший в городе работу (дежурным по вытрезвителю) и казенное жилье, переселяется вместе с женой и сыном в глухую деревню, которая предстает как некая кунсткамера автора-кукловода, делающего со своими персонажами-марионетками, что угодно. Кому? Читателю, которому приятно смотреть на того, кому хуже, чем ему. И это притом, что внешне все до боли правдиво и точно – даже указаны числа, когда происходят важные по сюжету события, какие были зарплата, пенсия, цены на товары, детали сельского быта, промыслы и пр.
С другой стороны, возникает все время в современной прозе (к примеру, в последнем романе Геласимова «Дом на Озерной») скрытый диалог с Валентином Распутиным как автором «Последнего срока» – я имею в виду мотив вынужденного сбора семьи, рода под одним кровом. Но какой это сбор в «Елтышевых»? Скорее, полемика с Распутиным. То, что превозносилось тем на невероятную эстетическую, идейную, духовную высоту, здесь как-то – раз! – и брошено в яму. Жалкий аналог распутинской старухи Анны – бабка Татьяна, в избе которой находит себе приют гонимое семейство. Бабку эту, которая никак все не может умереть (как потом и остальные члены семейства, хоть и жаждут освобождения от жизненного бремени), вот как характеризует автор сквозь призму сумеречного сознания Елтышевых: «Мыться здесь (т.е., добавлю, в сельской баньке) казалось невозможным, вообще невозможно было представить, как в этих условиях может существовать и оставаться человеком бабка Татьяна». Или – о деревне-кунсткамере для моральных уродов, которые постепенно убивают друг друга: «Как в склепе тут…». Словом, сборище каких-то недолюдей.
Примерно такая же ущербная обстановка в романе Максима Кантора «В ту сторону» - одной из первых литературных реакций на обрушившийся на нас кризис. Действие этого мрачного произведения даже не развертывается – поскольку действия-то в нем и нет, а есть фиксация предсмертного состояния умирающего историка Татарникова, - а пребывает в онкологической клинике, в палате для безнадежно больных, лишь изредка переносясь в чрево столь же тяжело больного города. Под реалистичность здесь подверстывается самая ни на есть физиологичность: скажем, тошнотворное описание торчащих из пациентов трубок, из которых каплет моча, и пр. (не буду утомлять подробностями). Все действие, по сути, переносится в область движущейся из неподвижного тела историка мысли: привычное описание быта персонажей здесь постоянно перерезается экскурсами в аналитические сферы – не реализовавшийся в жизни историк словно пользуется, вместе с автором, моментом, чтоб высказать нам свои взгляды на столь же смертельно больную цивилизацию, мир в целом и общество в частности. Но какие? Например, такие банальные «истины»: «Есть общая история, в которой все имеет свое место. Франция, Италия, Испания, Германия, Румыния, Болгария, Португалия – вся цивилизованная Европа в двадцатом веке стала фашистской». Или: «После войны мир делили неоднократно, уточняя рисунок границ, набросанный на Потсдамской конференции». Или: «Жить стало действительно лучше, чем при Сталине и Гитлере, только слепой может это отрицать». Автор двухтомной книги «Учебник рисования» написал очередной учебник – на этот раз по новейшей истории, для людей весьма и весьма среднего уровня. Учебник, завершающийся апофеозом тривиальности – с удивительно высокомерным отношением к заведомо недостойному читателю-ученику: «Он (Татарников) не нуждался в покровительстве, он не делал карьеры, он не хотел дружбы сильных – вам не завидно?». И далее в том же духе…
В духе того же учебника – на сей раз по литературе – отмечу, что подобные «откровения» вовсе не входят в обязанности и специфику художественной литературы, путь читательского познания в которой открывается через образ, а не досужие умствования. Ведь за ними нет правды художественного письма, образной логики, которая на самом деле единственно способна убеждать.
Такая логика присутствует, если судить «от противного», в сходном внешне по теме и типу героя (выброшенному из жизни ученому), но щемящем по духовно-социальному пафосу рассказе Владимира Кантора «Смерть пенсионера», опубликованном в 2008 году и вошедшем в шорт-лист последней Бунинской премии.
Конечно, можно говорить о «бродячих» сюжетах и ситуациях, кочующих из произведения в произведение на протяжении не то чтобы лет, но столетий. Скажем, сходная ситуация умирания пенсионера с финальным переходом в мир иной по-своему осмысливается в рассказе нижегородского писателя Николая Изгоря (Салмина) «Права человека», также завершенном в 2008 году. Примечательна и концовка этой истории, где перешедший в лучший мир Александр Алексеевич Алиманов как бы обретает статус литературного героя, занимая свое место в общем типологическом ряду: «Он стал проводить время с Акакием Акакиевичем Башмачкиным и Иваном Дмитричем Червяковым. Вечный титулярный советник ничего не помнил о своей шинели, экзекутор давно забыл о своем чинопочитании, у Александра Алексеевича пропали все обиды, но в их отфильтрованных душах сохранилось валентное сродство, заставлявшее их купно перемещаться с места на место, как три бабочки, с каким-то общим томлением. Собственно говоря, никакого времени не было, как не было ни восходов солнца, ни заходов солнца, – вместо времени было ожидание, поиски еще кого-то. Может быть, еще одного маленького человека, о котором напишет еще один какой-нибудь писатель, получше меня». Такая открытая, с литературной точки зрения, концовка вводит нас в интертекстуальное поле современной прозы, с ее внутренним диалогом со своими современниками и великими предшественниками. И это справедливо. Иное дело, как и с какой степенью художественности решается извечная тема «смерти Ивана Ильича», ради чего написано то или иное произведение об этом, что нового вносит в переосмысление традиционной темы тот или иной автор.
В случае с романом Максима Кантора 2009 года сразу бросается в глаза, что тема больницы и ее разработка, вплоть до деталей, взята из повести его брата Владимира Кантора «Рождественская история, или Записки из полумертвого дома», опубликованной еще в 2002 года в журнале «Октябрь». Только главный герой там не умирает, умирает его сосед. Можно заметить, что «В ту сторону» как бы развертывает непроявленные, оставшиеся «за текстом» интеллектуальные пласты «Смерти пенсионера», актуализация которых открыта для читателя рассказа. К примеру, из размышлений главного героя, ученого Павла Галахова: «Студенты ждали от него какого-нибудь решающего слова, но его отпугивали все прошедшие по мировой истории полубессмысленные революции и движения, убивавшие десятки миллионов за те слова, которые через двадцать лет уже всех смешили. А дети хотели действия, активизма. Или хотя бы нового учения. А своего слова, которое требовало бы развития, у него не было. Были точные наблюдения, угадывающие анализ, но из этого системы не построишь».
Итак, слово произнесенное есть ложь? Традиционно такие «лакуны умолчания» - один из интересных приемов изящной словесности, обеспечивающий ей долгую жизнь в меняющемся читательском сознании. Роман-учебник «В ту сторону», «произнесенные слова» на половине своего текстового пространства менторски воспроизводящий, лишает читателя поисковой активности, вкладывая в него готовые выводы и суждения. Представим себе, если б каждое изображение героя-ученого сопровождалось авторами, в виде приложения к литературному тексту, конспектами его «прочитанных» лекций, главами из его гипотетических книг…
В рассказе Владимира Кантора «Смерть пенсионера», который исследователи вводят в ряд классических образцов, логика развития художественного образа говорит сама за себя – состояние мира и цивилизации пропущено через судьбу и личность, т.е. через созданный писателем образ, а не условную фигуру (раньше таковую называли «рупор авторских идей»), что гораздо больше убеждает читателя, нежели «слова, слова, слова...». Через судьбу «маленького человека», умеющего не только страдать, но и любить чисто и светло, показаны не только состояние нынешнего общества, но и общая судьба человека, чья бренность и немощь преодолевается силой духа, способностью временного существа к вечной любви. По сути, перед нами история именно любви, ее вечно молодого очарования, а не только старости, равнодушия, разочарованности. Об этом – просветленный, несмотря на трагизм, финал этой истории: «Его душа еще блуждала по Земле, сорок дней ей было предназначено скитаться здесь до ухода на небо. Он умер, но ни брат, ни сын не интересовались по-прежнему ни его жизнью, ни смертью… И Павел видел свои скудные похороны, видел, что ни брат, ни отец, ни сын на похороны его не пришли(…) Пришли… несколько бывших сотрудников Галахова. Даши (возлюбленной героя, которая, как он думает, уехала в Америку, и которую он безответно и безотчетно ждет на протяжении всего действия рассказа) не было. И Павел заглядывал в лицо всем пришедшим в безумной надежде, что вдруг обознался, вдруг она просто в другой одежде. Но не увидел. Душа как птица присела на одинокое дерево у могилы (…) А Даша так и не показалась здесь. И только спустя сорок дней он понял, почему она не пришла, осознал то, о чем не хотел думать весь последний год. Даша давно ждала его на небесах, где они и встретились, наконец».
Получается, при разработке сходной темы мы получили два совсем разных образца литературного письма – собственно художественный и как бы внехудожественный, когда литературность всецело вытеснена аналитикой. И где же тогда литература, и где художественность?
Очевидно, один из краеугольных вопросов литературного дня - что такое «художественность» сегодня? Раньше было понятно: триединство Добра, Истины и Красоты. Но теперь, когда все смешалось в нашем общем Доме, спрашивается: а что нынешняя литература понимает под Добром, Истиной и Красотой? - этот вопрос, резко прозвучавший в недавней статье Валентина Распутина, поставлен им в идеологическом ракурсе.
Действительно, отказавшись от «идеологии» как литературоведческой категории, мы вместе с водой выплеснули и ребенка. Поясню: речь идет не об идеологии, навязываемой художнику нормативной эстетикой господствующего класса, как это было в эпоху соцреализма, либо экономическим диктатом – как в наше постсоветское время, а о той иерархической системе духовно-нравственных ценностей в произведениях писателя, которую Инокентий Аненский называл «художественной идеологией», Ролан Барт «этосом языка», Мишель Фуко – «моралью формы».
Лично мне представляется, что подлинного художника без идеологии нет. Сама тематика, отбор фактов, их подача, философское наполнение художественное приема, символика деталей, то, какие ценности ставятся во главу угла, – все это идеология, то есть определенная иерархическая система ценностей, не отделимая в художественном произведении от его эстетики.
Что это значит на деле? А то, что предметом собственно художественной литературы всегда был и остается не пресловутая «действительность», а таящийся в ее недрах эстетический идеал, развертывающийся - в зависимости от специфики писательского дарования и избираемого им ракурса изображения – самыми разными гранями (эстетическими доминантами). От возвышенного и прекрасного до низменного и безобразного. Стоит понять эту простую истину, и все становится на свои места. Тогда ясно, что в критике и литературе нашей бытует не сформулированное словами, но стихийно усвоенное мнение, что «реализм» должен отражать только лишь отрицательные стороны – мол, тогда перед нами и есть искомая «правда жизни», а не ее приукрашенная сторона. В результате же получается новая, но печальная модификация, а точнее искажение реализма – некий виртуальный реализм, как мы уже видели на примерах.
И вот, думается, а чему мы можем верить и чему мы не верить в данном случае? Получается, что верить мы должны только логике художественного образа. В этом, в общем-то, и главная основа художественности и писательской правдивости. А что происходит, когда художник начинает манипулировать своими персонажами и отдельными фактами реальности? Наверное, тогда-то и возникает виртуальный реализм. Мне кажется, проблема виртуализации реализма – это жгучий вопрос нашего изменившегося времени. Потому что нередко в книге изображена обычная вроде бы жизнь, причем очень правдоподобно, а на поверку оказывается, что все это сконструировано, происходит на подмостках писательского «театра теней». Все это псевдореальность, причем самого разного толка и направленности. Я привела два далеко не худших образца виртуальной прозы, проходящей по рязряду «серьезной литературы», ставящей и решающей остросоциальные проблемы и т.п. Но есть и прямо противоположные образцы, однако того же виртуального «калибра». Вот в развлекательной литературе конструируется псевдореальность, слепленная с откровенно коммерческими целями, на потребу обывательским мечтам и грезам. Махровый пример – Татьяна Устинова, где обычные некрасивые толстые женщины походя встречают богатых красавцев и между делом покоряют их сердца, беспощадно заедая сие высокое действо огромными тортами на уютной вечерней кухне. Как отмечалось в одной из недавних дискуссий, сейчас такая псевдолитература «создаёт наиболее полную иллюзию иной реальности, даёт возможность максимального отстранения от окружающей действительности. Но вся проблема в том, что этот мир, в который мне сейчас предлагается на время вселиться, меня не устраивает и не впечатляет. Слишком уж он нарочито картонный с декорациями эконом-класса и героями-манекенами, как малобюджетный голливудский фильм» (беседа А.Рудалева и С.Белякова «О размерах и значениях: разговор по душам»). Вот это и есть виртуальный реализм, как и было сказано. Тот реализм, в котором правды - лишь на грош, изъятый из без того дырявого кармана налогоплательщика.
Впрочем, тогда мы должны ставить вопрос об измельчании и однобокости нашего видения реальности, в которой на самом деле есть не только тьма, но и свет; не только уродство и тление, распад, но и красота, созидание, возрождение. И как важно для писателя эту светлую сторону тоже увидеть, раскрыть читателю. А то, получается, одна из «больных» наших проблем, несмотря на обращение нынешней прозы в «учебники истории» со смертного одра, - отсутствие живого чувства истории. Это проблема не только литературы, но и критики, литературоведения, которые не оперируют изменившимися понятиями, категориями, которые не улавливают, что некое новое их содержание порождено кардинально изменившейся на стыке веков картиной мира. Получается, самое трудное сейчас – найти, создать, отразить позитивную картину мира, которая не была бы сусальной подделкой, в которую бы верилось. Тем не менее без ее воссоздания, отражения нет и подлинной литературы, поскольку в ней нет правды жизни: ведь если б такого сбалансированного состояния мира, добра и зла в нем не существовало, то и мы не смогли бы выживать в этом мире. Значит, на самом деле равновесие сил в природе вещей реально существует – нашим «реалистам» следует лишь его найти!
Вот, к примеру, Захар Прилепин, один из тех немногих, кто это почувствовал – этим и объясняется успех его прозы: впрочем, весьма еще неровной и невыдержанной (будем надеяться, что всё у него впереди). Однако уже сейчас можно отметить удивительную легкость и прозрачность его парадоксального стиля (автор словно вступает в диалог с создателем поэтической формулы «невыносимая легкость бытия»!) – причем не только собственно стиля письма, но стиля художественного мышления в образах. Тончайшая, неуловимая материя жизни в его любовном изображении блаженства бытия физически ощутима, исполнена значительности, не уступая по своей онтологической силе зримым (и нередко подавляющим ее) земным формам. Впрочем, стиль его мышления в цикле «Грех» (замечу: это именно собрание новелл и эссе, а не роман, как провозглашает автор) – это традиционное для русской литературы, но здесь особенно обостренное, в рамках двухсот страниц, движение от хрупкой, дрожащей на зыбком ветру бытия идиллии – к ее неминуемому разрушению. Точнее, саморазрушению – несмотря на все усилия героев удержать равновесие и гармонию, эту естественную, как дыхание любви, счастливую легкость бытия…
Основное внимание нашей критики, должной по роду своей деятельности сосредотачиваться на образной системе произведения и литературного процесса в целом, сосредоточено на образе героя, типе человека – в этом ее сила (т.к. это наглядно) и слабость (т.к. это узкий подход). Замечено, что такое происходит даже у тех критиков, которые вопиют против «догмы героя», «требования героя» и пр. И это понятно: всё же самый главный и самый доходчивый образ в произведении – именно образ героя (персонажа). Думается, секрет популярности того же Прилепина – в выборе героя: это ремарковско-хемингуэевский тип, это немножко поза, немного реминисценция, но за всем этим флером проглядываются и автобиографическая пронзительность, и тревожная судьба очередного «потерянного» в необъятных просторах России поколения. «Сквозной» герой цикла – и в этом его принципиальное отличие от многочисленных елтышевых, татарниковых и пр. – остро чувствует свое счастье, такое простое наслаждение жить, любить, есть, пить, дышать, ходить… быть молодым. Это чувство сугубо идиллического героя. Как только это чувство уходит, идиллия разрушается. Потому автор – скажем, в цикле «Грех» - все время балансирует на грани: его герой, разворачиваясь разными гранями (социально-психологическими, профессиональными – от нищего журналиста до могильщика и солдата, эмоциональными – от любви до вражды и ненависти), проходит самые разные состояния: любви на грани смерти («Какой случится день недели»), родственных чувств на грани кровосмешения («Грех»), мужской дружбы на грани ненависти («Карлсон»), чувства общности на грани полного одиночества («Колеса»), противоборства с другими на грани самоуничтожения («Шесть сигарет и так далее»), семейного счастья на грани раскола («Ничего не будет»), детства на грани небытия («Белый квадрат»), чувства родины на грани беспамятства («Сержант»). Все это меты переходного состояния времени – недаром и весь цикл начинается с фиксации его движения, которое само по себе предстает как со-бытие. Время по Прилепину нерасторжимо связано с человеком, а сама жизнь, ее проживание предстает как со-бытие бытия. Потому значителен каждый его миг и воплощение, несмотря на внешнюю малость и даже бессмысленность. «Дни были важными – каждый день. Ничего не происходило, но всё было очень важным. Легкость и невесомость были настолько важными и полными, что из них можно было сбить огромные тяжелые перины».
Но потому и обрыв гармонии смертью, увечьем бесконечно утяжеляет массу материи, переводя ее в будничное измерение, – отсюда исчезновение выходных дней в сознании героев, замена меры безмерностью. «Счастья будет все больше и больше», говорит героиня первого рассказа, предрекая исчезновение воскресенья и слом идиллии в последующих новеллах цикла. Отказ героя от греха плоти в исполненной ярких ренессансных красок деревенской идиллии «Грех» лишь замедляет разрушение, но не спасает от слома идиллии: свидетельство тому – финальная фраза о неповторимости того лета, хотя герою кажется, что все еще впереди. И действительно – последующие рассказы-главы бросают его, все еще околдованного счастьем, на дно разверстой могилы, в окружении сотоварищей, по-шекспировски неунывающих могильщиков; потом – на городское дно с его полукриминальными притонами и вечным унижением человека от себе подобных. Хочется отметить, что несмотря на неровность включенных в книгу фрагментов, автору удалось нащупать нерв современности, пройти по трудноуловимой грани: из света и тень перелетая…
Однако дала ли наша литература в целом современного героя, сумела ли точно уловить типологические изменения, нарождения новых типов?
За нехваткой времени, не буду говорить о многом, достойном внимания, - например, о новом романе Александра Проханова «Виртуоз», который сейчас читаю, об опытах Сергея Есина – это наши мэтры, всем известные. Скажу лишь о четырех прозаиках, которые, на мой взгляд, являют образцы подлинной прозы, но еще недостаточно прочитанной, не открытой нашими критиками.
Подлинное новаторство писателя — всегда в открытии (причем выстраданном, прочувствованном только им!) своего героя. Даже когда мы говорим о той или иной Традиции, желая возвысить до нее, и через нее, писателя, надо помнить, что главное все же — не повтор, а собственно его открытие! Без Тургенева не было никакого Базарова, как без Достоевского — Раскольникова и Карамазовых, не могло быть и не было без Пушкина — Гринева, без Шолохова — Мелехова, без Н. Островского — Павла Корчагина, без Астафьева — Мохнакова и Костяева, не было... Но можно сказать и по-другому: без этих героев не было бы и самих писателей.
Вот у, казалось бы, ярого традиционалиста Личутина неожиданно возникает эдакий фантом в разломах нынешнего межстолетья: герой «Миледи Ротман», «новый еврей» и «бывший» русский — Ванька Жуков из поморской деревни. Вероятно, стоит задуматься над этой внезапной мутацией привычного (для Личутина) героя. Созданный природой как сильная волевая личность, он не обретает искомого им благоденствия ни на русском, ни на еврейском пути, обнажая общенациональный синдром неприкаянности, бездомности, как бы вытеснивший лермонтовское «духовное странничество». На точно вылепленный автором образ-пастиш «героя нашего времени» падает отсвет образа России... после России. Героя, в родословную которого входят и чеховский Ванька Жуков, неумелый письмописец, вроде бы, навеки исчезнувший во тьме российской забитости (но письмо-то его дошло до нас!), но и, в своем скрытом трагизме, — солженицынский (маршал) Жуков, герой российской истории во всех ее падениях и взлетах. Неожиданна и главная героиня романа, Россия, обратившаяся в... «миледи Ротман», отнюдь не «уездную барышню», но ту, что бесшабашно отдает свою красу (а вместе с ней и собственную судьбу) заезжему молодцу. Можно сказать, перед нами — новый абрис женской души России.
Да, верно, собственно личутинское — это проходящий сквозь все произведения тип маргинального героя, в расщепленном сознании которого — в ситуации национального выживания, исторических испытаний — и реализует себя, во всей своей драматичности, феномен раскола, вынесенный в заглавие одноименного романа писателя. «Миледи Ротман» завершается гибелью оступившегося — на мираже болотного островка, в очарованном, заманивающем месте — героя. Расщепление мира на бытие и небытие уносит и жизнь Фисы, жены «домашнего философа» из одноименной повести былых лет. Дуализм внешнего и внутреннего, тайных помыслов и скудных реалий пронизывает судьбы персонажей в повестях «Белая горница», «Последний колдун» «Крылатая Серафима», «Фармазон»; проявляет себя в историях героев «Скитальцев» о России 19 века. И этот стержень возводимого Личутиным, со старательностью столпотворца, русского мира позволяет показать его во всевозможной полноте, многогранности. Ведь диалектика русского пути такова: за расколом следует новый (пусть не всегда удачный) синтез и, затем, новое расщепление национальной судьбы, новое бегство из «рая»...
Об этом — и роман «Беглец из рая»: острополемичный, новаторский и для самого автора, и для нынешнего литпроцесса. Время действия — переход от ельцинского к путинскому правлению (хотя политика дана лишь телевизионным фоном и через рефлексию главного героя). Главный герой — беглец поневоле: профессор психологии Павел Петрович Хромушин, бывший советник президента, выброшенный из кремлевского «рая» и теперь мрачно взирающий из московской берлоги на содеянное. С ужасом оглядевшись вокруг, он увидел «Россию, живущую по системе сбоев», олицетворение которой — телераёк с кукольными фигурками вождей и иже с ними, намертво замкнутыми в «ящике» псевдовремен.
Конечно, не стоит забывать, что всё изображенное в этой резко критической книге показано глазами героя, человека отрицающего: повествование ведется от его «я», выносящего самые нелицеприятные оценки Системе, текущей политике, власть имущим, нынешней России и Западу, эмансипированным женщинам и безвольным мужчинам. Что это? Лик нынешнего нигилизма? Действительно, автором точно подмечено явление наших дней, которое можно назвать прямым следствием демгеростратства 90-х, к подлинной демократии никакого отношения не имеющего. Заметим, что сам герой — психолог, бывший строитель «рая на земле», и именно по его наводкам проводилась искусная манипуляция массовым сознанием с учетом извечного российского долготерпения, милосердия по отношению не к падшим, но к жирующим во власти — «жалости к ним как страдальцам за народ.. де, ну случилось не так, как подгадывали реформаторы, но никто вас не обманывал, ну получилась несостыковка, и вы, миленькие мои, потерпите сколько-нибудь...».
Разочарование реформатора в плодах собственных усилий — последствия демнигилизма, безжалостно разрушившего прежнюю систему в попытке создать иную, подлаженную под нужды новых властей. Но возникшая в результате химера — лишь звено в общей цепи исторических сбоев, которые изучает отошедший от дел профессор. По его логике, новый сбой конца века закономерен — ведь создана еще одна «антисистема, отрицающая природу как мать родную». Исток нынешних российских неудач усматривается в прошлом стремительно раскрестьянившейся в ХХ веке, подавившей свое органическое развитие страны. И в этом автор целиком солидарен со своим героем.
Жизненный итог последнего — отказ от изменения системы ради изменения человека: ведь реформаторство привело к катастрофическому расслоению «гомо советикуса» на «новых русских» и «новых нищих», к коим принадлежит и личутинский «человек в футляре»: «Я, безумный, захотел перековать Россию на новый лад, и сам попал под безжалостный молот. Меня сплющило, перелицевало...».
Таковы изменения русского нигилизма. В сравнении с устремленными к переделке общества «новыми людьми» Чернышевского, тургеневским Базаровым нынешний нигилизм (и это точно подмечено Личутиным) занимает все более значительное место в национальном менталитете, обретая все более отчетливые черты (нео)ницшеанства с его культом личности, а не общества. А ведь, кстати или некстати говоря, именно Ницше считал любое движение к демократии показателем упадка, победы усредненности и «стадных» чувств. В «Беглеце» ницшеанствующий герой — прежде всего «людовед» и «душевед», изучающий человеческие типы и их место в Системе. К чему же приводит эта тропа? В чем видит автор и герой спасение? В возвращении к жизни и любви — наперекор разочарованию, скепсису, (само)отрицанию. Старо как мир? Нет, скорее исконно, традиционно и попросту человечно. И потому реализация сельской любовной идиллии в финале «Беглеца» воспринимается как восстановление звена «былой органической системы России... от которой мы отказались, уйдя в систему абсурда».
В отечественной словесности издавна сложился тип писателя, мастерски владеющего самыми разными литературными жанрами и объединяющего в себе художника и общественного деятеля. Яркий пример последних лет – прозаик, публицист, драматург, лауреат Бунинской премии Юрий Поляков.Разрыв между словом и делом, мифом и логосом, русскостью и советскостью зафиксирован в его художественных мирах с беспощадностью, пожалуй, самых главных вопросов нынешнего и, возможно, будущих столетий.
Что такое советская цивилизация? Каковы причины ее распада? И что за ней -вырождение или возрождение нации, выстрадавшей право на достойную жизнь в восстанавливающей державный статус России? Собственно, в ответах на эти вопросы и вырисовывается творческий лик писателя – внешне спокойный, ироничный и даже вызывающе ироничный. Но вчитаемся внимательней в его произведения – и мы увидим не только иронию.
Стиль мышления Ю. Полякова – удивительный сплав лирики, иронии и трагедии – отличается большей социальной зоркостью, большей заземлённостью на реальной проблематике. Возможно, поэтому (по сравнению, скажем, с П. Крусановым или Ю. Козловым, с их увлеченностью «литературным фантастическим») он, показываясь читателю в любых ракурсах – от модернизма до постмодернизма (и даже на грани китча), – остаётся по преимуществу реалистом, хотя и не в традиционном смысле. Впрочем, отход от традиции при одновременном следовании ей и составляет парадокс новейшей русской прозы на гребне межстолетья: её дерзкую попытку сказать свое незаемное слово, не играя со старыми формами в духе постмодернистских цитаций, но преломляя высокий канон о новую реальность, безмерно раздвигающую свои границы и наши представления о ней.
Тексты Юрия Полякова развертываются на двух сопряженных уровнях. Первый, доступный всем и каждому, – смело закрученная интрига, крепко «сбитый» сюжет, авантюрно-плутовские, любовные приключения и т. д. и т. п. Но есть и другой пласт, нередко вступающий с первым в «противочувствие» (Лев Выготский). Тогда сквозь внешне «низкое», обыденное, бытовое прорастает высокое: устремленное к Вечному, не подвластному каким-либо нравственным деформациям и социальным катаклизмам. Женщина, которую ты любишь, и книга, которую пишешь, — что может быть главней? — спрашивает себя и нас герой одного из лучших произведений Полякова.
Первые его повести «Сто дней до приказа» (1980), «ЧП районного масштаба» (1981), опубликованные после многолетних мытарств по цензурным инстанциям, вызвали общесоюзные дискуссии, и в определенном смысле стали предвестницами горбачевской перестройки. В них сквозь призму локальной ситуации рассматривалось мироощущение человека советской цивилизации в его внутреннем расколе на идеальное и реальное бытие. «Две эти жизни – реальная и воображаемая – кровно связаны», – говорит герой повести «Сто дней до приказа», и заведомая неправильность в одной из них (особенно в идеальной) ведет к слому всей Системы.
Другой полюс в типологии героев и персонажей Полякова – фигура «властителя» дум вовлеченных в политическое брожение масс. В повести «Апофегей» к фигуре БМП, главного носителя идеи апофегизма, сходится спектр раздумий автора-повествователя о судьбе России в переломные 1980-е–90-е годы. Выведенный писателем тип – особый, причем с весьма скудной родословной: Собакевич, Угрюм-Бурчеев, Самоглотов. Очевидно, это совершенно новый тип героя, порожденный утратой веры в институты господствующей идеологии во всех слоях общества.
Авторский неологизм «апофегей», образованный из двух греческих слов-понятий — апофеоз и апогей, обнажает глубинные истоки грядущей цивилизационной катастрофы: обрубание национальных корней, подмену истинного патриотизма — казенной любовью к «нашей социалистической родине».
Об этом – и сатирическая повесть-памфлет «Демгородок» (1991–1993), название которой иронически расшифровывается как городок (страна) демоса (т. е. народа). Мотивы игры и заигрывания власти с народом, диалектика советского и национального в понятии «народ (нация)» претворяются в разных – то иронично-сказочных, то сатиричных (в духе щедринской истории о жителях города Глупова) – пластах фантастического повествования о перевороте псевдо-демократического режима и построении неототалитаристского общества. Автор не скрывает, что строительство «Возрожденного Отечества» на костях «антинародного режима» не имеет никакого отношения к подлинному благоустройству национальной жизни.
В повести «Парижская любовь Кости Гуманкова» (1989-1991) историческое время и судьбы нации в глобальном мире преломлены через личные судьбы героев. Изначальный отсчет действия ведется с середины 1970-х: романтической, для советской интеллигенции, «эпохи всеобщего “асучивания”» (неологизм от аббревиатуры «АСУ» - «автоматическая система управления»). Затем рассказ о Франции и любви переносит нас в 1984 год — самое начало перестройки, преддверие новых революционных иллюзий и новых разочарований.
В повести «Небо падших» (1997) и рассказе «Красный телефон» (1997), тоже затрагивающих проблему «русский (советский) человек на рандеву с западной цивилизацией», — предлагается несколько претворений извечной мечты об обретении рая на земле. Герои обоих произведений, «новые русские», удачливы и богаты, они не подлецы, не циники, энергичны и отважны и, по нынешним канонам, вполне могут составить счастье своим избранницам, однако любовью здесь называется страсть, сексуальное удовлетворение. Коллизия мечты и реальности подменяется альтернативой «секс и деньги». Но и в этой сфере самоутверждения всё обстоит гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд.
Предваряющий «Небо падших» эпиграф из «Манон Леско» А. Ф. Прево — истории о мучительной страсти, замешанной на деньгах, погоне за наслаждениями, шулерстве, риске, и о неизбежности конца — не только соотносит «Небо падших» с блистательным образцом переломного (для французской и русской культуры) 18 столетия, когда философия гедонизма, практически, уравняла в глазах прекрасного пола мужскую отвагу с властью золота, но и включает поляковскую повесть в определенную традицию. Там и там — жизнь героя сломана страстью; там и там — любовь всегда права. Наконец, там и там — ореол неразгаданности героинь. Но есть и тьма различий. Героиня французского романиста использует мужчин, подчиняясь диктату мужской цивилизации. Героиня современного писателя — наоборот, бросает ей вызов. Хотя и нередко напоминает постсоветскую рабыню — женщину, коленопреклоненную перед новым хозяином перевернутого мира.
Однако главными на настоящий момент произведениями Ю. Полякова можно назвать романы «Козленок в молоке» (1993–1995), «Замыслил я побег...» (1995–1999) и «Грибной царь» (2001-2005). О романе «Гипсовый трубач» судить пока еще рано – ведь вышли в свет лишь две его части.
«Козленок в молоке», сюжет которого закручен на истории одной литературной мистификации, показывает, что в поляковской прозе мифы идеологические, национальные, гендерные, литературные вступают в конкурентные отношения, перетекая друг в друга, меняя плюс на минус и, наоборот, взаимоотторгая и утверждая парадоксальные, с обычной точки зрения, смыслы. Так, реконструкция некоего литературного фантома в «Козленке» происходит в духе соцреалистического мифа, в центре которого — фундаментальная аксиома: идея создания «человека совершенного». Этой – увы, не решенной, не воплощенной в реальности сверхзадаче великого «метода» - и созвучна абсурдная, казалось бы, затея главного героя романа: дерзкого спорщика, обязавшегося сделать великого писателя из … первого встречного: создать миф без Логоса, без свободы слова.
В романе, названном пушкинской строкой «Замыслил я побег...», переломный исторический период в жизни страны отражен в судьбе одной (пост)советской семьи. Метания его главы, в прошлом благоустроенного человека, но и после череды неудач обретающего свое местечко в банковской системе, отражают кризисность переходного времени. Ведущий двойную жизнь Олег Трудович Башмаков — то примиряющийся со своим семейным статусом, то пытающийся сбежать к очередной любовнице, — представляет модифицированный в новых обстоятельствах тип человека уходящего, эскейпера поневоле. Эскейпизм – ментальное бегство, уход в себя – представлен в романе как мета общества в состоянии социоисторического разрыва, слома былых норм и убеждений. Пронизывающий все романное действие «дух высоты» эскейперствующего, т. е. не решающегося жить настоящей жизнью, героя гротескно материализуется в финале. Цепляющийся за край бытия — над провалом своей жизни — герой-эскейпер соединяется с ужасно разрастающимся образом калеки-инвалида, зовущего в свое небытие. В свете таких смещающих смыслов заданная названием «планка» пушкинского стиха — «Давно, усталый раб, замыслил я побег...» — воспринимается как не взятая героем высота.
Детективная интрига, в которую облечены философские раздумья Юрия Полякова в романе «Грибной царь» о гоняющемся за шальной удачей предпринимателе Свирельникове, обнаруживает жанровые поиски современной серьезной прозы, ее разворот к сюжетности и увлекательности. В итоге создается насыщенная картина нашей действительности – с выходом на самые разные ее пласты, в широком социоисторическом, политическом, идеологическом контексте, захватывающем историю страны с революционно-сталинских времен до распада советской системы и далее.
В последние годы Юрий Поляков стремительно выдвинулся в ряд известных драматургов. Своими пьесами и инсценировками («Контрольный выстрел», «Халам-Бунду», «Хомо Эректус», «Демгородок», «Козленок в молоке») в ведущих театрах страны и за рубежом он бросил своего рода вызов постмодернистским уверениям в том, что интерес к современной драматургии падает. Более того: наполняя постмодернистские модели (в частности, в пародирующих постмодернизм постановках «Козленка в молоке») злободневным содержанием, он сумел на практике доказать, что социально ориентированный реализм и модернизм способны привлечь зрителя больше, чем поп-культура.
Проявляя себя и как яркий публицист, активно участвующий в формировании национального сознания, Поляков следует толстовскому принципу «не могу молчать». Выход в свет его статей и книг («От империи лжи к республике вранья», 1997; «Порнократия», 2004; «Зачем вы, мастера культуры?»,2005), продолжающих традиции отечественной публицистики и вместе с тем демонстрирующих оригинальную систему авторских взглядов и идей, – всегда событие в общественной жизни.
Так в движении современной словесности как духовном, сущностном на смену антигерою, заполонившему страницы нынешних книг, приходит мысль как главный «герой нашего времени». Ведь именно «мысль дает бытию слово» (Мартин Хайдеггер).
На рубеже веков читательское и литературно-критическое внимание привлек прозаик Борис Евсеев. Если в раннем его рассказе «Орфеус» еще заметно стихийное освоение различных литературных традиций, представленных, в частности, именами Леонида Андреева и Апдайка, то в «Николе Мокром» (1992) – рассказе о развернувшейся на глазах героя охоте на дезертира – и в последующих произведениях Евсеева властно заявляет о себе собственная ориентация на специфику слова как эстетического объекта. Художественные средства и приемы (метафоры, эпитеты, инверсия, гротеск, поэтическая этимология и т.п.) всё чаще и целенаправленней используются им не в функции отклонения от «затертой» семантической или стилистической нормы, а в предметно-номинативной. Переносные значения словно бы обрубаются как излишние, чтобы дать простор самобытному, первородному –подлинному лику вещей в их очищенной от случайных связей сути.
Особенно ярко свойства стиля этого писателя, в ряду которых — парадоксальность образов, гротескность, овеществленность поэтического языка, непривычные сочетания реалистических и модернистских элементов, — проявились в сборнике «Баран» (2001), куда, кроме заглавного «Барана», вошли рассказы «Никола Мокрый», «Узкая лента жизни», «Кутум», «Садись. Пиши. Умри...», «Рот» и повесть «Юрод». Идею «Барана» и «Юрода» можно определить как поиск точки опоры в ситуации культурно-исторического или эпистемологического разрыва. Но если в «Баране» такой поиск можно обозначить как реакцию на еще не завершившееся самосвертывание человеческого в человеке, то в «Юроде» прозаик открывает тему «последних людей последних времен» (Геннадий Красников).
Проблеме возрождения России посвящено и одно из самых значительных произведений Евсеева — роман «Отреченные гимны» (2003). Завязку романа составляет попадание героя, правнука бывшего домовладельца и заводчика, из тихой провинции в кровавый октябрь 1993 года: перед читателем встают картины осады Белого Дома, «хаос стрельбы» в сцене растерла мирных жителей. Однако в социоисторическое пространство романа вплетаются философско-фантастические, религиозно-теологические мотивы. Верхним и высшим, по замыслу автора, становится здесь «сквозной» сюжет о мытарствах души, видения которых возникают у «испытуемых» и записываются на пленку исследователями в некоей тайной лаборатории, отпочковавшейся от Минобороны и работающей под прикрытием деловой фирмы.
Взаимодействие нижних (разрыв исторической действительности) и верхних (испытания души и достижение желанного очищения, гармонии) пластов повествования и создает внутреннее напряжение романа. Сюжеты о мытарствах души, образуя самостоятельную линию, восходят к византийскому каноническому тексту «О мытарствах преподобной Феодоры» и представляют ряд картин-испытаний, посвященных преодолению того или иного из человеческих грехов. Так слагается единое повествование о земных и духовных мытарствах России в огне политических распрей, восходящее к движущей автором сверхидее — собирания распадающегося мироздания на высшей, не подвластной историческим катаклизмам основе, таящей в себе «словесную мелодию чудных и сберегающих нашу душу и в небе и на земле ангельских песнопений: сиречь — гимнов».
Ретроспективная повесть Евсеева «Романчик» (2005) имеет подзаголовок: некоторые особенности скрипичной техники. Сквозь эту музыкальную призму автор смотрит на 1973 и 2003 года, обнаруживая явления и события, от скрипичной техники весьма далекие. «Мы заблудились», — таков вывод автора. Он полагает, что именно в 70-х были созданы предпосылки тех поражений и бед, тех «оранжевых» революций, которые обложили Россию по периметру, и которые вот-вот перекинутся на ее территорию. И всё же в центре «Романчика» не политика, а любовь — к ближнему, к родине.
Прозу Бориса Евсеева последних лет отличают художественно-стилевые, жанровые эксперименты, направленные на преодоление сдерживающих рамок литературного канона, но, парадоксальным образом, и на развитие классической традиции. Так, в рассказе «Живорез» о батьке Махно и в цикле «Тайная власть имен» (прежде всего в рассказе «Борислав») Борис Евсеев делает шаг к смене функций жанра рассказа, уходя от его обычной эпизодичности, самозамкнутости в ограниченном числе героев. Новый тип рассказа-новеллы у Евсеева сочетает в себе напряженную событийность западной новеллы с традиционной лиричностью русского рассказа. В «Живорезе» сделана попытка представить жанровый сплав романа и рассказа, уже вмещающего в себя не только отдельный эпизод, но целую жизнь: сказать о всеобщем, но на сжатом текстовом пространстве. По сути, это нетрадиционное, казалось бы, начинание – отзвук забытой бунинской традиции: к примеру, в рассказе Бунина «Темные аллеи», вместившем в себя всю жизнь и судьбу героини, течение времени происходит в крайне убыстренном темпе, в стремительно развертывающемся повествовании.
Дискуссионным стал вопрос о типе художественного мышления этого прозаика. Так Лев Аннинский, Петр Николаев и Андрей Турков относят Евсеева к последователям классического реализма; Лола Звонарева — гиперреализма; Леонид Бежин — орнаментального неореализма; Инна Ростовцева — романтизма; Светлана Василенко зачисляет его в представители все того же «нового реализма», взявшего многие приемы, которые наработал и модернизм, и постмодернизм. Я же считаю возможным говорить о формировании в творчестве Евсеева неомодернизма, глубоко христианского в своей онтологической сути. Безусловно, все эти точки зрения имеют право на существование, так как раскрывают разные грани дарования писателя.
Наибольшей противоречивостью в определении творческого метода отличаются мнения критиков о произведениях Веры Галактионовой: «скифская проза», «дикие тексты», «архаический модернизм», «исконный реализм», «порочный, платоновский символизм», «деревенская проза», «русский модерн», «традиционализм в его развитии». Наиболее верным в отношении ее творчества представляется все же определение «русский неомодернизм» — новый, национальный модерн, вырастающий из традиций Гоголя, Достоевского, Леонова.
Самые значительные произведения В. Галактионовой - повесть-сказ «Большой крест» (2001), романы «На острове Буяне» (2003) и «5/4 накануне тишины» (2004). Только что вышла в свет первая часть ее новой повести или романа (пока еще о жанре трудно судить) – «Спящие в печали». Можно заметить, что перед каждым этапным произведением писательница проводит публицистическую разработку темы. Так «Большому кресту» предшествует «Тайна храма Христа Спасителя» - документальная повесть об исторических причинах раскола Православия. Историю создания, разрушения и возрождения храма она прослеживает со времен никонианской церковной реформы, которую определяет как «грандиозный слом религиозно-психологического строя народной соборной единой души», в результате которого неизбежной стала братоубийственная революция 1917 г. Восстановление храма, согласно Галактионовой, символизирует возрождение русского человека в его православной сути.
Очевидна связь между романом «На острове Буяне» и очерком «Чёрная быль – Белая Русь». Сохранение жизни славянских народов в условиях всепроникающего радиоактивного воздействия – основная тема очерка о зараженных чернобыльских зонах, выживающих вопреки всему. Точно так же роман о глухом таежном поселке, держащем оборону от всех тех, кто несет будущим поколениям наркотики, всеразрушающую власть денег и разрушение душ, утверждает идею общенационального сопротивления болезням нынешней цивилизации.
Очерк «Народ, разделенный в доме своем», в котором Галактионова исследует механизмы разрушения советской цивилизации и определяет пути консолидации многонационального общества на постсоветском пространстве, явно подготавливает появление в ее романе «5/4 накануне тишины» героя нового типа. Электронщик Цахилганов (сын полковника из системы Гулага, обогатившийся на порнобизнесе) всеми силами стремится уйти от «несения креста» - от признания преступлений отцов перед своим народом. Постепенно, однако, происходит прозрение героя, чему способствуют все художественно-эстетические средства произведения.
«5/4 накануне тишины» Галактионовой можно назвать романом-поэмой или романом-симфонией. Последнее определение, по видимости, вступает в противоречие с вынесенным в заглавие джазовым размером. Но вдумаемся, вслушаемся в движение авторской мысли – через смену звукообразов, изящную игру размерами, масштабами, «промежуточными состояниями природы» вещей. Главный герой, новый русский Цахилганов погружен в «обжитой, немного печальный усложненный симфоджаз – музыкальный продукт приятной духовной дезориентации». Эта «приятная дезориентация» героя-гедониста сменяется резким авторским отрицанием «дикого африканского ритма» как «духовного наркотика». Из «симфоджаза» вытесняется, изживается – всей материей сверхнапряженного романного действия – облегченное начало: остается симфо-ния, высокая полифония, слиянность разноликих голосов, которая и приводит к выделению философской доминанты в споре конкурирующих музыкальных стилей. Это древнее церковное песнопение, которым увлекается юная дочь героя, ненавидящая образ жизни отца, но вынужденная существовать в выстроенном им мире. В ее альтернативной реальности царствует слиянность как идеал духовной гармонии: «В русских древних церковных песнопениях соблюдался один такой неукоснительный завет, ну – на все века, в общем, завет такой был – исполнять их (т.е. стихири. – Авт.) одноголосно. А не двоить и не троить. Ибо крамольное двух- и трехголосье разобьет затем непременно и единство людей, а значит – и общую. Неделимую силу народа!».
Слияние и противоборство стилей отвечает единой авторской цели: воссоздать напряжение мира на грани распада – противоборство неизжитого прошлого «страны мучеников и насильников», «страны принудительной святости» и расколотого настоящего, неясного будущего («завтра она станет страной принудительного всеобщего греха»). Отсюда и заданное названием романа состояние «накануне» - конца? апокалипсиса? или новой, неведомой гармонии? Романное напряжение несет в себе явные идеологические смыслы, пафос предупреждения: «Россия всё время затыкала творческие вены своего народа страшными тромбами нужды! И ведь не от бедности. А так... И это гигантское русское напряженье, не находящее выхода при жизни, оно еще ударит по благополучным».
Рефрен, пронизывающий всё повествовательное полотно, - «умирает Любовь», «пока жива Любовь»... Любовь здесь – и вечная жизненная категория, и имя женщины, жены главного героя. Всё романное действие, неистовая рефлексия, поступки и воспоминания Цахилганова сосредоточены в едином – длящемся уже несколько лет – миге ожидания, бесконечного поддержания угасающей жизни в прикованной к больничной койке, смертельно больной жене.
Новаторство этой экспериментальной поэмы в прозе определяется не только нарочитой – до резкого неправдоподобия – контрастностью запечатленного здесь-бытия, но и отчетливым силовым смещением Центра: в некую малую периферийную точку, которая оказывается – в онтологическом, экзистенциальном смысле – жизненно сущностной. Эта точка и есть место, где то умирает, то воскресает Любовь, где борется за жизнь заблудший герой нашего времени. Ведь, согласно геодезистам, именно туда, в больничный центр, смещается центр нынешней Евразии:
«Но вновь переместилось всё во времени, и новые люди сообщили о новых подземных неведомых сдвигах,и всё перемеряли и пересчитали –
и – центр – Евразии – сошелся – на той – самой –
точке – где – умирает – Любовь....»
Роман, пронизанный такими специальными речевыми отступлениями, где игра со Словом обретает феноменологический смысл, высвечивая философскую сущность Слова произносимого, - непрост для чтения, постижения. Цифровая символика, графическое выделение фраз и слов, раскрывающее их внутренне амбивалентный смысл (к примеру, «недальновидно» = «не – даль – но – видно»), сочетается со звукописью, ритмико-музыкальными дискурсами, образуя соцветия расчлененного, но единого бытия – бытия-как-оно-само-есть.
Приведенные примеры подтверждают, что современному реалистическому сознанию свойственны элементы ирреального, фантастического, условного — всего того, что «по правилам» относят к сфере модернистской и даже постмодернистской. Тем не менее различие между ними, принципиально и велико. Если модернизм, прорываясь сквозь семиотические покровы к онтологическим началам Бытия, ищет – и находит! – за распадом традиционных форм духовные опоры существования человека в стремительно меняющемся мире и, таким образом, посредством творческой интуиции, творческого акта, прозревает в Истории и Трагедии высокий теологический смысл, то постмодернизм – принципиально атеистичен, точнее, - а(тео)логичен (ведь атеизм тоже своего рода вероучение). Если первый художественной волей преобразует Хаос в Космос или, по меньшей мере, в катастрофических разломах угадывает упорядочивающую синергийную силу, ее целеполагающий смысл, то второй – лишь фиксирует в человеческом сознании утрату любой точки опоры – будь то Бог, законы природы или догмы марксизма-ленинизма. Как не без иронии заметил И. Хасан, постмодернисты, признавая распад чуть ли не за единственную имманентную миру данность (т.е. за своеобразную норму человеческого существования), вполне комфортно устроились в конституируемом ими хаосе и даже прониклись к нему «чувством комфортности».
Пока еще трудно судить о путях развития литературы нового века, делать обнадеживающие (или пессимистические?) прогнозы. Но обозначить все усиливающуюся тенденцию к встрече реализма и модернизма в одном тексте, к перевоплощению первого вплоть до неузнаваемости и к стремительному развитию второго - необходимо уже сейчас. Впрочем, мысль о синтезе не нова, но до сих пор его четкие критерии хронологически замкнуты и увязаны с творчеством писателей прошлого (Булгаков, Замятин, Леонов, Катаев, Домбровский). Сегодня мы можем говорить о формировании неомодернизма, черты которого сейчас глубже и рельефней выражают то, что по привычке называют «художественной условностью», но на деле уже входит в само понятие «реальность», относится к авторскому освоению иррационального, онтологии души: не сухим рассудочным знанием, а творческой интуицией. Всё это открывает новые возможности проникновения в «скрытую реальность»: сверхчувственную и сверхрациональную — первичную по своей сути — реальность России, русского человека в «сверхновом» мире сдвинутых ценностей недавнего прошлого и, будем надеяться, возвращаемых ценностей вечных.
Под конец хочу сказать, что основная идейно-художественная доминанта нашего литературного процесса отражает состояние нашего сдвинутого, атомизированного общества. Сейчас из книги в книгу это перемещается – мотив распада дома, ощущение бездомности, утраты общности и почвы под ногами, былой стабильности или, образно говоря, Дома, личного или общего, что связано с процессами распада СССР, экономики, нравственных устоев, то есть тех макро и микросвязей, которые традиционно соединяли человека с человеком, обществом, страной, государством, миром. Можно перечислять косяками произведения, где эта тема звучит, она очень традиционна – но возвращение этой традиционной темы происходит на совершенно новых идейных, эстетических подмостках. И она порой достигает трагической высоты…
… Каждую литературную эпоху отличает то, что я сейчас условно обозначу как «качество литературы». И здесь не надо ставить ни знака «плюс», ни знака «минус». Пушкинская эпоха – это одна литература со своей стилистикой, своими героями, Гоголь – другая литература, Достоевский тоже резко отличается от предшественников.
Но в целом литературный процесс в 2000-х претерпел большие изменения, которые пока лишь угадываются критикой и читающей публикой. Налицо – разворот к современной действительности, осваиваемой самыми разными средствами, – от натур-реалистических, до прогностических, когда возникает литературное фантастическое, в гоголевском духе. Вся эта палитра художественно-эстетических средств позволяет писателям вылавливать еле еще видные ростки возможного будущего. Изменилась историческая картина мира, и человек сам, и законы цивилизации, и это побудило нас задуматься о том, что такое прогресс и существует ли он на самом деле? как отразились эти глобальные сдвиги в литературе, национальном характере, языке и стиле жизни? Вот круг вопросов еще не решенных, но решаемых, ждущих своего разрешения. И, думается, именно переходностью своей нынешний литературный момент особо интересен.
Ильинский И.М. Дорогие друзья, у меня есть предложение такое. Сейчас мы послушаем Сергея Николаевича Есина минут 20, и потом сделаем перерыв, попьем кофейку, зададим вопросы и откроем дискуссию. Не возражаете?
Сергей Николаевич, пожалуйста.
Есин С.Н. Честно говоря, я начинаю свое сообщение с некоторой робостью. В моем сознании наше сегодняшнее собрание – это что-то вроде конференции. Согласимся, что понятие «Русский клуб» обязывает ко многому, а главное к присущей нам, как русским, искренности. Естественно меня смущает и публика – сплошь телевизионные лица, и сидящий прямо напротив этой трибуны мой товарищ Александр Проханов. Литература - явление необъятное, а чукча, как говорится в анекдоте советских времен, чукча – не читатель. Бедный, стоящий за этой трибуной «чукча» всего-навсего писатель. Для этого писателя, как для выступающего несколько неожиданным оказалось и приглашение в эту аудиторию, потому что для него сегодняшнее выступление это в какой-то степени измена своему клубу, в котором он состоит. Это тоже интересный клуб, который называется «Интеллектуально-деловой клуб» Николая Ивановича Рыжкова». Как вы понимаете, там тоже идут разнообразные дискуссии. Правда, в этом клубе сидят зубры не столько и не только интеллектуальные, сколько хозяйственные. Но хозяйствование – это ведь тоже немалый интеллект. В клубе Рыжкова несколько другой порядок, на котором я вытренирован. Там всегда один доклад, а уж потом люди садятся за стол, немножко закусывают, немножко выпивают, а председательствующий Николай Иванович Рыжков, последний знаменитый председатель Совета Министра СССР, а ныне сенатор, как бы зондируя общую ситуацию, все время поднимает с места для краткого выступления то одного, то другого члена клуба. Делается это без предупреждения. И вот в этих случаях надо как-то говорить и вывертываться. Как вы понимаете, вывертываться надо всегда.
Я вообще восхищен нашим предыдущим докладчиком - Аллой Юрьевной Большаковой. Она в отличии от меня прочла такую бездну вещей – романов, рассказов и повестей, она так хорошо владеет сегодняшним литературным процессом, что я даже немножко растерялся говорить после нее.
В современном литературном процессе есть одно такое поразительное свойство – здесь умеют удивлять. Я как-то решил, ну, это было еще несколько лет назад, когда тенденция только набирала силу, прочитаю- ка я все букеровские предметы, то есть романы. И что я заметил? Что в принципе дальше середины почти любого произведения продвинуться я не могу, дальше начинается мертвая зыбь, скучное качание на одном месте. Это касается даже такого блистательного автора как Дмитрий Быков. Вот начинаю его «Эвакуацию», как интересно, как ново, как увлекательно, а потом чувствую, покачивает волна, не штормит, но качает, уже не читать хочется, а смотреть телевизор, попить чаю, поперебирать книги, помыть посуду на кухне . А все интересное почему-то уходит в воздух, растворяется. Очень хорошо недавно сказал мой друг писатель Юрий Поляков, что беда современной литературы от филологии. Но он еще и добавил, что беда современного театра и кино во внуках бывших лауреатов сталинских премий. Неплохо? А главное понятно.
Вообще Алла Юрьевна хорошо осветила здесь так сказать патриотическую сторону нашего литературного процесса, оставив в стороне демократическую, или что почти одно и тоже, так называемую прогрессивную. Ну, мы-то ведь красно-коричневые, как известно. И нам безумно интересно как там живут литературные господа и литературное дворянство.
О премиях, которые они успешно делят между собой, мы уже говорили. Я хорошо помню самый первый, полный ожиданий букеровский конкурс. Его вела тогда, наверное, трепеща от значительности, известный и талантливый критик Алла Латынина. Она выбрала тогда, как председатель жюри, из всего литературного товара очень среднее, очень вторичное, напоминающее нам по стилю одновременно и Манна, и Пруста, произведение Марка Харитонова «Сундучок Миклашевича». Прошло время, отзвучали аплодисменты, и я встретился с Харитоновым как-то во французском посольстве на обеде. Тут же кто-то из гостей, а может быть даже жена посла, с некоторым естественным разочарованием сказал, что, переведенная на французский, букериада Марка Харитонова коммерчески абсолютно провалилась. Без чувства злорадства спрашиваю, где же теперь этот знаменитый писатель Марк Харитонов? Но это с одной стороны, нашей стороны.
С другой стороны, мы прекрасно понимаем, что английский-то Букер – это, извините, всегда Букер. Там сходятся интересы читателей, издателей, публики и самой литературы. И мы понимаем, что в английском варианте этой премии есть какая-то внутренняя, всеобщая и справедливая логика. Справедливость – это из лексикона русских людей. Но здесь некоторое ответвление оттого, что я хочу дальше сказать.
Давайте теперь посмотрим на нашу литературу в целом. Если говорить о ней, о нашей отечественной литературе, то есть казалось бы, есть смысл говорить о ее фундаменте и ее стимулах. Но мне в первую очередь отчего-то в этом случае хочется поговорить о только что прошедших Олимпийских играх. Как мы все понимаете, мы там с большим блеском и талантливо провалились. Какая невероятная пощечина по отечественному самолюбию. А спрашивается, почему такой оглушительный неуспех? Наши уважаемые телевизионные и радийные комментаторы, наши замечательные чиновники от спорта поначалу на полном серьезе пытались нам доказывают, что и снег в этом чертовом Ванкувере не такой, погода будто специально портится перед выступлениями именно наших спортсменов, и просто нет у нас зарубежного фарта и удачи. И это в зимних видах спорта, когда председатель думского комитета не без знания дела и ситуации утверждает, что по зимним-то видам спорта мы должны и обязаны превосходить всех. И это вполне естественно. Подумать только, какая удивительная лыжня от Урала через всю Сибирь, аж до Владивостока! А в Швейцарии бедные чемпионы катаются на крошечном пятачке.
Так вот, если посмотреть на эту Олимпиаду, то, конечно, она нами провалена потому, что в первую очередь провален российский спорт как социальное явление. Практически разорены и рушены детские спортивные школы, разрушен приоритет физкультуры, разрушен престиж сильного, доброго, самостоятельного и здорового человека. Все это, грубо говоря, заменено фитнесом. В спорте ничуть не лучше, чем в армии. Сколько лет мы безуспешно боремся с дедовщиной. А когда я служил срочную службу, дедовщины почему-то не было, а в полковой библиотеке стоял том с двуязычным на русском и английском «Гамлетом», который я успешно заныкал, а потом подарил его покойному Смоктуновскому. Я хорошо помню интеллигентных ребят, которые служили в нашей роте. А теперь идут служить или ребята с наших городских окраин, или из деревень. Несколько лет у меня болела и лежала в больнице жена, и я хорошо представляю процесс освобождения от армии московских мальчиков. Два раза в год начинают поступать в отделение молодые люди – будущие белобилетники, и я достаточно сметлив, чтоб не видеть при помощи какого инструментария добиваются они этой сладкой свободы. А сколько армия приносила пользы нашему хлипкому брату интеллигенту. Не там ли горожане учились ходить на лыжах, бегать кросс, поднимать штангу? Так вот, после того, как оказалась разрушена привычная система молодой жизни, плохо стало и с погодой в канадском Ванкувере.
То же самое произошло и с литературой. Литература наша была разрушена точно таким же нехитрым образом. Была разрушена система государственных издательств, почти в каждом из которых был отдел по работе с молодежью, канула в лету система книгораспространения, при которой книгу вышедшую в Москве можно было купить в Хабаровске, была разрушена система приоритетов в литературе. Но это далеко не все. Есть еще библиотеки, хранилище знаний и опыта накопленного литературой, в которых нынче годами не пополняется фонд. Благодаря высокому совершенству наших законов растворились в прибылях издательства русская литература.. Впрочем, если бы обзор делала не Алла Юрьевна, не постеснявшаяся обозначить ухабы, а делал такой человек, как наш знаменитый представитель правящих литературных вершин Владимир Григорьев, то, конечно, здесь нам бы указали на большое количество названий книг, выходящих в наше время, на то, что, дескать, в советское время выходило слишком много Ленина, а литература коммерческая почти не выходила. Нам бы сказали, и, наверное, назвали тысячи небольших малотиражных и самодеятельных изданий. Кстати, особенность нашей сегодняшней литературы: как ей безумно мешает, этот почти всегда вне качества самиздат! Без редактора, без корректора. Если у тебя есть 5 тыс. рублей, то ты можешь напечатать свою плохую графоманскую книгу. Это при том, что мы, российские, всегда верим: все, что напечатанное - всегда образец и правда. Но все это – лишь первая зона разрухи.
Второй зона – это духовная катастрофа, разрушившая нашего читателя, который перестал адекватно воспринимать литературу как последний критерий, как высший суд, и перестал литературу воспринимать как огромное интеллектуальное наслаждение. Ведь то же самое происходит и в кино. Вы вспомните, еще 20-25 лет назад как мы ожидали новый фильм Феллини, мы ожидали новый фильм Хуциева, мы ждали нового создания Сергея Бондарчука. Это всегда были неожиданный фильм, которые несли в себе и новые знания, а часто и новую эстетику. Сейчас этого нет. Сейчас кино, точно так же, как и литература, сдало свои позиции и ушло в глубокие..
Проханов А.А. Миазмы.
Есин С.Н. В неясные коммерческие и разбойные глубины.
Я хотел бы отметить, что наш сегодняшний хозяин ректор Игорь Михайлович очень точно сказал в самом начале нашей конференции, он как бы предвидел и выхватил основные тезисы наших сообщений. Он сказал о школе, он сказал о том, что только 2% наших читателей сегодня в литературе ориентируются на наши, когда-то знаменитые «толстые» журналы. Когда-то «толстяки» обладали высшим авторитетом и были последней инстанцией. Они были носителями определенного критерия, служили своеобразным компасом, причем как для левых, так и для правых. Одни читали «Новый мир», другие читали «Октябрь». Где это сейчас? И стал ли «Космополитен» носителем литературной истины? Но, уверяю вас, не все рухнуло и не все так безнадежно.
По словам главного редактора журнала «Наш современник» известного поэта и публициста Станислава Куняева, с которым я виделся и разговаривал месяца полтора назад, происходит некоторая переориентация. Несколько горделиво, как и положено главному редактору, он поведал мне о некоторых любопытных итогах годовой подписки. Оказывается, все толстые либеральные журналы имеют приблизительно 9-11 тысяч тиража. Но, оказалось столько же имеет в этом году и патриотический «Наш современник». Читатель голосует рублем. Стрелка весов клонится в другую сторону, и все это надо иметь в виду, чтобы вообще начать анализировать процессы в нашей сегодняшней литературе. И в первую очередь, конечно, все, что связано с феноменом оценки.
Я уже коснулся очень престижного Букера. Не следует думать, что критерии надломились только здесь? У нас критерии исчезают везде, что в правой литературе, что в левой литературе. Вот еще один эпизод с Букером, который мне рассказал Евгений Юрьевич Сидоров, известнейший наш критик, который год назад был во главе Букеровского жюри. Опубликовали «длинный» список, который всегда надо рассматривать как элемент поощрения, в том числе и молодым писателям. После определенной паузы, во время которой читаются и осмысляются работы, жюри напечатало короткий список. И как только это было сделано, моему собеседнику сразу звонит по телефону очень известный критик, дама, и спрашивает: «А почему, собственно, в этот короткий список не попала моя дочь?»
Для меня, для сидящего в зале Александра Проханова, для Аллы Большаковой, для Сергея Толкачева, для любого присутствующего здесь писателя, для любого человека, занимающегося литературой, ясно, что вокруг каждой премии создается определенный круг людей. Премия вообще это дело случайное иногда, но все-таки мы помним, какие внутренние бои, освященные потом в мемуаристике, шли, скажем, в комитете по присуждению Ленинских или Государственных премий в давние времена. Там шли общие и открытые бои правых и левых. Сейчас бои идут только в своих группах, среди литературных заединщиков.
Я хорошо еще помню такой сюжет, связанный с одним из Букеровским парадных обедом. Ах, как там кормят! Так уж случилось, что на этот раз приехав на этот обед, я не зная ни того, кто на этот раз входит в Букеровское жюри этого года, ни короткого списка. Сижу, наслаждаюсь жизнью и литературным общением. Ну, там, значит, «первое», «второе», «третье», постепенно выясняется состав короткого списка, претенденты выходят к микрофону и что-то говорят. Их, кажется, было пять. Параллельно начал проясняться и состав жюри. И вот, сидя за своим столом, не читая ни одного представленного на суд произведения, только сопоставляя фамилии авторов и фамилии членов жюри, естественно догадываясь об их пристрастиях, я четко сказал, кто в этом году победит. Говорю: победит в этом году Улицкая. Так оно и произошло. Это общие соображения, я думаю, вам знакомые.
Дальше у меня сложное положение. Или рассказывать еще о том, как я вижу эту литературу, или еще рассказать о том, кто сейчас приходит в русскую литературу. Потому что когда мы говорим, что виноват во всем рынок, когда мы говорим о том, что виновата во всем либеральная и патриотическая групповщина, мы немножко лукавим. Конечно, положение сложно, литература раздергана, только в Москве пять или семь союзов писателей. В России сейчас понятие «член союза писателей» перестало быть престижным, перестало говорить и о профессионализме и о качестве. Сейчас это звание ровным счетом ничего не означает. И вот у меня, как у Ильи Муромца на перекрестке дорог – или в одну сторону или в другую.
Начну с того, что мне ближе. С того, кто подчас приходит в литературу, и почему в молодой литературе тоже складывается сложное положение. А сложное положение заключается в одном. Мысленно вспомните и подумайте о том, что мы помним из советской литературы? И вы сейчас назовете ряд замечательных имен. Вы назовете, начиная, скажем, с Федора Абрамова, Валентина Распутина, Василия Гроссмана, незабываемого Юрия Трифонова, а там еще Василий Белов, Василий Шукшин, тугая гроздь знаменитых советских поэтов. Теперь вспомните, что было издано, и что прогремело за последние 20-ть лет? Было ли за последние 20 лет хоть одно произведение, которое овладело бы умами общества? Найдете вы такое произведение?
С мест: Дубовицкий, «Около ноля». (Оживление в зале, смех.)
Есин С.Н. Этим мне еще предстоит насладиться.
Такого произведения вы не назовете. И отсюда, конечно, есть у нас у всех ощущение, по крайней мере, у меня, некоторой давней зыби в литературе, литературного краха. И все-таки, до того, как я хоть что-то скажу о самой литературе, я вынужден сказать об одном. Здесь сфокусировалось и отношение к самой литературе, и отношение к самому феномену жизни. Это, конечно, наша школа. Десять лет тому назад я выступил в газете «Правда» с очень, как считалось, «непонятной» статьей. Там я сказал, что в принципе в очень многих наших текущих проблемах виноват низкий уровень нашей школы. И это действительно так. Здесь бессмысленно говорить, что убираются такие школьные предмет, как Литература, убирается История, убирается практически соображающий читатель. Я отчетливо представляю это общее обмеление по примеру нашего Литературного института им. Горького. Конечно, иногда приходят блестящие ребята. Но в основном у нас огромная проблема на первом курсе, потому что у нас на первом курсе мальчики и девочки сдают литературоведение, русскую литературу сдают, античную литературу, весь этот цикл истории древнего мира, и они сдать это все не могут. Они делают «заходы» по три-четыре раза. А почему? Я анализировал это явление и вспомнил, что когда мы, когда приходили в институты и университеты, мы отчетливо могли проартикулировать такие названия, как пирамида Хеопса или Джосера, мы знали кто такой был Рамзес Второй и что Карфаген это не Малая Азия, а Северная Африка. Нынешние ребята не владеют ни этой терминологией, ни этими начальными знаниями. Так же как и вообще не владеют базовыми знаниями, связанными с отечественной и мировой историей. И вот эти мальчики и девочки, постепенно воспитываясь в ощущении полной самодостаточности, потом приходят в наши вузы, а потом становятся еще и нашими читателями.
Еще в качестве почти опыта приведу пример. В моем доме на 8-м этаже живет достаточно состоятельный молодой человек с семьей. И вот он иногда говорит: Сергей, мне книги выбрасывать или принести тебе? А я книги часто собираю не только для своей библиотеки. И он приносит мне огромное количество тех бестселлеров, о которых так много трубили. Прочел он или дочь, а хранить у себя не хотят. Вот Маринина, вот Дашкова, вот Берсенева, вот Мураками, вот даже Ремарк. Все это тихо, спокойно я отправляю дальше в обезвоженную временем библиотеку, с которой я связан. Это еще одно свидетельство тому, что люди не только не хотят держать в доме книг, но они их еще и отбрасывают как феномен, который не потребуется им в жизни.
Теперь, собственно, немножко о литературе. Я уже сказал, что литература наша перестала быть центровой литературой, единой литературой. Она распалась на много литератур, на литературы многих объединений. Но распалась она в принципе на две части – на часть, которую мы условно называем специфически-либеральной, и на часть, которую мы условно называем патриотической частью. Причем они распались так, что это как бы это два различных материка. Я только что прочел два больших и интересных обзора литературы. Оба они посвящены либеральному отряду литературы. Это обзор в «Знамени» и обзор в «Новом мире». И там, и там очень крупные и известные критики. Вы думаете, хоть в одном обзоре упомянута фамилия Распутина? Нет. Хоть в одном обзоре упомянута фамилия Личутина или другого действующего писателя Крупина? Нет. Упомянуты иные, не менее, наверное, интересные авторы, но центровые авторы другого лагеря умалчиваются. Это обычная игра другого лагеря, но стоит ли в нее играть? Если вы думаете, что не упомянут Проханов – упомянут, с должной долей отчужденности. Он же ведь иногда выступает на «Эхо Москвы»… Это, кстати, тоже показательно.
Дальше можно было бы говорить о новом герое. Можно было бы говорить о специфике литературы. О том, как отсутствие журналов и отсутствие какого-то центра помешало нам. Я остановлюсь на одном чрезвычайно важном и точном месте одного из этих обзоров. Мысль здесь такова, в наше время в связи с тем, что литература перестала проходить через журналы, она стала не только чрезвычайно общей, но и очень многословной. Графоман на то он и графоман, чтобы писать долго и много.
Но есть в этих обзорах и другие не менее любопытные пассажи. Например, как либеральная критика, совершенно оторвавшаяся от «иной» корневой литературы видит и планирует сокровенную книгу будущего. А что скажет после нас? А в какой последовательности Белинский или на худой конец Виктор Шкловский ХХП века расставит рейтинги писателям первого десятилетия ХХ1 века?
Мысль о литературных параллелях, как в свое время мысль о параллелях вокальных – книга Лаури Вольпи так и называлась «Вокальные параллели» - возникла в недрах фундаменталистского журнала «Знамя». А сама экстравагантная подгонка материала принадлежит Натальи Ивановой, нашему знаменитому критику. Этот критик всегда отличался верностью служения. Именно она решила проанализировать, что же было в культуре и литературе в частности в начале 20 века, что дало потом отблеск в наше будущее, и что в качестве адекватного визави блестит, обещая фейерверки славы в нашем десятилетии, в начале 21 века. И вот какие получаются интереснейшие параллели. Это можно воспринять и всерьез, но можно воспринять как поразительный саркастический выпад.
1890-е годы. Лев Толстой – в наше время Александр Солженицын.
1900-е годы. Антон Чехов. Теперь я задаю вам вопрос: какого писателя можно приравнять в наше время к Антону Чехову? (Оживление в зале, реплики.) Ну почему? Андрея Битова. А кого можно приравнять к Максиму Горькому? Маканина. А к Ивану Бунину? Один великий стилист – Иван Бунин, но и другой великий стилист – Владимир Сорокин. Вместо Александра Блока у нас Михаил Шишкин, живущий в Швейцарии. Вместо Иннокентия Анненского, который умер в 1909 году, у нас Олег Чухонцев. Вместо Андрея Белова – Александр Кушнер. Вместо Мережковского – Елена Шварц. Для большинства присутствующих, которые ее не знают, скажу, что это хороший поэт. Вместо Николая Гумилева – Сергей Гандлевский. Вместо Константина Бальмонта – Мария Степанова. Вместо Василия Розанова – Дмитрий Галковский. Здесь я, конечно, снимаю шляпу, потому что согласен. А вместо Станиславского у нас Олег Табаков. Вместо Немировича-Данченко – Петр Наумович Фоменко. А вместо Мейерхольда сразу два – Лев Додин и Анатолий Васильев. Но не забыта и архитектура. Вместо Шехтеля, правда, почему-то стоит Илья Кабаков. Вместо Врубеля – Олег Кулик, тот самый… Вместо Бенуа, Серова, Лансере и Сомова – Комар и Меламуд, тоже знаковые фигуры. Но, конечно, самое интересное, это кто находится вместо Дягилева. Вместо Дягилева стоит у нас галерейщик Марат Гельман. Это значит для него надо готовить площадь в Париже или на худой конец в Костроме, чтобы назвать ее его именем.
Вот, собственно, на этом можно и закончить, поблагодарив вас за внимание, и извинившись, если я не все рассказал вам, что бы вы хотели от меня услышать, и что хотел бы рассказать вам я.
Спасибо! (Аплодисменты.)
(Перерыв.)
Ильинский И.М. Дорогие коллеги, прошу вас присаживаться, давайте продолжим наше заседание.
Мы договорились, что если будут вопросы, то можно будет задавать вопросы. Но Александр Андреевич Проханов спешит, и он попросил сначала высказаться.
Проханов А.А. Дорогие коллеги, я выслушал два прекрасных выступления – Аллы Большаковой и Сергея Есина. Они действительно были очень интересны, но я там абсолютно ничего о себе самом не узнал. Я там себя не увидел в этих координатах, которые были проведены и расставлены. Я литературу не знаю, я ее не знал никогда, я был погружен в другое. Но я прекрасно знаю свой личный индивидуальный литературный процесс. Может быть, вам будет интересно узнать, как этот процесс во мне самом эволюционировал на протяжении последних 30 лет. Обещаю уложиться в 7 минут.
Первая плеяда моих книг, романов была посвящена техносфере. Я очень увлекался машинами, я очень увлекался заводами. Я увлекался тем, чем был силен Советский Союз, – советской техносферой. Я как оголтелый носился по стройкам, по плотинам, по рудникам. И я писал книги об этих машинах, об этих механизмах с одной задачей – одухотворить эти машины. Машина как элемент такого упрощенного, созданного на потребу человеку изделия, она от этого страдает, умирает, и, умирая, убивает и техносферу, и человека, и биосферу. Поэтому я искал эстетику, которая позволила бы мне одухотворить машину. Занимался тем, что, может быть, некогда в своих произведениях пытался содеять Платонов, царство ему небесное.
Причем я рассматривал машину не просто как двигатель, или как завод, или как индустриальный район. Государство – это мегамашина. В государстве работают могучие машинные механизмы. И если эти машинные механизмы не освоены, не одухотворены, если это государство противостоит Богу, человеку, природе, оно обречено на гибель и на смерть. Вот моя последняя романтическая и, может быть, бессмысленная попытка одухотворить государство и мегамашину, она стоила мне того, что я был демонизирован еще даже до перестройки.
Вторая часть моих романов, моих книг и скитаний связана с войнами, которые шли в мире – локальные войны, горячие точки. Я смотрел на эту войну. Конечно, о войне написана бездна книг. Русские баталисты одни из самых талантливых баталистов мира. Но война меня интересовала не по части характеров, не по части коллизий, которые заложены в эту машинерию войны. Я очень остро ощущал, что война своими ветвями уходит в социальную сферу, корнями – в какую-то глубинную метафизическую преисподнюю, а вершиной своей уходит в райские небеса. И мне хотелось понять метафизику войны. И мои герои, которые двигались по полям сражений в Африке, в Азии, в Латинской Америки, они все были мистиками, они искали ответы на вопросы «Что такое война?», «Что такое жизнь и смерть?» не здесь, не в этой двухмерной военной плоскости, не в окопах, не на полях сражений. Им грезился какой-то ответ, который они ожидали свыше. Что такое война? Зачем она? Является ли она чем-то ужасным, или является она проявлением извечных находящихся в мироздании сил, столкновением планет? Может быть, война Млечного пути – это и есть, по существу, великая отечественная война, проходящая на просторах Вселенной?
Затем, когда наступил крах моей родины, когда на моих глазах стремительно стала рушиться советская башня, я написал целую плеяду работ, таких книг как «Последний солдат империи», «Красно-коричневый», «Господин Гексоген» – это рассказ о том, как рушилась эта большая красная башня. И меня увлекал, конечно, сам механизм крушения. Потому что крушение всегда завораживает. Весь Босх построен на этой эстетике крушения – она завораживает. Но я пытался понять, как из этой мощной монолитной башни, которая была построена Сталиным, и которая, по существу, собой являлась вратами, закупорившими адскую дыру, которая на Россию была направлена с начала века, как эти закрытые, замурованные Сталиным врата распахнулись, и как из врат ада в Россию кинулись эти инфернальные силы. Мне хотелось в этих романах изобразить эти инфернальные силы. То есть я ставил себе задачи эстетически-мировоззренческие, по существу, непосильные. Потому что русская проза, русская великая литература блестяще изображала природу, и она никак не изображала машину. Она блестяще изображала маленького человека, и она почти никогда не изображала государство как мегамашину. Русская проза всегда чаяла каких-то изменений, трансформаций вот этого неподвижного уродливого механизма страны. Но она никогда по-серьезному не видела крах своей собственной цивилизации, потому что крах русской цивилизации, который осуществился в конце 16 века, он не был запечатлен художниками. Крах той киевско-новгородской цивилизации, наверное, был запечатлен в «Слове о полку Игореве», а вот крах романовской царской династии был достаточно слабо овеществлен, во всяком случае, мистические механизмы этого краха не были освещены. Так вот, мне было очень важно описать этих нетопырей, этих таинственных существ, которые вырвались из этого сундука, окольцованного в свое время Иосифом Виссарионовичем Сталиным, сундука, на котором висел большой красный замок.
После того, как разрушение свершилось, и когда вот эти отдельные персонажи, отдельные типы, а их появилось огромное количество, а их не могло существовать в советское время в советской литературе, то есть все они были там, сидели в глубине этого слоя, они сидели в этом бетоне, они там жили как маленькие бактерии, их не выпускали наружу. Когда же разрушился этот бетонный монолит, они все вышли наружу и из бактерий превратились в огромные эпидемии. Мои последующие романы – это были рассказы об эпидемиях. Причем у меня точно сложилось впечатление постепенно от книги к книге, от «Крейцеровой сонаты» к «Политологу», от «Политолога» к «Пятой Империи», у меня точно сложилось ощущение, что все эти отдельно взятые личности, как бы они ни были ужасны, смешны, отвратительны, злокозненны, они ничто по сравнению с тем, во что они все сложились вместе. Я понял, что сложился некий потрясающий, небывалый в русской жизни субъект, носитель вот этого суперзла. Я называю его – сложилась церковь Сатаны. И мои романы последующие описывали эту церковь Сатаны. Они не просто описывали. Мне, одинокому человеку, не имеющему ни воздушных армий, ни разведок, ни серьезной поддержки в культуре, у меня не было других средств борьбы с этим, кроме как отсечение вот этого огромного страшного корнеплода от тех инфернальных корней, которые его питают. То есть я в каждом своем романе предавал их анафеме, причем делал это через эстетику. Мне хотелось понять природу адских сил. А для того, чтобы изобразить их сражение, мне нужно было придумать огромное количество новых приемов и средств эстетических, часто неудачных, часто ломких. Но, видит Бог, это были не капризы эстетики, это было сражение.
Вот модернизм поносят. Я отношусь к модернизму положительно. Что такое модернизм? Когда разрушилась вот эта огромная башня идеологии, когда она стала падать, ее некому было подхватить, ведь все реалисты наши замечательные промолчали, их не было, они ушли, они устрашились этого огромного тектонического грохота. Вот постмодернисты. Что такое постмодернизм? Это складывание знакомых форм, в данном случае идеологических форм, исторических, в незнакомом новом порядке. Грубо говоря, если бы взорвалась, к примеру, Спасская башня, то постмодернисты сделали бы так. Они красную звезду поместили бы в фундамент, над ней поместили бы готические белокаменные арки, потом смонтировали Куранты, а над всем эти поставили огромный каменный фундамент. И мы бы узнали Спасскую башню, но она бы выглядела для нас чудовищно и извращенно. Но смысл и польза постмодернистов в том, что они сквозь 90-е годы протащили обломки этих рухнувших идеологий. Они их не затоптали. Что такое Сорокин? Сорокин и есть человек, который как муравей перетаскивал со свалки советской идеологии вот эти куски в свои романы. Постмодернизм кончился по одной простой причине. Он кончился во мне, он кончился в мире, он кончился. Он кончился потому, что начала выстраиваться новая идеология. Новая идеология, новая иерархия ценностей, новая иерархия представлений о родине, о стране, исторических эпохах. Она выстраивается. И я принимаю участие в этом выстраивании вместе со своими друзьями. И мои последние работы, такие как «Виртуоз», например, или только что написанный мной, но не вышедший еще роман «Скорость тьмы» о герое, который преодолел этот кошмар, который запустил самолет пятого поколения перед всей этой кошмарной, кровавой, мерзкой реальностью. Он победил ее, он вышел в седьмое небо, он запустил свой восхитительный самолет. Вот эти романы – там выстроена идеология нового российского государства, там выстроена закономерность соединения белого периода (царского) с красным (советским). Там идет разговор о том, что советский период – это колоссальный мистический, метафизический период русской истории, обнаружение в этом периоде великих смыслов, соединение через эти смыслы двух периодов. Там идет речь о Сталине как о метафизике победы, как о человеке, который был повенчан на русское царство вот этой огромной венчальной Победой 45-го года. И там идет речь о том, что будущее российское развитие будет связано с преодолением смерти. Мы живем на уровне смерти. Когда мы говорим о модернизации, мы должны думать о модернизации, модернизация – это ремонт, ремонт канализационных труб, мы должны думать о развитии, о переходе с одного уровня цивилизационного на другой. Мы живем на уровне смерти, нам грозят метеориты, умирает природа, умирают старые формы, гибнет старая система ценностей. Россия – страна космизма. И смысл русской истории в преодолении смерти! (Аплодисменты.)
Ильинский И.М. Пожалуйста, Петр Федорович Алёшкин, член Клуба, писатель, член Союза писателей.
Алёшкин П.Ф. У меня несколько иной взгляд на литературный процесс, чем у докладчиков. Я постараюсь сейчас это выразить.
Я однажды прочитал в «Вестнике Европы» за 1880 год статью очень известного критика Пыпина, доктора наук, в которой он писал, что литература в 80-м году измельчала, что писателей нет, личностей нет, что литература русская деградировала. Лев Толстой в расцвете сил, Тургенев жив, Достоевский только написал «Братьев Карамазовых», кто знал о Достоевском тогда, и Лесков, Гончаров – все жили и творили, Золотой век литературы. Известнейший критик говорит: литературы нет!
Точно так и сейчас говорят о том, что литература в упадке. Я считаю, что сейчас просто литература русская на подъеме. Созданы произведения, которыми будет гордится долгое время русская литература на всех направлениях. И произведения не просто написаны и лежат в столе писателей, они опубликованы. Но опубликовано большинство, если брать реалистическое направление, а у нас во всех направлениях есть крупные писатели, которые, если сравнивать с мировым уровнем, могут встать на одном уровне, а некоторые даже и выше. Почему же мы не знаем об этих писателях? Я сейчас некоторые имена назову. Раньше я даже слышал от профессора литературного института, что утерян критерий. Вот сейчас нам один из докладчиков, Есин, сказал, что исчезли критерии. Как могли исчезнуть критерии, когда на полках стоят книги Льва Толстого, Чехова, Бунина? Вот критерии художественного произведения.
А вообще-то, если рассматривать основные критерии для классических произведений, их всего три. Первый – это судьба. В каждом классическом произведении, если вы посмотрите, в центре произведения не отдельный случай из жизни человека, а судьба человеческая, даже в небольших рассказах Чехова. Второй критерий – язык. Все авторы классических произведений не пересказывают события, не повествуют о них, а изображают их. И третий критерий – психологическая достоверность всех поступков, характеров и образов. То есть, если у человека определенный характер, он в определенную минуту поступает в соответствии с характером, а другой человек на его месте, с другим характером, поступил бы совершенно по-другому. Вот три критерия. Если эти критерии соответствуют, то художественное произведение становится классическим. Есть еще несколько второстепенных, но главные эти.
И я не согласен с тем, что наше время не отражается в художественных произведениях. У нас сейчас много женщин выступает в литературе, и это здорово, и одна из них, к сожалению, умерла совсем молодой, Ирина Полянская. Она написала несколько романов, это настоящая классика. О ней мало писали, мало говорили.
Дальше. Все писатели, к сожалению, они живут в провинции. Петр Краснов, крупнейший писатель из Оренбурга, который изображает наше время постоянно, но больше с сельской стороны. Николай Наседкин из Тамбова в нескольких своих романах просто великолепно рассказывает о нашем времени, там больше связано с интеллигенцией. Виорель Ломов из Новосибирска, несколько просто замечательнейших романов. Валерий Куклин из Берлина, этот неистовый Валерий Куклин. Вячеслав Дёгтев, о нем здесь упоминали, тоже, к сожалению, совсем недавно умер. Почему же происходит так, что об этих писателях не знают? Это не только то, что в наше время такое отношение к литературе, и исчезла книгораспределительная система. Это все совершенно верно, это все так, все это присутствует. Но есть еще целый ряд причин, почему мы не знаем литературный процесс. В советское время, когда выходило произведение, более-менее значительное, интересное, о нем тут же узнавали буквально по всей России. Я, слесарь-сборщик тракторного завода в Харькове, когда печатались рассказы либо Шукшина, либо Распутина, либо кого-то еще, тут же мгновенно узнавал и читал их в читальном зале нашей заводской библиотеки. И так же миллионы людей читали. Почему же такого не происходит? Дело в том, что тогда была критика. Сейчас критики нет вообще, она не существует, тоже по ряду причин. Критики такие же люди, им нужно на что-то жить, как-то зарабатывать на хлеб, а статьями не заработаешь на хлеб, поэтому большинство из них просто обслуживает за деньги кого-то и т.д. И у нас пишут небольшие рецензии. Но в основном критики довольно крупные, интересные просто пишут «размышлизмы» по поводу какого-то произведения, но нет никакого анализа художественных достоинств и недостатков произведений. Почему это происходит, трудно понять, несмотря на то, что и в «Литературной газете» работает большая плеяда сильных, мощных, интересных критиков, которые могли бы это делать. Но они печатают «размышлизмы», но это не анализ художественных произведений, их достоинств.
Дальше. О премиях тоже говорилось. Премии вообще сейчас никакого литературного процесса не отражают. Дают их либо по своим уголкам – патриотические, либеральные. И дают просто своим, дают за кресло. Если судить по значимости писателей, самый крупный у нас будет писатель по премиям – это Лев Котюков, у него 42 литературных премии, его в Книгу рекордов Гиннеса нужно вносить, вряд вы слышали это имя. Я его пять книг издавал, но читать вам не советую. Второй, наверное, будет Валерий Ганичев, который за кресло просто собирал все премии, которые существует у нас, количество не подсчитано. А из тех писателей, которых я перечисли, ну, Петру Краснову недавно дали премию Толстого.
Дальше. Связь между поколениями утрачена. Всегда было в русской литературе, даже буду брать только советский период, Горький скольким помог, поддержал, внушил уверенность в своих силах скольким писателям, мы все это знаем хорошо. И те писатели, которым Горький помог, они помогли лейтенантам военным, их поддержали, о них писали, анализировали. Эти лейтенанты, Бондарев и другие, поддержали, вот пишут о легендарном Читинском литературном семинаре, когда была сразу целая плеяда писателей открыта – Вампилов, Распутин, Шугаев, Андрей Скалон, просто огромнейшее количество на одном семинаре. Почему? Приехали туда доброжелательные люди из Москвы, Шуртаков и т.д., был обычный семинар. Распутина, в то время автора трех маленьких публицистических книжечек, автора нескольких рассказов, никто не знал, и никогда бы не узнал, если бы о нем не заговорили, если бы его не поддержали, если бы не внушили уверенность в своих силах.
Теперь перехожу к нашему поколению, которому сейчас 50-60 лет. Скажите мне, кого поддержал, о ком когда-нибудь сказал в печати доброе слово Валентин Распутин? Назовите! Василий Белов? Личутин? Проханов сейчас ушел, он на телевидении часто выступает, я хотел при нем сказать. Когда он на телевидении интервью давал, у него зубами, клещами вытаскивали: скажите, из молодых, за вами кто идет, кто наиболее интересный? Промолчал. Второй раз спрашивают, третий раз. И клещами вытянули, сказал: ну, Захар Прилепин. Захар Прилепин яркая, интересная и талантливая личность, наверное, можно ждать от него, что он напишет произведение, которое прославит русскую литературу. Но то, что он написал, пока еще ученические работы. Он молодой человек, у него еще все впереди, может быть, он и напишет. Клещами вытянули одно имя. А ведь я знаю тех писателей, которые поднимались вместе со мной, сколько было талантливых ребят к 30 годам, когда началась перестройка, такие надежды подавали, такие были стилисты слова. Когда началось вот это все, перестали печатать, у некоторых просто руки опустились, и они ушли отсюда. Те, кто посильнее, они остались, им премии не нужны, главное – литература, главное – писать. И вот они пишут, о них мало знают. Пройдет 30-40 лет, и ими русская литература будет гордиться.
Теперь один маленький пример, как легко вообще делаются имена. Докладчик нам говорил о том, что в Париже когда он был, там было яркое интересное событие. Кто там был писателем номер один? Денежкина. Ее после Парижа перевели на 42 языка. Молоденькая девчоночка либерального толка, она почувствовала впервые в себе женщину, обнаружила у себя некий орган, стала писать об этом, выпустила книжечку одну. Ее подняли, шум стоял страшный, надеялись, что она и в дальнейшем будет что-то писать. Вот ее перевели на 42 языка. Это было лет 5 назад. Что ею написано? Где она, что она? Нет ее, просто исчезла. Сделать имя легко. Об этих писателях могли бы тоже узнать и рассказать.
Есть ли выход из этого? Я глубоко убежден, что есть. И он очень даже простой. Приведу два примера, как у нас сейчас в России относятся к книгам. Эту ситуацию все знают, и об этом сейчас говорили.
Первый пример. Когда в Англии перестали читать книги, тогда сделали так. На каждом телеканале кто-то из известных людей, из кумиров, на одном канале Королева Елизавета рассказывает, какие книжки она читала в детстве, что на нее произвело впечатление, на другом – известный футболист рассказывает, какие книги он любит, что читает и т.д. Три месяца обработка на всех каналах. И очереди в книжных магазинах, и в библиотеки тоже очереди. Просто человек легко внушаем.
У нас пример. В прошлом году вы помните, какой ажиотаж был среди болельщиков. А что произошло? Да ничего не произошло, ну выиграли наши одну игру у голландцев, а ажиотаж какой! А из-за чего? Телевидение обрабатывало два месяца, и вся Россия высыпала на улицы.
Если у нас власти наконец-то додумаются, что нужна точно такая же обработка по телеканалам на тему книг, и писатели у нас будут известны, и книги будут продаваться. Но этой политической воли у наших властей пока нет, и она не предвидится.
Спасибо.
Ильинский И.М. Спасибо.
Лиханов Альберт Анатольевич, писатель, член Клуба, президент Международной ассоциации детских фондов.
Лиханов А.А. У меня главный вопрос. Мы говорим о литературе, а кому она нужна? Зачем она? Вообще, что это такое?
Мне понравился эпизод из доклада Есина, когда богатый мальчик спускает ему охапку книг. Я вот думаю, какую метафору можно применить? Что это такое – кучка выкидываемых без жалости книг? Одежда, из которой выросли? Нет. Обувь, из которой выросли? Нет. Простите, дамы, это куча презервативов использованных в семье, которая не знает, чем заняться. Она, думаю, что Толстого-то не выбросила, а оставила у себя. Поэтому это жестокое отношение к литературе сегодня, мне кажется, оно нарастает со страшной силой.
Я приведу один пример. Мы все, писатели, жаждем, чтобы нас прочитали какие-то новые люди – новые читатели. Новые читатели – что с ними происходит? А их нет, они вымерли. Они вымерли, даже не явившись в свет. Это парадоксальная формула, но так оно и есть. Накануне 1992 года в нашей Российской Федерации было 40 миллионов детей. На начало 2010 года у нас 27 миллионов детей. Мы потеряли 13 миллионов граждан детского возраста. Что с этим оставшимся возрастом, где они? Они что-нибудь читают? Куда обращено их сознание? Вот только что социологический центр при РАО провел в Москве экспресс-исследование, задействовано было 4 тысячи московских школьников. Их спрашивали: кто ваши кумиры? По именам, по профессиям. И была там такая категория как «ученые». Вот как думаете, сколько ученых назвали 4 тысячи старшеклассников московских?
Фурсов А.И. Ни одного!
Лиханов А.А. Двух ученых они называли как кумиров, о которых они что-то знают. Все остальное – это телевизионный экран. Вся вот эта шелупонь, которая нам с утра до ночи демонстрируется как образец для подражания, актерская, околоактерская, извините, бредятина – это сегодня лидеры нашей страны, образец для подражания. Но ведь ребенок понимает, что не каждый из них может попасть в это шоу, хотя там есть механизмы – деньги, продажа тела, имущества, совести, в первую очередь.
Поэтому трагизм литературы состоит в том, что она не нужна. И в предстоящие годы она не будет востребована, потому что нет этого контингента, который желал бы это прочитать, а прочитав, что-то в своей жизни поправить или скорректировать. Мы всегда в литературе в старые времена искали какие-то образцы для подражания, как себя вести в какой-то ситуации. Поскольку я приписан к разряду писателей детских и юношеских, хотя это для меня самого вечный вопрос, хочу сказать, что нынешняя литература для этих людей, которая должна бы вроде завести в них интерес к чтению, ее просто нет, она сломалась. Советская отвергнута начисто. Ну, еще доиздают Барто, Михалкова, Маршака и еще кого-то по инерции, потому что родители на них выросли, они покупают. А скоро вообще ничего не останется, потому что литература для детей и юношества стала обслуживающей не самые высокие интересы родителей, которые воспитывают своих детей. Посмотрите, какое место занимает сегодня литература детская смехаческая – юмор, юморок, и такие страшилки, начиная с «Гарри Поттера», такие интересные ужасы, придуманные миры. Я не против всего этого, но при условии, когда есть что-то для того, чтобы ребенок в жизни своей обнаружил какое-то ценностное начало для его формирования. Книги «Гарри Поттер» не могут формировать человеческую сущность. Они – антураж, это шикарный гарнир, но блюда нет. И, кстати сказать, это никого не интересует.
Вообще литература раньше была идеологией. Теперь идеологию обругали как понятие, термин, идеологии нет. Тут я опять согласен с Есиным. И Олимпийские игры продули, потому что идеологии нет. Зачем они туда поехали? За деньгами? Как накануне Олимпиады в Пекине им сказали последнее слово напутственное: ребята, мы вам повысили зарплату от 50 тысяч долларов за золотую медаль до 100 тысяч! И с этим их отпустили вперед. Если это единственный посыл государства, власти, родины, то напрашивается вопрос: что за родина у вас осталась? Кому она нужна? Во имя чего осталась литература? Или литература – один из видов обслуги, который сегодня раскручивается? И премии эти, они абсолютно избирательные. Я вообще об этом предпочитал бы не высказываться. Они всегда были избирательными. Но раньше избирательность была все-таки во благо какого-то позитива, конструктивности, созидания личности. Сейчас все с точностью до наоборот сделано. Мне кажется, что многие нынешние общественные премии вообще получать стыдно. Но люди рвутся – 3 миллиона Государственная премия. Мне кажется, что литература вообще в состоянии угасания. И наши хлопоты насчет того, кто лучше, кто куда пойдет, кто победит и кто истинный классик – это суета сует, извините за мое неоптимистическое видение.
Ильинский И.М. Альберт Анатольевич покритиковал премии, а сам на самом деле получил Премию Правительства на днях, и еще ему не вручена.
Лиханов А.А. Ну, это Правительство все-таки. (Смеется.)
Алёшкин П.Ф. Можно вопрос к Альберту Анатольевичу?
Альберт Анатольевич, скажите, пожалуйста. Вот я где-то в 93-94 годах читал такую статистику, что было тогда одновременно 4 миллиона беспризорников. Они еще пополнялись, пополнялись, и вот сейчас тем беспризорникам уже по 23-25 лет. Есть ли какая-то статистика, сколько у нас вообще людей не умеют читать и писать?
Лиханов А.А. Для начала скажу, что Госкомстат подтверждает цифру, что у нас 2 миллиона неграмотных детей. Это к вопросу, что из 40 миллионов осталось 27, так из 27-ми – 2 миллиона неграмотных.
Кроме того, мы сейчас начали с министром культуры проект «Дети группы риска». Как им может помочь культура? Хотя бы культура, я не говорю уже о государственных возможностях. У нас огромное количество детей, которые часто искусственно относятся, и отправляются туда, можно сказать, на всю оставшуюся жизнь, это «школы для дураков» – заведения для детей с задержками психического развития, с разными видами инвалидности, в том числе ДЦП. У нас таких заведений, включая сиротские заведения, таких детей риска 3 миллиона. Так что вычтите еще из 27 миллионов. У нас нации-то не остается. Есть такое понятие «впервые установленный диагноз», то есть у ребенка в этом 2009 году установили определенный диагноз на какую-то болезнь. На другой год могут установить другой диагноз, чаще всего дополнительный. Так вот, на 27 миллионов детей у нас в прошлом году было установлено 54 миллиона диагнозов впервые установленных. То есть каждый ребенок имеет 2 хронических заболевания. Я не беру онкологию нарастающую. У нас совершенно нездоровая нация. И вместо того, чтобы бросить все средства, вместо банков и поддержки банковского бизнеса, на поддержку национального здоровья детства хотя бы, про стариков не говорю, их уже отпустили…
А что касается беспризорников и безнадзорных, у нас в государстве не существует такой статистики. Это все блеф. Потому что беспризорные дети у нас не устанавливаются. Их отлавливают, отпускают, восстанавливают в своем подопечном состоянии. Есть единственный параметр – это количество задержаний детей. Их в год 1-1,5 миллиона стабильно.
Что касается детей-сирот. Цифра 750 тысяч детей. В 2008 году, более свежих данных нет, вновь выявлено, то есть это дети, которые раньше были родительскими, 115 тысяч детей-сирот. Сегодня государство приняло на себя «стахановские» обязательства – раздавать из детских домов детей в семьи, так называемые приемные семьи. Часто людей соблазняют просто деньгами, не часто, а в массе своей. В Москве, например, за приемного ребенка дают 30 тысяч рублей, очень этим гордятся. Но никто не думает о том, что будет, когда ребенку станет 17 лет, он станет совершеннолетним, и что семья с этим ребенком будет делать? Даже если это идеальная семья, она его кормила, учила, лечила. Ему же нужно жилье! А кто приготовил это жилье? Никто! Если 115 тысяч детей выявляется каждый год, начиная с 1992 года, считайте, сколько нужно квартир для детей-сирот. Это нереальная цифра. С квартирами для ветеранов не могут справиться, а про квартиры для детей-сирот вообще речи не идет. По нашему мониторингу, он независимый и не связан с Госкомстатом, цифры по сиротству госкомстатовские формируются Министерством образования, и Министерство образования за них отвечает. Так вот, по нашим данным, начиная с 1988 года по прошлый год, в стране можно обозначить ареал сиротства в 1 миллион 800 тысяч человек. Некоторые умерли, некоторые добрались, вышли во взрослость. Во взрослости все идет только в худшую сторону – эти люди опускаются, их никто не защищает, у них нет социальной защиты. Никто не интересуется сиротами.
Ильинский И.М. Очень болезненно, но немножко другая тема. Давайте про литературу.
Игорь Алексеевич Михайлов, журналист, вице-президент нашего Клуба.
Михайлов И.А. Я бы хотел начать с того, что функции литературы – это превращать события в идеи. И признаюсь, что за последние 20 лет, я думаю, что у наших писателей была гигантская возможность превратить эти идеи в литературу. Но это не было сделано в достаточной мере, потому что ярких, интересных произведений, которые бы рассказывали об этом критическом двадцатилетии для России, я не припомню.
Не припомнят в данные 20 лет как яркие драматургические работы и наши главные режиссеры театров. Потому что если вы поговорите с теми же Марком Захаровым, Волчек и другими, вы обнаружите, что они на голодном пайке, ищут произведения, ищут пьесы, достойные постановки.
Я бы хотел сказать о литературе так же и то, что сегодня наше литературное сообщество чрезвычайно атомизировано. Я недавно был на съезде Союза писателей Москвы и, признаться, вышел после этого съезда с очень грустным настроением, потому что я почувствовал, что люди, которые пытаются сегодня писать, работать над серьезными произведениями, чрезвычайно одиноки и чрезвычайно непонимаемы в своем обществе. Непонимаемы, потому что у них нет возможности общаться, а одиноки, потому что отчасти это вот такой труд. Конечно, если мы действительно работаем над книгами, то отрываемся и уходим в свой мир, и начинаем работать вот в этом мире. И вот эта творческая лаборатория у каждого писателя, естественно, одна.
Но если говорить о том, что происходит сегодня с писателями, то, мне кажется, что лабораторное оборудование современных писателей стало удивительно убогим. Это говорит и язык, которым пишутся современные произведения зачастую, это говорит та философия, которую хочет тот или иной писатель выразить в своих произведениях.
Конечно, в истории литературы были уникальные случаи, когда человек, написавший одно произведение, становился известным во всем мире. Я имею в виду достаточно современных писателей, например, Сэлинджер, который написал «Над пропастью во ржи». Этот человек с 52-го года ничего не публиковал, писав только «в стол». Но это человек, который был чрезвычайно талантлив и чрезвычайно верил в свое предназначение. Сегодня писатель, который не печатается, которого не читают, это означает для писателя его смерть. Что было при советской власти? Наверное, было немало плохого. Потому что был идеологический прессинг, иногда не очень объективно оценивали те или иные произведения. Но, тем не менее, настоящий талантливый человек мог найти выход своим произведениям, и они находили свой путь.
Что происходит сегодня? Сегодня для того, чтобы разглядеть того или иного талантливого писателя сначала нужно его прочитать в журнале. Журналы переживают кризис. Он почти перманентный. Не хватает денег, у каждого журнала появилась своя политика в том отношении, что нужно обязательно публиковать своих авторов. Я недавно говорил с Роднянской из «Нового мира», она говорит: у нас свой клуб писателей. Мне, слава богу, повезло, я печатался в «Новом мире». А если ты не печатался, приехал из Рязани, Мурманска или Омска, то даже если ты очень талантлив, очередь до тебя может дойти через год в случае, если захотят тебя опубликовать или хотя бы познакомиться с тобой.
Журналы переживают кризис экономический. Что делают наши олигархи, которые как бы озабочены порой культурой, наукой? Прохоров в частности, о котором вчера вспоминал Путин, даже посылал своих гонцов, куда бы вложиться ему деньгами. Ну, не знаю, куда вложится Прохоров, а вот что касается Лебедева и Пугачева – они покупают западные газеты, западные издания. Зачем они это делают, это понятно. Но никто из них палец о палец не ударил для того, чтобы помогать своим изданиям в России. Как впрочем (сегодня очень много говорили об Олимпийских играх) не помогают и нашим спортсменам и спортивным обществам.
Сегодня литература, кино и театр должны развлекать, как выяснилось, потому что молодежь, которая хочет, допустим, читать, она в первую очередь из прочитанного или увиденного хочет получить развлечение. Серьезная работа мозга, серьезная работа души их не волнует. Им неинтересно надрываться на эту тему. Я говорю о большинстве, я не имею в виду какие-то личности, которые, порой, живут в провинции, которые вчитываются и хотят разобраться, для чего он живет, этот человек, что он хочет добиться в этой жизни?
Вот поэтому встает серьезный вопрос: что делать сегодня современному писателю? Дело в том, что говорить постоянно о темноте или метаться в темноте, как некоторые пессимисты делают, мне кажется, это бесперспективно. Нужно научиться зажигать свечи, а чтобы зажигать свечи, чтобы хоть что-то обогревать и что-то освещать, нужно для этого иметь помимо таланта возможности. Вот эти возможности далеко не всегда можно найти. Поэтому сейчас в Московской литературной среде мы не можем найти единственное – кто как может сориентироваться в том плане, чтобы обнаружить тот или иной талант, найти того или иного человека, о котором можно было бы сказать, что ему стоит помочь и в его изданиях, в его дальнейшей литературной судьбе.
Я руковожу клубом «Публицист» Центрального дома литераторов. И часто к нам приходят молодые ребята, стремятся послушать, приобрести какие-то знания, участвовать в дискуссиях. Но я все чаще наблюдаю, что ищется, как правило, очень короткий путь, и путь этот в первую очередь идет от создания произведения к тому, чтобы как можно быстрее это произведение одно небольшое оценить, и главное, чтобы это произведение обязательно было потом опубликовано с хорошим гонораром. А гонорар, конечно, имеет для писателя большое значение. Сегодня Андрей Битов сдает свою квартиру в Москве, живет на даче и создает свои произведения. По-разному можно относиться к Битову, но я хочу заметить, что если писатели с таким именем как Битов вынуждены перебиваться от гонорара к гонорару, когда уже даже не перебьешься, а должен сдавать свою квартиру, это ненормально.
Конечно, также нужно помнить, что невозможно написать произведение, которое бы нравилось всем. Очень мало мы знаем произведений, от которых бы все были в восторге, за исключением, может быть, Пушкина, буквально на одной руке можно пересчитать. Но создавать произведения, которые бы интересовали общество, будоражили общество, для этого помимо таланта нужна еще возможность, чтобы это все можно было выплеснуть. У людей такой возможности сегодня нет.
И закончить я хочу словами Пастернака:
Цель творчества самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
И другое произведение:
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
Вот много мы сегодня встретим писателей молодых?.. Вообще, кстати, проблема молодежи в писательстве – это отдельная тема, потому что когда начинают говорить в наших СМИ, что крайне необходимо помогать молодежи, я все время задаюсь вопросом: а, может быть, есть смысл помогать талантливым, не только молодежи? Потому что мы все время, при советской власти, сегодня, мы говорим о проблемах молодежи. Это замечательно, что нам нужно строить мосты между поколениями, но очень важно, чтобы у молодежи были примеры того, что если эти мосты строятся, то вот эти талантливые люди могут добиваться каких-то успехов. Мы говорим сегодня о молодежи, это чрезвычайно важно говорить о том, чтобы была преемственность и т.д., но в первую очередь нужно говорить о том, чтобы была талантливая молодежь, нужно искать талантливых людей. И не только молодых, но и людей среднего возраста, и старшего возраста. Потому что если вы приедете в Америку, там никто не будет говорить о талантливой молодежи, там будут говорить о талантливом человеке.
Спасибо.
Ильинский И.М. Пожалуйста, кто хочет взять слово?
Шершнев Л.И. Прежде всего я хотел бы отдать должное нашим руководителям, лидерам Русского интеллектуального клуба, которые обладают определенным талантом, и всегда выносят на наше обсуждение актуальные для данного времени темы. Видимо, действительно пришла пора нам, Русскому интеллектуальному клубу, по-настоящему осмыслить литературный процесс с тем, чтобы включить его в общие усилия патриотов, подвижников по спасению нашего Отечества.
Поскольку политики завели страну в тупик, в капиталистический тупик, то надежда осталась именно на творческих людей, на литераторов, на тех, кто сможет найти новые идеи, отразить чаяния народа. Где-то на подкорке у нас сохранилось какое-то обожествление писателей определенное, возвышенное представление о них. Я позволю себе процитировать Некрасова:
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил - и сердцем я спокоен...
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба...
В принципе для меня всегда вот эти слова служили каким-то движителем во всех моих начинаниях. Время подлое, время нехорошее. Действительно, как говорил один известный человек, что были времена тяжелые в России, но не было времени подлее, чем сегодня. Так вот, тем не менее, каждый из нас должен делать то, что он может, а там уже пусть будет, что будет. И особенно в бой идти с подлостью во власти, которая, к сожалению, проявляется на каждом шагу.
У Маяковского, кстати, есть очень интересная констатация: «Все мы немного лошади». То есть, все мы немного писатели. Вот каждый из нас здесь сидящих обязательно что-то пишет, у каждого из нас есть десятки статей, порой даже книг. Но назвать себя писателем не все могут, потому что, как сказал известный классик: «Чтоб любую бабу скрасть, надо пыл иметь и страсть!». Так вот этого пыла и страсти нам как раз недостает для того, чтобы назвать себя писателем, войти в литературу и донести свое слово до читателей, до книги. Вот именно что отличает писателя, что он доводит дело до какого-то конечного продукта. Мне представляется, что Сергей Николаевич сегодня поставил на нашем заседании ключевой вопрос: кто сегодня приходит в литературу? И вот как Диоген днем с фонарем искал человека, так и нам сегодня надо искать таланты, авторов искать, тех, кто мог бы дать судьбоносные идеи, дать судьбоносные произведения. А они есть. И я хочу сказать вам, что они есть даже среди присутствующих. И если Русский интеллектуальный клуб назвался груздем, то надо именно включиться в эту работу, в этот поиск. Может быть, нам даже иметь какое-то отделение по литературе, отделение по включению вот в этот литературный процесс.
Более того, надо как-то взаимно информировать друг друга, что появляется на этом поле, что читать, что не читать, потому что обычно мы все ссылаемся на кого-то.
Я хочу сказать, что в писатели, как и во власть, надо людей загонять палками. Я сошлюсь даже на свой собственный пример. Вот если бы кто-то побил меня, то, ей богу, мог бы встать где-то в ряду с этими писателями. Недавно было 30-летие ввода Советских Войск в Афганистан. «Независимое военное обозрение» опубликовало мою статью, которая касается ввода войск. Я пересекал границу, входил в Афганистан почти на первой машине. Вот эта статья – здесь только факты. Но каждый факт, который здесь описан, он, по существу, выходит на стратегию. Скажем, то ли это событие, связанное с перевалом Саланг, которое чуть-чуть не кончилось гибелью для сотен людей, то ли это митинги с цветами, то ли это когда афганцы подсказывали сами нам, какой дорогой лучше идти на Кабул, то ли это первые наши жертвы там – 4 человека, которые погибли под Чарикаром. Понимаете, вот эти все события обобщить. Я 10 лет был в гуще афганских событий, кстати, даже с Прохановым мы встретились в январе 80-го года в гостинице, где жили партийные советники, уж так по секрету скажу, не знаю, как он к этому отнесется, нам там даже одна девушка понравилась, сотрудница Министерства иностранных дел. (Оживление в зале.) Я шучу, конечно. Но на самом деле мы с ним там встретились. Потом у него появилась книга «Дерево в центре Кабула». И то, что я видел, ощущал, вплоть до Генерального секретаря ЦК КПСС, политбюро проводилось по этим запискам, ну никто так не опишет. Но, еще раз говорю, что нет той палки, которой бы выстегать меня. Мой долг, я чувствую, написать эту книгу, а вот никак она не получается. Поэтому я говорю еще раз, что нам очень часто надо не просто с фонарем искать днем человека, а даже посмотреть на самих себя.
Я неслучайно говорю об Афганской войне. Мы постоянно находимся в войне, и сегодня мы воюем. Причем что меня в Афганской войне больше всего привлекало? Вообще я хочу сказать, что Афганская война была для меня самым счастливым временем в моей жизни, где я действительно мог себя по-настоящему как-то проявить и чувствовать себя нужным. Дело в том, что там не только стреляют из автоматов, но там идет борение мысли, борение мысли в самом человеке, в ходе диалога с оппозицией и т.д. И вот это борение мысли, которое происходит, мыслительная работа, она сегодня как никогда присутствует на войне. А если мы еще учтем, что сегодня война информационная, что она сегодня приобрела совершенно другие очертания, то, видимо, надо по-новому посмотреть и на нашу литературу.
И последнее, что хочу сказать. В той войне, которая идет, как никогда нужен русский дух, как никогда нужно поднимать русское национальное самосознание. Если мы это не сумеем сделать, собственно говоря, гибель России как государства предопределена.
Я очень благодарен нашим лидерам, что поставили эту тему. Как бы и для меня открыли эту тему. Хочу сказать, к моему стыду, что далеко не всех я читал из тех писателей, что сегодня нам здесь назвали. Ну, давайте поправлять этот процесс, и это литературное начало в работе нашего Русского интеллектуального клуба, надеюсь, найдет свое постоянное продолжение.
Спасибо.
Ильинский И.М. Спасибо, Леонид Иванович.
Пожалуйста, кто хочет высказаться?
Гудима Т.М. Несколько замечаний по ходу обсуждения. Я отношусь к писательскому таланту как к великой тайне. Меня очень тревожит ситуация, когда сам талант, сложность этого таланта, особенность тех людей, которые имеют в себе особый дар стать писателем, вот это нельзя смешивать просто со всеми людьми, которые могут что-то писать – статьи и т.д. Потому что литература, а мы сегодня говорим о литературном процессе, ведь литература главная хранительница настоящего русского, или любого другого языка. Ведь когда мы читаем лучшие произведения нашей литературы, то есть какое-то особое любование, особое чувствование языка нашего. Вообще сейчас это большая беда, скоро мы будем объясняться слоговым образом или жестами, не дай бог, потому что говорить общество все более и более отучается. И здесь литература – это единственное спасение. Абсолютно убеждена, что литературу еще надо иметь в постоянном общении именно для того, чтобы сохранить вот эту великую музыку, великое искусство самого языка, в данном случае русского языка.
И вот в этой связи две проблемы меня волнуют больше всего. Вы знаете, когда ребенок рождается и растет, то есть определенный возраст, мне кажется, что он до 8-9 лет, когда все зависит от взрослых. Познакомили они его с книжкой или не познакомили, ввели в хорошую литературу – это пойдет на всю жизнь. Хорошо, мы на семью, скажем, не очень умеем влиять. Но дальше есть государственный институт, на который мы как-то должны повлиять, я имею в виду школу. Главной бедой отношения сегодняшнего к литературе, а я разделяю всю боль, которая здесь сегодня прозвучала по поводу судеб литературы, но главной бедой все-таки является то, что в школе остался один урок в неделю. Я из того счастливого времени, когда литература была пять дней из шести. И это был один из главных предметов. И никому в страшном сне не могло присниться, что массовым тиражом будет издаваться изложение «Войны и мира» размером с ученическую тетрадь, изложение классики. Я не знаю, зачем? Потому что классика не существует только как сюжет, классика существует как великое произведение искусства. А ведь ребят так сейчас знакомят. И при этом я знаю, что учителя не против такого знакомства.
А посмотрите, какое кощунство, когда ученикам предлагается сборник сочинений для заучивания и перенесения в шпаргалки, и заранее человеку говорят, что ты в себе не должен это ни иметь, ни развивать, вот тебе подсказали, ты это изложи. Почему в Церкви находятся такие борцы, которые уже ввели определенные предметы в программу? Кстати, последний номер «Литературной газеты» дает две совершенно точных статьи о возможных последствиях введения в школе тех предметов, которые предполагается ввести. Почему не находится среди интеллигенции такой мощной силы, которая заставила бы вернуть литературу в полном объеме в школу? Во имя языка, во имя грамотности. Притом я абсолютно убеждена, что во всех областях деятельности человеческой очень многое зависит от того, какое место занимает в процессе образования литература. И тогда, может быть, легче будут решаться все будущие проблемы приобщения к литературе, к книге, умения отличить в книжном «море» то главное, что никак нельзя пропустить.
И вторая мысль, которую бы я хотела сказать. Сегодня особый день. В последних числах февраля родился Федор Александрович Абрамов. Он родился 29-го, но в последних числах февраля всегда отмечают эту дату. А в этом году 90 лет Федору Александровичу Абрамову. Получив телевизионные программы, я первым делом посмотрела, как откликнется телевидение на такую дату. Абрамов – один из великих писателей. Притом по социальному накалу, по пророчествам, по глубине проникновения вообще в жизнь, по языку – его ведь читать просто эстетическое наслаждение. Спасибо еще его супруге, которая смогла издать то, что не успел дописать Федор Александрович, издала наброски, заметки, великолепные совершенно вещи, и очень жалко, что он так быстро ушел из жизни. Так вот, за всю неделю только в одной программе по Российскому каналу рано утром, когда люди не услышат явно, передача, посвященная Абрамову. Канал «Культура» не упоминает в своих программах, что был такой писатель. Да, вчера в Верколе состоялись большие мероприятия, сегодня в Архангельске идет читательская конференция, открыта большая выставка. 28-го и 1-го Санкт-Петербург проводит мероприятия, посвященные юбилею Федора Александровича Абрамова.
Притом, когда говорят, что не воспринимают сегодня, я много раз смотрела, последний раз год назад, спектакли по тетралогии Абрамова, по всем четырем романам, спектакль идет целый день в Ленинградском малом театре, это великолепный спектакль. Они держат его в репертуаре почти 30 лет, и 30 лет собирают полные залы. Я была на этом спектакле, когда была на 90% молодежная аудитория – всё могут воспринимать, всё понимают, всё точно так же чувствуют, как чувствуем мы, пережившие это время. И поэтому я абсолютно убеждена, что у нас много молодых людей, способных на все это откликнуться, просто нет нужной системы доведения большой литературы до зрителя. И поскольку у нас «Культура» – государственный канал, наверное, есть какие-то способы воздействия. Хотя, честно скажу, я много раз предпринимала разные усилия, и даже в последнем своем выступлении Президент на Совете по культурному сотрудничеству сказал, я радуюсь всегда, когда слышу от первых лиц такие высказывания, он сказал, что, для современной школы должны быть обязательными занятия, связанные с посещением памятных мест, мемориальных наших точек. Вот хорошо бы это было частью обязательной государственной школьной программы, так же как обязательной темой на государственных хотя бы каналах телевидения, если на частные мы влиять сегодня не можем.
Спасибо.
Фурсов А.И. Я прежде всего хотел бы сказать вдогонку коллеге, которая говорила про Абрамова. Помните, был юбилей Гоголя. Как-то так с юбилеем Гоголя совпало празднование других двух юбилеев, о которых значительно больше говорили, – Жванецкого и Пугачевой. Вот Жванецкий и Пугачева полностью забили Гоголя. Почти то же самое сейчас происходит с Чеховым. С другой стороны, те спектакли, которые сейчас ставятся по Чехову, когда выскакивают полуголые люди и т.д., это лучший способ «убить» Чехова.
Возвращаясь к теме нашего сегодняшнего заседания, литературный процесс – это общественный процесс. И то, о чем здесь говорилось, что за последние 20 лет не было создано каких-то серьезных произведений… Были созданы, но если сравнить их с периодом последнего 20-летия Советского Союза, то это последнее 20-летие выглядит серьезнее.
Литература – часть общества. То, о чем сегодня говорилось, это и проблема детей, и проблема спорта, которая стала совершенно очевидна в последние дни. Потому что у нас спорт как советский институт очень долго держался. Масса подсистем советских рухнула, а вот спорт еще какое-то время держался. Он держался на традиции, заложенной особенно в послевоенный период. А вот сейчас посыпался и спорт. Это означает, что общество досыпается. И показательно, что наиболее сильные произведения, появившиеся за последние 20 лет, это произведения о социальном распаде, с его диагностикой, или просто с его фотографией.
Какое-то время назад мы с Александром Андреевичем Прохановым говорили о проблеме героя. Он сказал, что он сейчас заканчивает роман (он об этом сегодня говорил), где он хочет вывести положительного героя. Посмотрим, как это получится. Но пока что значительно лучше у него получается коллективный герой, которого он назвал сегодня злом. И я думаю, что если и есть в литературе последних 20 лет какие-то достижения, то это достижения, которые фиксируют вот этот социальный распад. Я не могу сказать, что есть много произведений, в которых даны причины этого распада, но их и в социальной науке не так много.
А вообще русская литература с 19 века выполняла у нас ту функцию, которую традиционно выполняют социология и психология. Джон Лекаре в интервью, посвященном Иосифу Бродскому, однажды сказал, что русские до Фрейда узнали о психологии людей значительно больше, чем после него, благодаря их психологическому роману. И вот тот набор людей, которые сейчас получают Букеровские премии и т.д., это, как мне кажется, сродни тому, как празднуются юбилеи Гоголя и Чехова. Это симулякры, которые подменяют реальный процесс и реальные достижения. То же самое явление на экране. Мы имеем дело с социальным распадом. Вопрос, который меня больше всего волнует: этот распад обратим, или мы уже прошли ту точку, когда нация рассыпается, и неизвестно, восстановится ли она, и если восстановится, то в какой степени? Хотя вот эти периоды смуты, конечно, они ввергают в пессимизм. И в начале 17 века у многих русских людей были большие сомнения, восстановится ли Россия?
То же самое в начале 20 века, если вы посмотрите и больших мастеров, и мастеров поменьше, люди писали о том, что все рушится. А через 30 лет дети этих людей сломали хребет военной машине «гитлеровского Евросоюза». То есть, как говорит герой одного из моих любимых писателей – Толкиена, надежда всегда есть, но хорошо, когда надежда подкрепляется некими действиями. Будем надеяться, что мы находимся среди тех людей, которые способны на такие действия.
Спасибо!
Ильинский И.М. Пожалуйста, Миронова Татьяна Леонидовна, доктор филологических наук.
Миронова Т.Л. Дорогие коллеги, я хотела бы коснуться совершенно другого пласта этой проблемы – проблемы цензуры. Когда мы говорим сегодня о востребованности литературы, о ненужности литературы, о том, что литература всегда была и остается совестью нации, мы совершенно забываем, что сегодня как никогда ужесточены цензурные требования к литературе. Ведь фактически, хотя отсутствуют у нас всякие положения о цензуре, и она вроде бы как запрещена, на самом деле судами из месяца в месяц запрещаются те или иные произведения. Причем я говорю это как эксперт, который лет 15 защищает в судах русское слово по самым разным поводам.
Что запрещается? Запрещается поэзия, вплоть до чтения чужих стихотворений. Запрещается публицистика. Такие книги, например, запрещены (имейте в виду, если они у вас на полках находятся) как «Международное еврейство» Форда, книги Родионова – дореволюционного адвоката, «Иго иудейское». Эти книги запрещены. Запрещены судебными решениями. Подбираются к русской художественной литературе, к романам. Фактически уже нам приходилось отстаивать, и мы не отстояли, возможность появления в литературе, и вообще в живой речи, такого выражения как «орды из Средней Азии». За выражение «Нет китайской оккупации» человек из Якутии получил полтора года. Подбираются к Евангелию. И уже в Ставропольском крае, в Армавире идут процессы о том, что все-таки тексты из Евангелия разжигают рознь и являются экстремистскими.
Более того, вот в этом процессе, постыдном процессе, который развязан в судах, участвуют наши коллеги. Я назову только два имени. Здесь выступал Сергей Николаевич Есин, так вот профессор с кафедры общего языкознания Литературного института недавно поучаствовал в такой позорной травле по запрету книг. Или Ольга Кукушкина, доктор филологических наук из МГУ. Казалось бы, МГУ в годы советской власти отстаивал людей, напечатавшихся там, защищал, и профессура ценой своих званий и потерей места работы отстаивала свободу слова. Но сегодня это не так. Сегодня на это идут эксперты, доктора филологических наук.
То есть, говоря о том, что ждет нас в литературе в будущем, мы должны понять, что ждет нас в обществе будущем, потому что мы подбираемся вплотную.. Во-первых, действует самоцензура уже. Люди понимают, что за свое художественное произведение они могут реально получить срок. И вопрос тогда о том, что литература – это совесть нации, фактически может не стоять. И мы подбираемся к тому, что ссылки на Пушкина, Достоевского, Гоголя, который был очень экстремистским писателем, скоро будут просто опасны.
Так что вот здесь Альберт Анатольевич Лиханов высказывал очень экстремистские суждения с точки зрения экспертов. Очень! Потому что вы критиковали власть, критиковали ее за конкретные дела. И это можно расценить как разжигание розни.
Лиханов А.А. Не говорите больше никому! (Смех в зале.)
Миронова Т.Л. Так что, дорогие коллеги, хотела бы обратить ваше внимание на эту проблему.
Ильинский И.М. Вы знаете, я хочу добавить к этому. Лет пять назад, наверное, мы проводили конкурс среди школьников «Что значит быть русским сегодня?». И была опубликована книжка этих сочинений с предисловием Алексия II. Мы здесь в этом зале собирали победителей этого всероссийского конкурса и вручали им премии и грамоты. Была приглашена пресса. И редкий случай, когда многие газеты, которые не реагируют на такие вещи, были у нас здесь. И появилось несколько статей, одна из них в «Известиях». Ну, в общем, тут была бесовщина – русофисты и т.д. И было подано письмо в Генеральную прокуратуру, и я ходил в прокуратуру и объяснялся. Пришло официальное приглашение с просьбой прийти и дать объяснение. Я пришел – сидит молодой парень лет 26, студент 4 курса Юридической академии. Я говорю: что случилось-то? Я второй раз в прокуратуре в своей жизни. Первый раз за то, что мы Медаль «Никиты Моисеева» сделали меня позвали в прокуратору. А второй раз я и не знал, что случилось? Да вот, говорит, за разжигание розни. Я говорю: а в чем суть? Мы с ним беседовали. Ну, он студент все-таки, я все-таки уже профессор. Я говорю: парень, ты сам-то русский? Он говорит: русский. Я говорю: ну что ты ко мне пристал? Мы что такое сделали? Мы что тут совершили такое, ну-ка изложи мне на русском языке, просто так, без статей, без всего? Он смутился, мы недолго поговорили. Он говорит: вы можете написать небольшое объяснение, почему и зачем вы это сделали? Я говорю: пожалуйста! Не посодите? – Не посодим. Я написал.
В прошлом году я получил от межрайонного прокурора, фамилия его Старостин, документ, который назывался так: «Предостережение ректору Московского гуманитарного университета Ильинскому Игорю Михайловичу». Сейчас я дословно не могу воспроизвести, это было большое письмо: «Предостерегаю вас от экстремизма, от высказываний разных, от того, что у вас в общежитии могут быть столкновения между жителями Кавказа и русскими». В общем, от всего, от чего только можно предостеречь, он меня предостерег. «Иначе по статье такой-то закона такого-то вы можете быть привлечены и т.д.» Я был просто в шоке и сначала задумал бороться, но потом понял, что я проиграю эту битву. Я поинтересовался, что это не его самодеятельность, но письма такие были направлены всего в несколько вузов. Это не веером разошлось, это пришло в наш вуз. В Восточном округе письмо такое получил из ректоров только я. У нас есть Русский клуб, мы здесь говорим о таких вещах серьезных. Вот такая бумажка у меня есть, лето прошлого года. Вот я девушку первый раз вижу, но она сказала что-то очень серьезное.
Я однажды в КГБ выступал, еще в советское время, офицеров 300 было. Я закончил речь, уныло было как-то так все. Ко мне подходит человек сзади, по плечу похлопал, говорит: пройдемте. Советское еще время было, я говорю: куда? Говорит: за сцену. Идем за сцену, подводит меня к столику. Я говорю: чего вы хотите от меня? Он говорит: гонорар вам положен. Я говорю: ну и насколько я наговорил? Майор был неглупый, он так хмыкнул: ну если по-старому – лет на 13, а сейчас на 26 рублей. (Смех в зале.)
Пожалуйста, Болдырев Юрий Юрьевич.
Болдырев Ю.Ю. Уважаемые коллеги, я благодарен, что мне предоставили слово после Тамары Михайловны, потому что она повернула наш разговор чуть в другое русло. Строго говоря, ведь литература намного шире, чем литература художественная, не говоря уж о грандиозных произведениях типа романов. Мир меняется, меняются и литературные формы. И, конечно, сегодня требовать от людей отношения к роману, к повести, чтобы эти формы играли ту же роль, какую они играли в жизни очень узкого слоя образованных людей в 19 веке, или, несмотря на все проникновение культуры в массы в советское время, но все равно весьма узкого слоя людей, которые всерьез читали романы, сегодня требовать этого просто невозможно. То есть мы должны думать о том, что форма должна видоизменяться вместе с ритмом жизни. И вот в связи с тем, что говорил уважаемый преподаватель здесь, я задумался.
У меня сын закончил школу. Я наблюдал, как он учился. Совершенно однозначно можно сказать, что прочитать полностью «Войну и мир», пару ключевых произведений Достоевского реально просто невозможно успеть. Потому что нужно успеть многое другое, вот у меня сын занимался правом, музыкой, еще чем-то. Невозможно все это освоить в том объеме, в котором требуют. И возникает вопрос, что лучше: а) делать вид, что прочитал; б) прочитать краткий пересказ; в) прочитать хотя бы 50 страниц, но из которых будет понятен весь слог, вся тонкость и все остроумие. Вот спросите даже студентов, назовите им Гоголя, Льва Толстого и спросите: кто остроумный? Скорее всего, Льва Толстого как остроумного никто не назовет, потому что они не сумели вникнуть.
У меня нет готового рецепта. Я просто знаю точно, что мы здесь уперлись в тупик, и делать вид, что мы просто недостаточно часов на литературу отводим, или что нужно еще лучше преподавать, вот здесь тупик. Проблеме нерешаема в таком объеме. Если не требовать, а предложить, да еще какой учитель должен быть, чтобы он дал ребенку возможность увидеть Толстого остроумного, наблюдательного Толстого, тонкого Толстого! Нет ни этого учителя, как правило, к сожалению, ни возможности посвятить этому столько времени, сколько бы надо. Проблема глубже, чем просто количество часов, я имею в виду из жизни ребенка, которому нужно в бассейн, потому что у него осанка, ему нужно и спортом заниматься, и то, и другое, и третье. То есть, здесь проблема какая-то другая.
И в этом смысле, дорогой Игорь Михайлович, мне удивительно больно, жалко, что мы обсуждаем такую проблему, находясь в стенах прекрасного Университета, и на нашем заседании присутствуют два или три студента, или один аспирант и два студента. Я очень подозреваю, что среди ребят, которые учатся у вас, наверняка есть и какие-то рэперы, и какие-то барды, и какие-то люди, которые пишут в Интернет свои рассказы и т.д. Какие бы мы замечательные мысли здесь сейчас ни высказали, но обсуждение на Русском интеллектуальном клубе проблем литературного процесса без приобщения к нему того естественного процесса литературного, который наверняка в том или ином виде в их среде происходит, мне кажется, оно будет очень неполным и ограниченным, то есть на этом нельзя поставить точку. Какой-то живой литературный процесс в их среде наверняка происходит. И слава богу, мы сейчас живем во время, когда эти ребята в своей литературной самореализации, по большому счету, мало зависят от издателей. Они имеют возможность обмениваться всем этим и через «Контакт», и через какие-то сайты. Все, что идет в блогах, в значительной части тоже литературный процесс.
Дальше. Мы знаем, что жизнь человека меняется. В молодости он больше склонен читать художественную литературу. К стыду своему должен признать, что я очень давно не читаю романы, повести и т.д. Не потому, что мне лень читать, а потому что мне интереснее читать воспоминания реальных людей, проживших реальную жизнь, принявших участие в каких-то событиях. И эти воспоминания, начиная с того, что я еще в детстве прочитал воспоминания академика Крылова, кораблестроителя, эти воспоминания – большая литература. Если на одну чашу весов положить то, что может придумать человек, который с детства пошел на филологический, или в литературный, и дальше просто смотрел на жизнь и просто придумывал, а на другую чашу весов положить жизнь человека, который всю жизнь что-то строил, организовывал, создавал, будь то самолеты, корабли, или управлял чем-то, и затем написал свои воспоминания, честно скажу, мне интереснее второе. И это литература. То есть без рассмотрения вот этого огромного класса настоящей литературы, художественной с точки зрения выразительности языка, с точки зрения души, вложенной в это, в то же время формально не художественной, а мемуарной или еще какой-то, мне кажется, неправильно. Это огромный пласт литературы, в котором в наше время создается много всего серьезного.
Кроме того, что меняются литературные формы, ну вот мы все, сидящие за этим столом, люди уже в возрасте, кто-то в очках, кто-то без очков, но читать становится все сложнее, все тяжелее. А научно-технический прогресс идет вперед. Вот я спросил ребят, на чем они читают. Они больше на бумаге читают, а я уже давно больше читаю на компьютере. Мне удобнее читать на компьютере, я себе шрифт выставляю большой, удобный мне, чтобы я мог долго читать, и глаза не уставали и т.д. Сейчас появились специальные рамки для чтения. То есть меняются технические средства. Дальше – больше. У нас какой процент слепых? Для слепых есть специальная литература. Но сейчас появились аудиокниги. Ведь современный человек сколько времени проводит в транспорте? Слава богу, появились эти системы mp3, эти диски, появилась возможность скачивать литературные произведения, хорошо озвученные. Я еду из Москвы в Питер, я часов 10-12 слушаю все, что я хотел послушать, разные радиопередачи, публицистику и т.д., в звуковом варианте все это слушаю. Это и сохранение языка. Дело в том, что аудиокниги позволяют сохранить произношение, специфику, экспрессию и т.д. Это новая форма литературы с новыми формами выражения. Это тоже нужно затрагивать. То есть, я хотел бы сказать, что литературный процесс в целом намного шире, намного объемнее, чем то, что нам удалось сегодня здесь охватить.
Ну и последнее, я вот уже обратился к Игорю Михайловичу. Когда я был студентом, писатель Есин был уже хорошо нам знаком. Если бы к нам приехал Есин выступить в нашем институте, я думаю, пары не пары, но точно народ бы собрался. Такая возможность, что в стенах Университета выступает писатель, известный уже много десятков лет, что не собрались студенты, здесь есть какой-то прокол. То ли им не сообщили, то ли их не отпустили с пар, но, мне кажется, что они много потеряли. Я не могу сказать, что он великий живой классик (да, он ушел), но это в той или иной степени классик советской литературы. Пропустить выступление классика – это очень обидно.
Ильинский И.М. Юрий Юрьевич, вы учились давно… Другой студент, не придут. Приведем. Приходят, когда приглашаем. Когда надо, работаем, собираем деканов. Когда придут, слушают, обычно нормально. А вот так просто объявить, что пришел Есин… Не знают, кто такой Есин.
Болдырев Ю.Ю. Игорь Михайлович, поймите правильно, точно не мне учить вас, и я не великий PR-щик. Но вот мне недавно рассказывали, как Ханга приходила в МГИМО. Так там была такая PR-кампания перед ее приходом, как будто она баллотируется в президенты. То есть прежде чем раскрутить, напомни, кто такой, зачем, почему. Я понимаю, что такой задачи и не стояло. Я просто говорю об упущенных возможностях для этих ребят.
Ильинский И.М. Юрий Юрьевич, такой задачи не стояло. У нас сегодня Русский интеллектуальный клуб, который мы проводили традиционно всегда в ограниченном составе участников сознательно для того, чтобы можно было говорить, не заботясь по поводу цензуры, куда понесут, чего напишут и т.д. Давайте расширим круг, это не вопрос. На самом деле, мы делаем, поверьте, мы делаем. Выступают не только писатели, но и музыканты, оркестры, консерватория, выступал Костров, много кто выступал здесь.
Пожалуйста, кто желает высказаться?
Тарабаров С.Д. Кафедра философии, культурологии и политологии.
Вы знаете, я сначала короткую справку дам. Здесь вспоминались Гельман, Кулик, Лебедев и т.д. Гельман сегодня член Общественной палаты и директор Пермского музея современного искусства. Олег Кулик сегодня член Академии художеств. Лебедев Александр, прежде чем скупать английские газеты, создал газету «Московский корреспондент», в которой, как известно, женил Путина на Кабаевой, после чего газета была закрыта, и после неудачных выборов в Сочи он удалился покупать газеты в Англии. Это просто для справки. Мы привыкли, что Гельман и Кулик когда-то были возмутителями спокойствия, сейчас это вполне солидные, серьезные граждане России, которые в каком-то смысле определяют ее художественную судьбу, ее общественную судьбу и т.д.
Что касается молодежи, что она читает, вот студенты нашего вуза в частности. Я рассказывал студентам о том, как Дмитрий Анатольевич Медведев в своем интервью говорил, что он читает в последнее время. В последнее время он читает «Исторические портреты» Ключевского, Ремарка и последний роман Пелевина. Выяснилось, что из всей группы, а там было 20 человек, двое знают, кто такой Ремарк, но никто не знает, кто такой Пелевин. Другое дело, что это означает для Президента страны – читать такие книги, он человек уже немолодой, поэтому, по идее, такие книги читать не должен. Но другое дело, что и студенты этих книг не знают, и не знают этих авторов. Произошел некий разлом, разрыв. И мы, преподаватели, иногда оказываемся в трудном положении. Мы хотим привести пример из литературы, из общевоспринятой русской литературы, а студенты просто о ней ничего не знают. Студенты не знают, кто такой Ванька Жуков, например, потому что это не проходят в школе.
Мне кажется, что одна из задач литературы – это выстраивание и обозначение неких парадигм существования человеческого сообщества, большого или маленького. Соответственно, к какому сообществу себя относит писатель, с каким он себя идентифицирует, для такого сообщества он парадигму и выстраивает. Если их нет, он их строит, если они есть, он их обозначает. Поэтому, возможно, и происходит, что люди в возрасте, которые уже как личности состоялись, которые мыслят широко, глубоко и достаточно глобально, они перестают в каком-то смысле читать художественную литературу, потому что они уже восприняли парадигму, они уже находятся внутри нее, им не нужно учиться, не нужно эту парадигму воспринимать, поэтому они читают воспоминания различные. А молодежи нужна такая парадигма, они находятся сейчас вне ее. И этих парадигм сейчас очень много, потому что общество находится в атомарном состоянии. Общество находится в состоянии разложения, как здесь звучало, разложения трупа. Не в том смысле, что это смерть, смердящее и прочее. Разложение в том смысле, что образование нового органического вещества, из которого вырастет новый продукт, новый природный объект – новый цветок, новое растение и т.д. Возможно, с этим связано то, что в современной литературе очень часто происходит анализ вот этого удобрения – вот эти все черви, жуки, корни и всякие разные неприятные вещи, а оттуда пока еще ничего не выросло, поэтому анализировать нечего. Возможно, нужна такая литература, которая моделирует то, что вырастет, чем всю жизнь занимались Стругацкие. Они всю жизнь моделировали, и для большого числа интеллектуалов, русских в том числе, они создали вот эти модели, по которым эти интеллектуалы до сих пор и живут.
Вот мои замечания.
Ильинский И.М. Спасибо.
Межуев Вадим Михайлович, член нашего Клуба, доктор философии.
Межуев В.М. Мне кажется, что в нашем обсуждении мы упустили один очень важный момент. Мы рассматриваем литературный процесс в России в отрыве от мирового литературного процесса. Такое впечатление, что в России литературный процесс идет на спад, а везде литературный процесс в полном расцвете находится. И прежде чем говорить о специфической российской ситуации, нужно сказать, что и у наших писателей этого не хватает – понимания, что вообще происходит в мире. Вот они зарылись, один в метафизику войны, другой еще во что-то. Раньше русские писатели смотрели более широко на мир и понимали, что Россия не существует в изоляции от того, что происходит в мире. И переживаем мы ту же болезнь, которую сегодня переживают все страны, которые могут похвастаться своим литературным прошлым. Нет слов, русская культура действительно в свой лучший период – в 19-20 веках – была по преимуществу литературоцентричной. Поэт в России всегда был больше, чем поэт, и литература брала на себя часто функции и философии, и науки, и чего хотите. Русский писатель всегда воспринимался в России как пророк своеобразный, так Пушкин себя называл, то есть человек, который ответственен за все смыслы. Это так. Хотя еще есть сопредельная область, мне более близкая, которая переживает примерно ту же ситуацию, это философия. Русская культура велика своей литературой, своим искусством в целом и своей философией русской религиозной – это не мене значимое явление было в русской культуре. И оба они сейчас переживают состояние, близкое к кризису. У нас и философское знание, образование идет на спад, это тоже нельзя забывать. Вообще вся сфера гуманитаристики.
Что происходит? Что произошло? Мы живем в эпоху конца книжной культуры. Это первое. Конец Галактики Гутенберга, это не нами сказано. Надо сказать, что примерно то же самое европейский человек переживал, когда эта галактика только зарождалась, когда было изобретено книгопечатание. Вы не представляете, какая буря поднялась. Потому что до этого, как известно, книги переписывались от руки. Это очень тяжелый труд, очень дорогостоящий, естественно, отбиралось только самое лучшее, что достойно увековечения. А когда появилось книгопечатание, первое, что было сказано: вот теперь будут печатать макулатуру всякую! Вот это было первое возражение против книгопечатания. Кстати, когда письменность появилась, известно, что крупнейшие греческие философы типа Платона выступили против письменности. Они считали, что все передается словом, все умирает, живет только то, что существует в памяти. Так что каждый такой этап действительно вызывал резкую критику. И действительно с книгопечатанием возникла пресса популярная, пошли журналы, газеты. А сейчас появился Интернет. А что произошло в Интернете? В Интернете были сняты три классические фигуры книгопечатания, то есть автор, читатель и издатель. Это все объединилось в одну фигуру, сегодня в Интернете каждый и читатель, и писатель, и издатель. То есть фильтр, отделяющий подлинное от неподлинного, с появлением Интернета пропал. И попробуйте отличить в Интернете графоманию от Шекспира. Там это все идет на одном уровне.
Действительно, происходит в истории культуры, я как культуролог рассуждаю, происходит какой-то очень странный переход, когда сегодня идет девальвация слова вообще, не только литературы, и заменяется изображением, картинкой, звуком. Идет аудиовизуальная культура, начиная с телевидения, радио. Сейчас это дополняется всеми этими электронными средствами связи. И в этой ситуации надо понять, что еще происходит в связи с этой девальвацией. Слово не исчезает, оно девальвируется, оно не может соревноваться со звуком и картинкой, с изображением. За этим еще интересы власти стоят, которой очень интересно, как можно воздействовать на массовую психологию. Одно дело, я тебе буду что-то пропагандировать словами, а другое дело – я тебе покажу. Мы все советское время учились нашей истории по кино. Ленин у нас был тот самый Ленин, который был в кино, Чапаев тот самый Чапаев, которого мы в кино видели. И когда был изобретен киномонтаж, стало ясно, что с помощью изображения можно внушить человеку все, что угодно. Литература перестала удовлетворять прежде всего потребностям власти по воздействию на массовое сознание, поэтому к ней так и относятся. Это сдвиг, который зафиксирован не только в России, а во всей мировой социологической и философской литературе, которая интересуется судьбой культуры.
Главным действующим лицом в культуре кто, вы думаете, сегодня является? Совсем не чиновник даже, хотя чиновник тут играет свою роль. Главное действующее лицо в современной культуре – это журналист. Большего врага литературы, кстати, как и философии, сегодня нет. Ведь кто нас поучает с утра до вечера по телевидению, по радио как жить? Писатели? Ученые? Философы? Журналисты! Они всё знают за нас, которые взяли на себя функцию говорить от имени всего на свете. А что такое журналистика? Журналист – это специалист по новостям. И та культура, которую он с собой приносит, это новостная культура – желательно, чтобы новость была сенсационной, хотя бы неделю держалась, через неделю будет другая новость. А все великое в культуре, в том числе литература, философия и прочее, держится не на новостях, а на идеях. Великая русская литература, можно по-разному оценивать, в чем была не идеология, а идея, то есть на некоторых вечных ценностях. Что ушло из нашей литературы, и не только нашей, мировой тоже в какой-то степени? Ушла вечность. Куда она меня отсылает, к какому абсолюту? Она может быть очень документальной, очень бытописательной, но, извините, я не чувствую катарсиса – того самого очищения, которое я чувствую, читая великую русскую литературу, которое говорит, что она меня приобщила к чему-то надвременному, что всегда вечно, свято и ценно. Вот что ушло! Почему? Она стала журналистикой. Она стала новостной, она не открывает никакие горизонты. Это везде происходит. Это то, что получило название массовой культуры, мне не хочется об этом говорить.
Я еще другой факт обнаружил, действительно удивительный факт. Во времена Пушкина, Достоевского и Толстого не было никакой социологии литературы, никто не изучал зрителя, его вкусы, никто этим не занимался, а создавали на века. Сейчас этого зрителя исследуют со всех сторон, что он любит, и создают однодневки. Что произошло, почему? Потому что русская литература в лучших образцах, вообще всякая литература, не только русская, и Шекспир, и Данте, и Байрон, она ориентировалась на читателя, или на слушателя, или на зрителя равновеликого автору. Пушкин писал для людей, которые, он считал, ему равны. Их мало было в России, но… И поэтому создавалось на века. И то, что жило в Пушкине, предполагалось, есть и в читателе. Сегодня происходит прямо противоположное. Это не рынок, потому что рынок был во времена Пушкина. Он тоже работал на деньги, а Достоевский просто с ума сходил, когда не зарабатывал эти деньги, рынок тогда был. Это другое. А сегодня авторы в большинстве своем не поднимают читателя (у них уже у самих в душе неизвестно что), а пытаются опуститься на его уровень, угодить ему. И поэтому мы получаем всех этих Дашковых, Марининых, которые кому-то так нравятся, и прочую литературу, которую можно один раз только прочитать, а потом забыть на веки вечные.
Вот это произошло то, что называется массовизацией. Масса – это особая категория. Это не нация, это не народ, это совсем особая категория, которая родилась в современном обществе, об этом надо говорить.
Какой выход отсюда? Я сейчас на эту тему не буду говорить, но очень важно понять, что происходит колоссальный поворот в истории мировой культуры, и Россия переживает его также, уверяю вас. Германия со своим Гете, со своим Шиллером, со своей великой немецкой литературой вплоть до 20 века, кто она сегодня? Последние великие писатели, после войны родившиеся, и на этом все кончилось. Где немецкая музыка? Где немецкая философия? Точно так же в любой другой стране европейской, не думайте, что там идет бум литературный. Смерть автора была зафиксирована прежде всего во Франции Бартом, который сказал: автор уже неважен – это этикетка. Ведь мы все время говорим не «Война и мир», мы говорим Лев Толстой. Мы говорим Пушкин, мы говорим Достоевский. Мы же там с авторами общаемся, потому что это целый мир. А сейчас мы с названиями произведений общаемся.
Другое дело, что, поняв это, очень важно понять, найдет ли Россия (тут я бы уже поговорил о России) выход из этой ситуации, потому что, повторяю, это общемировая ситуация падения массовой культуры. И как можно найти этот выход? Но это уже тема для другого разговора.
Спасибо.
Ильинский И.М. Пожалуйста, Луков Владимир Андреевич, профессор нашего Университета.
Луков Вл. А. Несколько предваряя то, что я буду говорить, хотел бы отметить, что жалобы, которые Леонид Иванович высказал относительно своей неначитанности, разделяют все филологи, которые здесь присутствуют. Мы тоже не в состоянии уследить за тем литературным процессом, даже можно сказать литературным потоком, который существует. Поэтому, я думаю, меня все поддержат, если мы обратимся к нашему первому докладчику Алле Юрьевне Большаковой, которая больше всех из присутствующих знакома с литературным процессом, с просьбой сделать нам такой подарок даже. Сделайте нам такой список произведений, которые вы считаете можно рекомендовать для чтения. У меня такое предложение возникло по определенной аналогии. В 1977 году, когда мы получали небольшое, короткое образование, но зато в Сорбонне, я как раз познакомился именно с таким случаем. В целом французы читают очень мало, сейчас мы к этому вопросу вернемся, но есть люди, как и везде, которые читают очень много. И вот наш преподаватель читал по 300 романов в год, следовательно, в день по роману. Поэтому он все это очень хорошо знал, и он сделал нам список произведений современной французской литературы, который до сих пор в некотором смысле служит ориентиром, хотя прошли десятилетия, но позволяет каким-то образом представлять себе, как развивался процесс хотя бы применительно к той эпохе. Если Алла Юрьевна поможет в этом отношении, то все будут только благодарны.
Большакова А.Ю. Скажите, пожалуйста, в какой форме вам это сделать?
Луков Вл. А. Просто перечень. Можно с маленькими комментариями. Любой список будет хорош.
Большакова А.Ю. А сколько примерно пунктов, наименований?
Луков Вл. А. А вот столько, сколько наберете таких показательных для современного литературного процесса. Вот те произведения, что сегодня упоминались. В том числе, может быть, даже и за пределами художественной литературы. Кстати, я совершенно согласен с мыслью, что мемуары – это очень значительная часть литературного процесса.
Большакова А.Ю. Хорошо, я перешлю Николаю Захарову тогда.
Луков Вл. А. Это будет замечательно. Я думаю, что мы прямо в материалы Клуба могли бы поместить такой перечень.
Игорь Михайлович задал вопрос: можно ли вообще говорить о литературном процессе в единственном числе? Для филолога можно, потому что это филологический термин, который обозначает вообще совокупность всего, что написали по разным направлениям, по разным течениям за любое время. Например, с момента, как литература возникла 6 тысяч лет назад и до сегодняшнего дня. В этом смысле сам термин можно и не увеличивать в отношении множественного числа, но характеристика литературного процесса – это следующий этап, и то, что делалось в частности сегодня. И даже сегодня возникала характеристика литературного процесса в разных аспектах. Вот Алла Юрьевна представила характеристику как литературный критик прежде всего. А я бы со своей стороны добавил к этому взгляду определенную характеристику литературного процесса как литературовед, что не одно и то же, поскольку литературная критика занимается живыми явлениями сегодняшнего дня, а литературоведение включает это в какой-то общий процесс.
И с этой точки зрения, я здесь присоединяюсь к тому, что говорил Вадим Михайлович только что, я могу отметить, что в развитии литературного процесса есть свои этапы, и есть свои особые формы, есть свои особые периоды. Если мы берем последнее столетие, то мы можем довольно хорошо датировать эти периоды и характеризовать их. На рубежах веков возникает особая ситуация – переходные периоды. Потом эти переходные периоды заканчиваются, и литература вступает в стабильный период своего развития. Советский этап, о котором сегодня много говорилось, это стабильный период развития литературного процесса. Мы живем сейчас в переходный период. И мне очень понятно то, что был в докладе у Сергея Николаевича Есина такой пример, где критик сопоставляет явления рубежа 19-20 веков и нашего времени. Правильно, это можно сопоставить. И то, и другое – переходные периоды. И если мы хотим узнать получше наш современный период, надо посмотреть на другие переходные периоды, лучше всего на ближайший – рубеж 19-20 веков. Но мы сейчас в 2010 году, переходному периоду осталось жить максимум лет 10, а вероятнее всего 5. И вот если мы через 5 лет соберемся, ситуация литературная будет принципиально другая.
Ильинский И.М. Будет лучше все, да?
Луков Вл. А. Неизвестно. (Смеется.)
Какова главная черта переходного периода? Главная черта переходного периода – переходность. Это самое простое. А вот дальше начинаются трудности. Если мы говорим о старых временах, мы можем сказать – переходность от чего к чему. От какого-то периода к какому-то новому качеству. Везде все понятно, кроме современности. Вот мы сейчас находимся в переходном периоде, поэтому не можем сказать, от чего к чему. Надо, чтобы наступил этот стабильный период, и тогда мы сможем охарактеризовать и период переходный.
Вместе с тем, нынешний переходный период имеет и принципиально отличные качества от предыдущих переходных периодов. И они связаны с тем, что происходит цивилизационный переходный период, а это случается редко. Это было очень давно, один раз, вот сейчас второй раз это происходит. И явление глобализации – самое яркое явление, которое обозначает эту цивилизационную переходность. Если мы говорим, что у нас ситуация критическая, но на Западе она давно критическая. Она раньше стала критической. Например, данные прежних времен, когда у нас все было нормально. Когда я впервые поехал во Францию изучать в том числе и литературу, я с удивлением узнал, что в 60% французских семей нет ни одной книги, вообще ни одной, совсем! Я думал, у нас нет такой семьи, где нет ни одной книги. Потом я нашел одну такую семью, но за диваном я там две книги обнаружил, это был «Обломов» Гончарова и «Униженные и оскорбленные» Достоевского. Обратил внимание на выбор – их было всего две, но какие!
Мы говорим о ситуации, что Битов сдает квартиру и пишет… Откровенно говоря, для Запада вообще нехарактерно, чтобы писатель занимался своей писательской деятельностью. Как правило, он преподаватель. Нельзя заработать определенного состояния на литературной работе. И поэтому он, как правило, профессор. В результате возникает особое явление, с которым мы теперь и в России тоже познакомились, – профессорская литература. Чем она плоха? Конечно, писатель, который получил филологическое образование, читает лекции или по философии, или по литературе, конечно, очень образован. Но на самом деле это очень мешает быть писателем. Вот Лев Толстой не смог закончить даже первого курса Казанского университета. А если бы закончил, я думаю, он бы не смог писать на таком уровне. Нужно иметь свежий взгляд на вещи, а не через призму каких-то образцов. Профессорская литература – это всегда работа по образцам. Причем автора никто в этому не обязывает, но он сам приходит к этому неизбежно, по-другому человек не сможет сделать.
Еще один момент отмечу. Литература возникала как феномен, имея определенную миссию. И вот эта миссия, конечно, была представлена и в русской классической литературе, причем она нашла свои замечательные формы. Одну из этих форм исследует Николай Владимирович Захаров, это так называемый «русский шекспиризм», где Шекспир в данном случае высвечивает наше отечественное качество литературы, потому что для Запада оказалась близка шекспиризация, но не шекспиризм (не буду сейчас в деталях раскрывать эту мысль). Речь идет о масштабе отражения действительности, о ее героическом осмыслении и т.д. То есть литература имела определенную миссию. Вот есть мнение о том, какая ситуация в литературе: в сущности, она приобрела функциональный характер. Миссия как бы забыта, а функцию, в зависимости от того, куда направлена эта литература, на какого читателя, она так или иначе выполняет. И я здесь выступлю, может быть, в противоречие со всеми, кто говорил. Я не такой противник Донцовой или Марининой, еще можно назвать писателей некоторых. Это прекрасные произведения. Возьмем высокую литературу, какого-нибудь Сорокина, известных наших авторов – там мат через слово. Никогда ни Маринина, ни Донцова не позволят себе пользоваться тем языком, который используют наши выдающиеся, признаваемые значимыми в наши времена писатели.
Или, например, очень сомнительный эпизод. Никогда вот эти писательницы не пойдут против морали. Они всегда защищают мораль. Не случайно они пишут детективные романы, где всегда восстанавливается какая-то итоговая нормальная ситуация через преодоление ситуации ненормальной. Но, с моей точки зрения, мы неправильно их сопоставляем. Одна из таких писательниц, Дашкова, сопоставляет себя с Достоевским. Она говорит: «А я чем от него отличаюсь? Мы стоим на одной полке!» Тут они неправы. Это совершенно разные явления. С моей точки зрения, мы предъявляем к романам этих писательниц требования, которые нужно предъявлять к литературе, а это не литература. То, что составляет это звено словесного творчества, я обозначаю как «словесный дизайн», и относится это к сфере дизайна, и выполняет свою важную функцию. Я очень далеко живу от Университета, места работы, и полтора часа я еду в метро. Вот когда я читал в метро Данте, я все проклял, это невозможно читать в метро. Ну невозможно! Но если Донцова, я открываю книгу, смотрю – о! Выхино! Закрываю закладкой, никаких проблем. Они выполняют совершенно другие задачи, другие функции, служат для другого. И не стоит к ним предъявлять требования, которые мы предъявляем к литературе, нужно по-разному эти вещи рассматривать.
Завершая этот разговор, хотел бы вернуться к вопросу о преподавании литературы. Представим себе такую ситуацию, что литература никак не влияет на человека. Тогда, конечно, свобода полная как писать что угодно, так и читать что угодно. А если влияет? Тогда нет, тогда не так. Тогда такой свободы быть не может принципиально, тогда начинается работа по отбору литературных произведений. И в этом отношении я поддерживаю мысль о том, что литература должна быть в большем объеме представлена в образовательных программах, с ней должен молодой человек чаще встречаться. Мы должны шагнуть навстречу молодежи с литературой, потому что самостоятельно это сделать нельзя, это напрасная надежда, что сам человек когда-нибудь откроет высокохудожественную книгу. Если бы не требовалось «Евгения Онегина» читать в 8 классе, почти никто бы не прочел. Половина населения вообще бы не знала этих героев. Даже вот эти все сокращенные выжимки, они иногда могут что-то обеспечить. Вы очень хорошо, Юрий Юрьевич, говорили о том, что мы стоим перед проблемой: или мы должны сделать вид, что читали; или сделать краткое изложение; или прочесть фрагменты; или полностью. Все варианты возможны. И филолог стоит перед этими проблемами.
Я в 1969 году закончил вуз. До сих пор я читаю литературу по спискам, которые нам давали на всех курсах, и не могу успеть прочитать! Преподаватели говорят: так что же тут трудного? Один из самых знаменитых преподавателей, читавший русскую литературу первой половины 19 века, говорит: у меня всего четыре названия в списке рекомендованной литературы – Пушкин, полное собрание сочинений; Лермонтов, полное собрание сочинений; Гоголь, полное собрание сочинений; и Белинский, полное собрание сочинений. Я с этим списком полностью солидарен, я пытаюсь наверстать, и когда-нибудь, может быть, это закончится – получение этого образования.
Итак, моя мысль, что мы должны найти какие-то средства, чтобы шагнуть навстречу студентам, даже не филологам, и по возможности не филологам, они и так многое читают, а по другим специальностям для того, чтобы использовать тот мощный заряд, который существует в художественной литературе. Художественная литература по воздействию на духовный мир человека находится на втором месте после театра, как выяснили социологи культуры.
На этом я хотел бы завершить.
Болдырев Ю.Ю. Можно короткую реплику? Жалко, что Проханов уже ушел. С моей точки зрения, наш выдающийся общественный деятель, влияющий реально на умы людей – Проханов, говорил в основном о своей художественной литературе. Но ведь вы сейчас назвали среди четырех авторов Белинского, у которого была в основном общественно-политическая публицистика. В этом смысле Проханов как тот Моцарт, он себе цены не знает по влиянию на общество его публицистики. Его литературная деятельность публицистическая, с моей точки зрения, куда более значима. Это тоже большая литературная деятельность.
Портнов В.В. Мне хотелось бы сказать немножко о другом. Вот сейчас Владимир Андреевич сказал, что через 5 лет будет другая литература. Я занимаюсь давно уже тем, что веду литературную школу – с одаренными детьми занимаюсь. И меня удручает то, что они воспитываются как раз на Донцовой. Что такое большая литература? Это автор ведет следствие по делу о душе и совести героя. Что делается у Донцовой? Везется тарантайка сюжета. Сегодня в чести клиповая литература, обозначение действий. Это как комиксы, можно сатирические, можно не сатирические.
По поводу того, что говорила Тамара Михайловна. Я в свое время года два назад выступил в «Литературке» со статьей «Литературные патологоанатомы, или как отучить в школе детей читать». Она обсуждалась в журнале «Литература в школе» и т.д. Что происходит? Почему нужно давать пересказ Толстого? Потому что мы в школе препарируем литературу, мы хотим рассказать, как она построена. А надо учить в школе наслаждаться текстом, видеть хороший и плохой текст, и тогда не надо будет даже, может быть, читать всего Толстого. Но чтобы понять это, нужно почитать текст. Нужно почитать текст Лермонтова, когда не нужно писать сценарий, чтобы снять «Героя нашего времени», он весь кинематографичен – брать камеру и снимать. Я в школе, которую веду, говорю, что задача не сделать из вас поэтов и прозаиков, а сделать хороших читателей, которые ценили бы свою отечественную речь, знали бы цену слова, и чтобы вас не могли провести на мякине.
Года 2-3 назад, а, может, и больше, при Филиппове, мы с Сергеем Николаевичем Есиным были в министерстве на совещании. И Филиппов тогда говорил, что, принимая прошедших по конкурсу студентов, значит одаренных студентов, он у них спрашивал пяток крылатых фраз из «Горя от ума». И они не называли. Он просил, ну прочтите басню Крылова. И они не читали. Что происходит? достаточно невежественные одаренные действительно люди, то есть владеющие сюжетным построением, сегодня приходят в литературу. Что у них в фундаменте? Донцова! Они глубже не проникали. Поэтому я не знаю, какая литература будет через 5 лет. Будет более широкая литература Донцовой, Дашковой, Марининой и т.д.
А если говорить о чтении книг, то я согласен с Юрием Юрьевичем, что восприятие литературы сегодня уже на других носителях. И, наверное, не нужно все сводить к чтению книг. Но дело в том, что клиповая литература и в том же Интернете. И вот здесь как-то повернуть, что интересны судьба, душа и мысли, а не то, что я сегодня пошел туда, сюда и причинно-следственные связи. Мне кажется, что в этом плане, если заглянуть именно в лаборатории творцов, то я не знаю…
И, кстати, о пропаганде. В Рязани у меня замечательная девочка есть – Есенин в юбке. Причем это не перепевы, а совершенно свой взгляд. Поселок Сынтул Касимовского района Рязанской области. Мы выпустили ей книгу, я попросил денег. Ну и что? Книга местного масштаба. Кто ее распространит? Кто о ней услышит? Это мне напоминает в какой-то степени, простите, выпускание пара. Мы все это понимаем, мы все это говорим, но сделать мы реально ничего не можем. Вот какая главная беда, на мой взгляд.
Костина А.В. Сегодня очень много говорилось о причинах социального распада, о социальном распаде. И сегодня, мне кажется, были представлены очень интересные модели, которые объясняют эту ситуацию.
Вадим Михайлович говорил о том, что сегодня одна эпоха сменяет другую – эпоха книжной культуры сменяется эпохой экранной культуры. И точно так же, он говорит, было в ту эпоху, когда устная речь сменялась книжной речью, или рукописная книга печатной книгой.
Вторая модель была представлена Владимиром Андреевичем. И действительно можно сегодня говорить о том, что мы живем в эпоху перемен, что это рубеж веков, и здесь можно провести много аналогий между рубежом 20-21 веков и 19-20 веков. И действительно много таких аналогий есть. Но здесь нужно задать вопрос. Ведь все-таки время, в которое мы живем, это продукт нашего сознания. И мы живем в том времени, о котором мы договоримся. Мы можем назвать это рубежами веков, а можем считать эти периоды 30-ми годами, или какими-то еще.
И здесь была представлена еще одна интересная идея, и начала с нее фактически нашу беседу Алла Юрьевна. Вы говорили о том, что сегодняшнюю культуру и литературу можно назвать культурой и литературой постмодерна. Это еще одна модель, которая объясняет нынешнее кризисное или специфическое состояние литературы. Если обратиться к советской литературе, на которой мы все выросли, которую мы все любим, и в которой мы видим ту сферу идеального, о которой как раз говорили сегодня все выступающие, то эта советская эпоха, наверное, была последним всплеском эпохи модерна – эпохи разума, великих идей, великих социальных конструктов. И действительно это была очень привлекательная идея. Наверно, даже те слова Игоря Михайловича, которые он сказал относительно того, что завтра будет лучше, чем сегодня, это фактически фраза Вольтера, который говорил, что я живу сегодня, но я знаю, что завтра будет лучше. Это эпоха разума, вера в прогресс и в лучшее завтра.
Но вот эта эпоха разума, которая сегодня отражается лишь в части литературы, она накладывается на другую, которая приходит ей на смену, эпоху постмодерна. И эта эпоха отличается не тем, что она построена на осколках больших идей, как сегодня говорилось, а действительно здесь есть переосмысление всего того, что составляло сущность предыдущей культуры. Если обратиться к тем фактам, о которых сегодня говорилось, они очень хорошо укладываются в эту схему. Например, сегодня говорили про то, что ситуация кризиса идеалов. Но это и характерно для эпохи постмодерна. Говорили о дроблении типов героев. О том, что деклассированные элементы, ущербные люди, или недолюди становятся героями сегодняшней литературы. И мы действительно можем сказать, что, наверное, это тот самый дискурс меньшинств, о котором говорят постмодернисты очень часто, и который сегодня заставляет нас обратиться к меньшинствам и этническим, и религиозным, и сексуальным, и многим другим. То есть мы сегодня вместо больших героев, которые были взращены и питались большими идеями, мы видим совсем других героев, которые являются маргиналами в нашем обществе. И сюда же можно отнести все эти бинарные оппозиции, которые были представлены Сергеем Николаевичем совершенно потрясающие, Бунин – Сорокин, Бальмонт – Степанова, Врубель – Олег Кулик, больше всего мне понравилось Бенуа и Сомов – Комар и Меламуд. Вот эти пары показывают, что сегодня мы живем на рубеже этих двух веков.
Но не нужно думать, что культура развивается по каким-то внутренним законам, есть какие-то объективные закономерности истории, заканчивается одна эпоха, начинается другая. Но есть ведь еще субъект истории. Поэтому наша историческая миссия в том, что мы не только должны понимать и сознавать величие большой литературы, той литературы, которая несет в себе идеальное пространство, которое заставляет человека жить этими большими идеями и стремиться к ним, но, наверное, наша миссия, миссия преподавателей, она и состоит в том, чтобы эти большие идеи сегодня нести, сохранять до того времени, когда начнется новый всплеск, будет рождена новая идеология, и все то, что было накоплено, сможет быть полезным и завтра.
Мне почему-то кажется, что тот кризис нынешней культуры, который отражается во всем, даже в спорте… Все мы сегодня утром, проснувшись, побежали к Интернету смотреть счет, а некоторые смотрели даже ночью. Действительно для нас это важно как для людей советской эпохи, советской культуры, потому что для нас очень важно жить не только сущим, не только тем, что сегодня, но и жить должным. И, мне кажется, что и образование, и литература, и культура в целом, и наука в целом все-таки живут вот этими большими идеями. И пока есть такие сообщества ученых, литераторов, не выдуманных, не сконструированных, а настоящих литераторов, наверное, и будет жить эта большая эпоха – эпоха больших людей, больших нарративов, фактически эпоха разума, в которой мы замечательно пребывали в советское время, и которая является привлекательной, и у нее есть безусловное будущее.
Тарабаров С.Д. В свое время мой друг журналист и писатель Юрий Щекочихин мечтал проследить будущую судьбу одного из героев ранних его пьес – Арлекино. «Меня зовут Арлекино», это судьба мальчика с окраины, который взрослел в эпоху перестройки, очень жесткий был фильм. И Щекочихин мечтал написать продолжение этого фильма о том, как этот мальчик поехал в Чечню спасать Россию, устанавливать конституционный строй и т.д. К сожалению, Юра рано от нас ушел очень. Но через некоторое время появился фильм «NEXT», где Фомин не только режиссер, но и с большим удовольствием сыграл роль очень жесткого бандита. Поэтому, понимаете, когда мы говорим о том, что переходный период… Да, переходный период. Но вот куда? Мы можем всегда надеяться, но рассчитывать на то, что литература станет такой или такой, очень сложно. Поэтому нужно быть готовыми ко всему.
Ильинский И.М. Завершаем. Очень интересный разговор, и довольно обширный. Мне надо что-то сказать в завершение, но это очень непросто.
Я вчера был на годичном отчетно-выборном собрании ректоров государственных вузов в МВТУ им. Баумана. Первым выступал Садовничий, который поделился большим впечатлением от прочитанной им только что книги Юрия Михайловича Лужкова «Капитализм в России». И главная мысль Юрия Михайловича, которую, как сказал Садовничий, оттуда почерпнул: мы не знаем, какую экономику мы строим. Садовничий с ним согласился и, исходя из этого, сделал вывод: мы не знаем, какое образование мы строим.
По правде говоря, мысли такие лежат на поверхности, я лет 15-20 об этом говорю. В том числе однажды был случай, я рассказывал некоторым из присутствующих, я имел шанс задать этот вопрос Премьеру нашего Правительства Фрадкову, когда мы встречались с ним. Я спросил: «Какое образование мы создаем? Какая-то идея должна быть. Куда движется наше общество?» Ответа я, конечно, не получил. Но вопрос остается.
Сегодня мы говорим о литературном процессе. Но литература – это средство образования. Это и инструмент познания, и сфера познания. Правильно говорилось здесь: это и философия, и политология, и социология. И известно, что многие писатели выступали, в сущности, в роли пророков. Они предсказывали то, на что не решались или были не способны философы.
Когда мы говорим о литературном процессе, то объяснять его, глядя на него изнутри, практически невозможно. Как и любое серьезное явление, любой серьезный процесс. Надо посмотреть на этот процесс, как сказал Межуев, в контексте того, что происходит в мировой литературе. Я бы взял шире – что происходит в мире в целом. Тогда станет понятней и то, что происходит с мировой литературой.
Ведущий мировой процесс ныне – это глобализация. Многое становится ясным, когда смотришь на все другие вопросы – на образование, на экономику с точки зрения глобализации. Мы не знаем на самом деле, что за общество мы строим. Идут бесконечные разговоры об инновациях, нанотехнологиях, высоких технологиях и тому подобном. Но где они? Что за образование у нас? Вот мы бесконечно говорим о качестве образования, о повышении качества образования. А качество, между тем, падает. И это процесс не российский, а общемировой. Мировое образование в кризисе. А почему это происходит? Я думаю, что этот процесс глобализации дает ответ на многие, многие вопросы.
Когда в Законе «Об образовании в Российской Федерации» (он принимается вместо того Закона «Об образовании», который сейчас есть) совершенно другая формулировка понятия, что такое воспитание, и что базисом воспитания будут общечеловеческие ценности, вот тут и надо искать все ответы. Вот тут спрятано очень многое. По чьему-то замыслу не национальные ценности во главе угла, а общечеловеческие. Я вовсе не отвергаю общечеловеческие ценности как таковые. Но почему они на первом месте? Как же можно забывать о том, что мы русская нация?.. Ну, скажем, российская нация?
Правильно здесь говорилось, да, литература – явление общественное. Но, заметьте, товарищ Сталин читал все серьезные книги серьезных писателей и смотрел все фильмы, прежде чем они выходили на экраны. Литература, искусство – кроме всего прочего – дело государственное. Как говорил Рузвельт, «если что-то происходит в государственной политике, это не случайно. Значит так было задумано». Если сегодня литература исчезает из школьных учебных программ, если с русским языком происходят те безобразия, о которых известно, то это происходит тоже не случайно.
Вот в этой ситуации глобализации, о которой я не хочу дальше рассуждать, (это вопрос сложный, долгий), в этой ситуации, мне кажется, писатель должен сознавать свою миссию. Сказать, что свою миссию должна сознавать литература, это очень абстрактно звучит: все семь союзов? Каждый выдумывает свою миссию. Конечно, и это можно рассматривать как целостный процесс, но, извините, он антагонистически противоречив, этот процесс литературный. Я не говорю о мате, о ненормативном языке. Я говорю о том, что в конечном счете миссия литературы, миссия писателя – это строение, это образование человека. Во все времена. Че-ло-ве-ка! Это мое убеждение. Я думаю, что те писатели, великие писатели прошлого и настоящего, которые ставят такую задачу, это и есть собственно писатели. Все остальные… я не знаю, как их назвать. Они тоже относятся к писательской категории. Но если в голове у человека нет вот этого великого замысла, великой идеи сделать человека лучше, послужить человеку, послужить народу своему, то это временщик, это человек, который может заработать писательством деньги, может иметь премии и все, что угодно, но на скрижалях истории его имени не останется.
Я говорю эти слова, понимая, что рядом находятся специалисты – доктора филологических наук, заслуженные деятели науки, крупные писатели. Прошу извинить меня, если я что-нибудь не так сказал, но это мой взгляд. У литературы есть миссия. И если союз писателей поставит перед собой какую-то задачу, он может сделать очень много для страны, в которой призрак бродит – призрак недовольства, неспокойствия, призрак возмущения. И, я думаю, что писатели должны попытаться дать какую-то идею и указать народу вектор движения. Потому что с вершин власти мы этого не получаем, кроме призывов: «Вперед, Россия!». Куда «вперед»?! В катастрофу? В пропасть? Это не лозунг, это не девиз.
Спасибо за участие в этой работе. До новых встреч.
До свидания! |
Новости
20.02.2021
В издательстве «Социум» Московского гуманитарного университета вышло в свет четырехтомное издание «Русский интеллектуальный клуб: стенограммы заседаний и другие материалы», подготовленное под научной редакцией ректора МосГУ доктора философских наук, профессора И. М. Ильинского.
10.07.2020
В издательстве МосГУ вышел 10-й юбилейный сборник стенограмм заседаний Русского интеллектуального клуба. Научным редактором сборника выступил президент клуба, ректор Московского гуманитарного университета доктор философских наук, профессор И. М. Ильинский. Ответственным редактором стал доктор философских наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ Вал. А. Луков.
25.10.2017
24 октября 2017 г. в актовом зале Московского гуманитарного университета состоялась торжественная церемония награждения лауреатов Международной Бунинской премии, которая в этом году проводилась в номинации «Поэзия». Приветствие участникам и лауреатам Бунинской премии 2017 года направил министр культуры РФ В. Р. Мединский, в котором он, в частности, отметил, что «за годы своего существования Бунинская премия по праву заслужила авторитет одной из наиболее престижных наград в области русской литературы. Среди её лауреатов значатся имена по-настоящему видных поэтов и прозаиков, наших с вами современников. Отрадно, что в России получают развитие столь важные общественные инициативы, нацеленные на популяризацию чтения, на усиление позиций русского языка».
20.10.2017
17 октября 2017 г. состоялось заседание Жюри Бунинской премии под председательством члена Президиума Союза писателей России, лауреата литературных премий Бориса Николаевича Тарасова. Подведены итоги конкурса, который в 2017 г. проводился в номинации «поэзия». 24 октября в конференц-зале Московского гуманитарного университета состоится торжественная церемония, на которой Председатель Попечительского совета Бунинской премии, член Союза писателей России, ректор университета профессор Игорь Михайлович Ильинский вместе с членами Жюри вручит заслуженные премии новым лауреатам.
|